Текст книги "Возвращение Сэмюэля Лейка"

Глава 12

У Раса Белинджера хватало дел поважнее, чем рыскать по лесам за мальчишкой, который без конца удирает. В последнее время Блэйда не дозовешься, если нужно принести табаку или кувшин воды со льдом. Раньше Блэйд сбегал, лишь когда ему грозила порка или чтобы не слышать материнских рыданий, а сейчас будто с цепи сорвался. Ищи его, свищи. Пора бы уже понять, что от побегов только хуже, но этот тупица всему должен учиться на своей шкуре.

Рас решил: попадись мне сопляк сейчас – подучу как следует. Стреноживают не только лошадей.

Но, оказавшись на обрыве, он увидел: Блэйд в воде, а над купальней болтается та самая девчушка, юбчонка задралась. Гнев Раса мигом улетучился.

В руке Рас держал свернутый кнут. Девчушке и говорить не пришлось, чтоб висела тихо, она и так замерла, едва завидев его.

– Ну-ну, не бойся, – сказал Рас негромко, ласково. – Я подцеплю лозу кнутом, подтащу тебя к берегу и освобожу.

Глаза у Сван стали как блюдца. Она силилась сглотнуть, но в горле пересохло. Жаль, что она не умеет летать!

Впрочем, может, Белинджер ее не тронет. Может, он жесток только к своим детям. Есть ведь такие люди – к чужим добрее, чем к родным.

А человек-змея уже пятится назад с кнутом – вот-вот замахнется. Стоит ей шевельнуться – руку отхватит.

Кнут просвистел в воздухе, со щелчком обвился вокруг лозы, в полуметре над головой Сван. Рас дернул кнут и подтянул Сван к берегу, будто на трапеции. Едва она оказалась вблизи, свободной рукой он схватил лозу, чтобы та не раскачивалась.

– Ну что, страшно было? – спросил Рас.

Сван пыталась выпутаться, но руки тряслись, а ноги стали ватными. Еще чуть-чуть – и упадет. Сван испуганно покачала головой.

Рас засмеялся и стал высвобождать ее руку. Когда он к ней прикоснулся, у Сван все сжалось внутри.

– Не бойся, красотуля, – сказал он весело, стараясь к ней не прикасаться, пока был занят делом; отвел глаза, когда она одергивала подол. Даже по голове погладил.

Грубая лоза оцарапала ей руку, оставила синяки, и теперь, освободившись, Сван почувствовала боль. И стиснула зубы, чтобы не заплакать.

Рас сочувственно хохотнул.

– Беги домой, пускай мама перевяжет. И церемонно расшаркался: – Если тебя когда-нибудь нужно будет спасать – только крикни.

Да уж, кричать она мастер. Так думал Рас, когда он и Блэйд возвращались домой. Рас шагал быстро. Мальчик трусил следом, смотрел на отца снизу вверх и тараторил без умолку:

– А здорово ты, кнутом. Раз – и засадил по лозе! Здорово ты!

Рас потрепал сына по волосам, как совсем недавно девчушку.

– Смотри, как бы я и тебе не засадил.

Блэйд сглотнул. Он думал, отец забыл, что оказался у ручья с кнутом не случайно.

Рас смерил сына взглядом и улыбнулся. Не зловеще, как бывало. Взъерошил ему волосы.

– Да не бойся, – успокоил он Блэйда. – Бить я тебя не стану.

Блэйд снова сглотнул, на сей раз от великого облегчения.

– Не станешь?

– Нееееееет, – протянул Рас.

И со змеиной быстротой взял мальчика за вихор, приподнял в воздух, оттолкнул и зашагал дальше.

Когда Сван вернулась на Церковные Земли, дьяконы уже натянули тент и сооружали кафедру из булыжников и сухих веток. Кафедра будет невысокая, объяснил Нобл, а то рухнет. Он однажды видел высоченного проповедника, который нависал над кафедрой, чтобы разобрать текст проповеди. И Сван может сыграть как раз такого.

Сван ответила, что он спятил – не станет она ни над чем нависать. И поплелась к дому. Это означало, что Ноблу быть священником, а Бэнвиллу – всей конгрегацией.

Пока Сван пропадала в запретных местах, приехали и другие родственники, кроме Сида, Милли и Лави, – Элвис с Эвдорой. Детей они отвезли в город, в кино. Сван и ее братья о таком не смели и мечтать, Сэмюэль считал, что ходить в кино – грех. Взрослые расселись кто на веранде, кто во дворе, щелкая пальцами и притопывая в такт Сэмюэлю, который наигрывал на пятиструнном банджо «Туманный рассвет на горе».

Завидев пробегавшую мимо Сван, Сэмюэль перестал играть и окликнул:

– Эй, малышка! Подпоешь папе?

Сван на ходу мотнула головой.

Сэмюэль продолжал еще ласковей:

– Споем «Угасшую любовь».

Но даже мысль о красивой песне не соблазнила ее.

Элвис, первый в семье балагур, стоял прислонившись к самому толстому во дворе дубу. Он налетел на Сван, сгреб ее в охапку и закружил в танце. Сван шарахнулась от него как от зачумленного и пошла своей дорогой.

Смущенный Элвис понюхал подмышки:

– Неужели от меня так плохо пахнет?

Пахло от него мылом и одеколоном «Олд Спайс». Элвис Мозес, автомеханик, полжизни проводил в поту и машинном масле, а полжизни сиял и благоухал.

– У нее очередной бзик, – сказала бабушка Калла.

– Тогда держитесь, – сказал Элвис, – эти бзики кого хочешь доконают.

Сван взбежала на крыльцо и наткнулась на Дави – та играла с парой ходячих кукол возле сетчатой двери. Дави, которой разрешали носить шорты, была в темно-синих шортиках и прехорошенькой белой матроске. Затащить бы ее в купальню и окрестить как следует, подумала Сван. Но к купальне она теперь ни ногой. О тамошних опасностях не ведают даже родители.

Дави не позвала ее играть в куклы – тем лучше. Сван терпеть не могла кукол. Она влетела в дверь, а оттуда – прямиком в ванную, залечивать раны меркурохромом, он же «обезьянья кровь».

Пожаловаться бы отцу и дядям, что до смерти боится Раса Белинджера, велеть им, чтобы следили за ним, попросить защиты. Но нельзя. Попросишь о помощи – придется сознаться, что провинилась, а это выше ее сил. В таких делах нужен расчет. Если с этого дня держаться поближе к дому, то шансы хотя бы пятьдесят на пятьдесят, что Рас ее не тронет.

В доме Мозесов привыкли к музыке из «Открыт Всегда», к хлопанью автомобильных дверей, к голосам – и к приглушенным, и к тем, которые следовало бы приглушить. На ночь никогда не запирали дверей, не боялись, что кто-то проберется в дом. Ведь ни разу никто и не пытался. Но в последнюю неделю кто-то открывал двери, заглядывал в коридоры, бесшумно взбирался по лестницам, пока все обитатели безмятежно спали.

Иногда гость навещал их средь бела дня, но в дом не заходил, а подглядывал сквозь щелку в сарае, или забирался на сеновал, или сидел, припав к земле, на краю леса. Терпеливый, наблюдательный и немой как скала.

Однажды в душный полдень Сэмюэль стоял у окна их с Уиллади спальни и наигрывал на гитаре мелодию. Тоскливую, надо бы что повеселее, долго хандрить – не дело, но печальная мелодия выходила из-под пальцев сама собой. Прикрыв глаза, он подбирал мелодию, и нежные, скорбные звуки были сродни молитве. Сэмюэль открыл глаза, окинул взглядом ферму Мозесов. Даже в таком запустении она радовала глаз. Сэм Лейк не сразу стал священником, он был сыном фермера. Он любил землю – любил вдыхать ее запах, чувствовать ее под руками. Ценил то, что она способна дать в ответ на заботу и труд.

Об этой земле кто-то должен позаботиться. Вложить в нее силы и душу, своей любовью сделать ее такой, как прежде. Так думал Сэмюэль. Но отвлекся, кое-что вдруг заметив. Чуть поодаль, на бывшем сенокосном лугу, притаился среди моря пушистого, серо-зеленого зверобоя черноголовый мальчишка, смотревший на дом.

Сэмюэль спустился по лестнице, вышел на луг, но мальчик исчез, будто его и не было. Лишь чей-то рисунок на голом клочке земли.

Глава 13

Бернис хватало ума не распространяться о том, как Господь изменил ее жизнь. Она прекрасно понимала: чем больше болтаешь, тем меньше люди верят, так пусть ее поступки говорят за себя.

Во-первых она решила исправно ходить на службы. Уиллади никогда не скрывала, что для нее вера в Бога и посещение церкви – совсем не одно и то же, и иногда пропускала службы. По части дисциплины Бернис даст ей фору.

Во-вторых, решила стать солисткой, как только ей предложат, заметив, какой у нее чудный голос.

Бернис давно уже не пела, ведь когда тоскуешь, то не поется, а тоскует она давно. Но раньше она пела – до того, как Сэмюэль променял ее на Уиллади. Именно музыка и сблизила ее с Сэмюэлем. Он приходил к ним в дом, садился на крыльцо с ее братом Вэном, они бренчали на стареньких гитарах, а Бернис подсаживалась к ним и пела от души, и Сэмюэль растворялся в музыке. И в ней.

В-третьих, она начнет новую жизнь, хотя на самом деле мечтает поменять в жизни лишь одно – мужчину. Однако люди верующие без конца ведут разговоры о том, как Бог изменил их жизнь – так почему бы не изменить жизнь самой, а заслугу приписать Богу?

Это ей по силам. Женщина способна горы свернуть, была бы достойная цель. А Бернис созерцала свою цель каждый вечер за ужином. И иной раз еле сдерживалась, чтобы не протянуть руку и не коснуться.

Но Бернис не так глупа. Ей ничего не стоило бы передать Сэмюэлю картофельное пюре и мимолетом дотронуться до его руки. Или наклониться, ставя на стол кукурузный хлеб, и прижаться на один жаркий миг к его плечу. Все это просто. Но не очень умно.

А за хорошее дело берутся с умом.

И Бернис предложила Калле помогать по хозяйству, а Калла – вы подумайте! – сунула ей в руки швабру. Лучше бы просто предоставила Бернис делать по хозяйству то, что придет на ум, скажем… впрочем, на ум ничего не приходит, но как-никак она вызвалась помочь, и Калла могла бы поблагодарить ее за заботу, и все.

Бернис задумалась, что бы еще сделать хорошего? Навещать беспомощных стариков? Но это не поможет сблизиться с Сэмюэлем, разве что она попросит ее подвозить, но так не годится, водить машину она и сама умеет. К тому же ее передергивает при одной мысли о посещении больных.

Той был удивлен, когда Бернис стала к нему ласкаться, как до свадьбы. Удивлен – но рад до слез. Наверняка Бернис лишь играет, кичится перед Сэмюэлем своей добродетельностью, и Той твердил себе: нельзя так терять голову от женщины. Твердил – и не слушал себя, просто тешился, как ребенок конфетой.

Той Мозес, сам тому не веря, вновь ощутил вкус к жизни. Бернис улыбалась ему, когда он просыпался далеко за полдень. Приносила ему кофе, беседовала с ним, пока он пил. По дороге к Калле садилась с ним рядом, а не на заднее сиденье, подальше от него, и, когда Той обнимал ее за плечи, устраивалась уютно, словно птичка в гнезде.

Однажды за ужином, спустя примерно неделю после «обращения» Бернис, Той поймал ее сияющий взгляд – так смотрит женщина, когда влюбляется или вновь обретает прежнюю любовь. И не только он заметил. Сэмюэль и Уиллади перемигнулись, а Калла чуть капустой не подавилась.

Ну и пусть, твердил себе Той. Пусть думают, что Бернис готовит очередной подвох. Пусть думают что хотят. Больше всего на свете он мечтал доверять Бернис, а ради своей веры все поставил бы на карту.

«Ни стыда ни совести», – только и могла сказать Калла. Дело было в четверг утром, они с Уиллади развешивали на заднем дворе белье. Бернис накануне вечером ездила со всеми на молитвенное собрание, соблазнительная донельзя: невинная улыбка, скромное платье с широкой юбкой подчеркивает осиную талию и пышные бедра и грудь. Каллу так и подмывало вытащить ее из машины и сказать: молись дома!

– Но в неискренности ее не упрекнешь, – возразила Уиллади, хоть и знала, что это не так.

– Ну конечно, – буркнула Калла. – Мы-то знаем, в чем она искренна.

Уиллади повесила простыню, старательно расправила, одернула углы. Если простыню правильно развесить – высохнет, будет как глаженая.

– Мама, – сказала она, – неважно, что делает Бернис. Главное, что делает Сэмюэль. А он против совести не пойдет, слишком порядочный.

Калла хмыкнула. Спору нет, Сэмюэль хороший человек. Но Бернис умеет портить все хорошее.

Уиллади кольнула совесть: на словах она защищает Бернис, а в душе не находит ей оправдания. Да вряд ли Бернис ударилась в веру надолго. Поиграет и бросит, как только поймет, что зря старается.

Хуже всего, что опять пострадает Той, а он и без того настрадался. Она так и сказала Сэмюэлю однажды утром, когда Той и Бернис уехали до вечера. За завтраком Бернис ластилась к Тою – называла «милым», мазала ему хлеб маслом, дотрагивалась до его плеча. Много лет избегала ласки – а теперь вот не жалела ни масла, ни нежностей.

– За брата не волнуйся, – сказал жене Сэмюэль. Они были в ванной, за запертой дверью. Уиллади, примостившись на краешке ванны, брила ноги, а Сэмюэль брился, стоя у раковины. Прошло уже три недели с тех пор, как он вернулся с конференции, и он собирался на поиски работы. – В последнее время Той так и сияет.

– То-то и плохо. Она его опять водит за нос.

– Это еще неизвестно.

Сэмюэль говорил спокойно, мягко – лишь слегка укоризненно. Уиллади дернулась, порезала лодыжку.

– Только не вздумай уверять, будто она и тебя одурачила.

Ранку жгло нестерпимо, но эту боль заглушала другая, куда более сильная.

– Я за нее не заступаюсь, – возразил Сэмюэль. – Просто неизвестно, что на душе у другого человека.

– Я ее вижу насквозь.

Уиллади тут же устыдилась своей злости. Обычно они с Сэмюэлем понимали друг друга с полуслова. Она ждала, что еще скажет муж, но тот сосредоточенно брился. Уиллади отвернулась и тоже взялась за бритву. И порезалась сразу в трех местах – такого с ней не случалось лет с пятнадцати.

Небо было свинцовое, а духота такая, будто вот-вот разверзнутся хляби небесные. Уиллади уговаривала Сэмюэля остаться дома, но он не хотел на виду у детей слоняться без дела. Погода, считал он, как большинство людей, почти никогда не исполняет угроз. К тому же в Библии сказано: тот, кто не кормит семью, хуже язычника. Но даже если бы в Библии не было об этом ни слова, Сэмюэлю претила мысль жить за счет Каллы.

Он уже начал обзванивать знакомых священников, рассылать письма, предлагая свои услуги.

«Если Вы собрались в отпуск и Вам нужен сменный проповедник…»

«Если Господь призывает Вас провести богослужение на выезде и Вы еще не выбрали проповедника…»

Но Сэмюэль, как ни старался, не видел себя проповедником. Проповедник – эдакий одинокий волк: рыщет от стада к стаду, возвращает в загон заблудших. Волк, пожалуй, определение не самое подходящее, ведь овец никто не съедает живьем, и в стадо сгоняют для их же блага. А пастырь стадо не гонит, а ведет. А Сэмюэль – по призванию пастырь, именно пастырь. И мечтает иметь свою паству, обходить с ней омуты, ограждать от зла, искать заблудших и заботливо вести домой, под мирный, надежный кров. Колесить же из города в город, неделя здесь, другая там, расставаться с людьми, так и не успев узнать их поближе, – это его совсем не привлекает.

Впрочем, Сэмюэль зря беспокоился. У священников, к кому он обращался, все отпуска и проповеди на выезде давно были расписаны. Им, видимо, неловко было отказывать Сэмюэлю, и все обещали при случае иметь его в виду.

Сэм Лейк многое умел делать. Умел петь, играть, помогал людям разглядеть лучшее в себе и друг в друге. Он мог вывести на разговор супругов на грани развода и направлять их беседу, пока те не вспомнят, за что когда-то полюбили друг друга, и не отбросят прочь мысли, что любви уже нет. Он мог убедить вора вернуть украденное и набраться мужества, чтобы сознаться. Мог уговорить судью или полицейского смягчить участь того, кто заслуживает снисхождения. Мог навестить девочку-подростка, которая только что родила внебрачного ребенка, и внушить ей гордость за малыша вместо стыда за себя.

Но ни о чем из того, что умел Сэм Лейк, не упоминалось в местной газете, в объявлениях раздела «Требуются».

Первым делом он заехал в компанию «Вечная память» в Магнолии, где был нужен коммивояжер в худшем смысле слова. Директор, мистер Линдейл Страуд, едва увидев Сэмюэля, подумал то же, что думали люди при взгляде на него: этому человеку отказать невозможно. И немедленно взял его на работу.

Новые обязанности Сэмюэля заключались в том, чтобы ездить к людям, недавно потерявшим близких, и выражал искреннее сочувствие их скорби (без преувеличения). Он лучше других умел сопереживать чужому горю. Сэмюэль беседовал с ними, вникал в их положение, затем спрашивал, не выбрали ли они памятник, чтобы увековечить память дорогого человека. Если нет, он продолжал разговор, доказывал, как важно не откладывать выбор, ведь время летит незаметно. И наконец открывал папку на кольцах, которой снабдил его мистер Линдейл Страуд, и показывал глянцевые снимки памятников, что предлагала фирма.

Чтобы сделать покупку доступной семьям, которые не могли оплатить полную стоимость (таких было большинство), фирма предлагала план «доступный». Он подразумевал далеко не столь доступный процент, и это беспокоило Сэмюэля. Он ничего не скрывал, объяснял людям, что они заплатят втридорога, если выберут план «доступный», но к его доводам не прислушивались. Слишком уж заманчиво расписаться над пунктирной линией и заплатить небольшой аванс. Будущие еженедельные взносы казались чем-то бесконечно далеким.

В восемь минут четвертого, когда налетел ураган, Сэмюэль уже заключил первую сделку.

Уиллади почти весь день не выпускала детей из дома: погода ничего хорошего не обещает, а случись что, где их разыскивать? Сван и ее братья никогда не жили в краю торнадо и, даже когда гостили в Арканзасе, ни разу не видели смерч, поэтому удивлялись, к чему столько шуму. Длинные, свинцовые гряды облаков над горизонтом на вид были не так страшны, как грозовые тучи у них в Луизиане, сквозь просветы даже синели кусочки неба. Сыпал мелкий дождик, молния то и дело прорезала облака, рокотал гром, ветер раскачивал макушки деревьев. Подумаешь! Дети считали, тут нечего пугаться, даже когда из будто срезанных у оснований туч зазмеились хвостики и зашевелились, словно ища, за что уцепиться.

Весь день Уиллади то подбегала к окну, то выходила на крыльцо, хмурилась, глядя в небо, и повторяла: скорей бы Сэмюэль вернулся! Ближе к полудню вышла из лавки Калла, встала с ней рядом на крыльце и тоже нахмурилась, глядя в небо.

– В жизни не встречала мужчину, у которого была бы хоть капля ума, – буркнула Калла.

Это неправда. Ее сыновья – вполне разумные люди, Сэмюэль тоже. И у Джона была голова на плечах, пока спиртное не выжгло остатки разума. Но легче ворчать на мужчин, чем признаться, что она тревожится за зятя.

– Ничто ему не грозит, – успокаивала себя Уиллади.

Дети давно высовывались из дверей, а теперь отважились выйти на крыльцо понаблюдать за погодой.

– Почему небо зеленое? – поинтересовался Бэнвилл.

– А почему попа у тебя вот-вот покраснеет? – спросила бабушка Калла. И избавила его от ответа: – Потому что я ее надеру.

Сван сказала:

– Но ведь все спокойно. Даже ветер стих.

И верно, Уиллади так засмотрелась на небо,

что и не заметила внезапной, зловещей тишины. Они с матерью переглянулись, и обе помрачнели.

– Ступайте в дом, снимите с кроватей подушки, – велела детям Уиллади. – Залезайте в ванну, головы накройте подушками и сидите там, пока я не скажу.

– Но ведь все спокойно! – заупрямилась Сван.

Бабушка Калла крикнула:

– Сван Лейк, если тебе ураганом сдует с плеч голову и забросит на выгон, тогда ты научишься слушать!

«Смехота! – подумала Сван. – Голова валяется на выгоне и слушает!» Но смех сдержала, потому что бабушка Калла затопала ногами и замахала передником, будто загоняла кур в курятник. Сван, Нобл и Бэнвилл кинулись в дом, взбежали по лестнице, схватили подушки и скатились вниз по ступенькам. В ванной комнате втроем забрались в ванну. Сван это напоминало веселую игру.

Бабушка с мамой носились по дому и открывали настежь окна – они где-то слышали, что это спасет дом от разрушения, если налетит смерч. Потом обе вбежали в ванную и присели на пол. Детям Уиллади сказала, что папа сейчас молится за них, так что бояться нечего.

Сван стащила с головы подушку: раз нечего бояться, зачем сидеть в ванне? Не успела Уиллади открыть рот и попросить Сван закрыть свой, как донесся грохот, точно прямо на них летел товарный поезд. Дети успели подумать: странно, ведь поблизости нет железной дороги.

Глава 14

Сэмюэль ехал по шоссе Македония к дому Берди Бердуэлл, дочери недавно умершего Т. X. Бердуэлла. По словам мистера Линдейла Страуда, который узнал это от мистера Эвери Овербека, чей четвероюродный брат Фрэнк приходился дядей соседу Берди, Т. X. сидел в уборной и разглядывал каталог женского белья, когда его хватил удар.

Сэмюэль не вникал в подробности. Его дело – утешить (эта часть работы ему по душе) и попытаться продать Берди памятник (не самая приятная часть работы). Он уже видел себя стервятником, что охотится за смертью и надеется поживиться на чужом несчастье. С той лишь разницей, что стервятники кормятся падалью, ему же – если он не бросит эту работу – предстоит кормиться за счет живых.

Но если разобраться, отчего не продавать памятники? Главное – быть честным с возможными заказчиками.

Итак, если он сейчас заключит сделку, то привезет в компанию «Вечная память» не один чек, а два. И получит проценты сразу с двух продаж, и вернется домой с деньгами. Мало того, на будущей неделе он заедет к заказчикам и соберет взносы. По идее, его доходы должны расти, и в конце концов он сможет жить одной лишь прибылью с прежних продаж.

Сэмюэль не был наивен и сразу понял, что на деле далеко не все так радужно. Как только памятники будут установлены, заказчики станут воспринимать еженедельные взносы сначала как неудобство, затем – как обузу, и наконец – как вопиющую несправедливость, поскольку проценты грабительские. Но Сэмюэль уладит все вопросы. А пока что он высматривал почтовый ящик Бердуэллов.

Погода портилась на глазах.

Сэмюэль колебался, ехать дальше или поворачивать домой, – и тут небеса разверзлись. Хлынул свирепый ливень, встал непроглядной стеной. Налетел порыв ветра, машина закачалась взад-вперед. Теперь уже никуда не уедешь, разве что машина оторвется от земли, что не исключено. Что бы ни творилось дома, спешить на помощь поздно. И Сэмюэль избрал лучший выход.

Он заглушил мотор, достал с пассажирского сиденья Библию, прижал к сердцу и спокойно начал молиться. Точно таким же голосом он попросил бы у лучшего друга стакан воды.

– Господи, – говорил он, – об одном прошу Тебя, лишь об одном. Если смерч идет на дом Каллы, пусть обойдет его стороной.

Спустя два часа, когда природа уже сказала свое слово и небо на западе окрасилось багрянцем и золотом, Сэмюэль въехал на холм за полмили до дома Каллы. С верхушки холма виднелся дом Мозесов, участок – все как на ладони. Сэмюэль был спокоен за родных. Он ни на секунду не усомнился, что молитва услышана. Но он не был готов к тому, что предстало перед глазами.

На миг показалось, будто ферму разнесло в щепки по всему Южному Арканзасу. Пришлось выбраться из машины; несколько минут он стоял и смотрел. По лесу будто бульдозер прошелся – скосил деревья, как траву, и двинулся дальше, напрямик к дому. На пути стояла заброшенная силосная башня – разнес в щепки. На пути попалась будка – сровнял с землей. На пути был курятник Каллы, но смерч пощадил его – круто повернул, обогнул дом Мозесов и близлежащие постройки и вновь двинулся прежним курсом, сметая все подряд.

Сэмюэль упал на колени посреди размокшей дороги и поднял взгляд к небу. Слезы застлали глаза.

– Проси у меня все, что хочешь. Бог, – сказал он искренне. – Все, что хочешь.

Весь остаток дня Сэмюэль помогал Тою собирать сломанные сучья, доски, куски сорванной кровли.

– Долго придется восстанавливать, – сказал он, когда решили передохнуть.

– Да не придется, – махнул рукой Той. И указал на разрушения: – Зачем нам туалет на улице? – ведь есть канализация. На что нам силосная башня? – мы скот не держим. А вон тот забор я и так собирался снести, он совсем развалился. А все эти сараи – рассадники крыс и змей. Ничего полезного ураган не тронул. Чудеса, да и только!

Уже лежа в постели, Сэмюэль рассказал Уиллади, что Господь, видимо, решил преподать ему урок веры.

– Но веры тебе и так не занимать, – удивилась Уиллади.

– Так-то оно так. Но вера давалась мне легко, ведь все само шло в руки.

– За твою веру.

– Раньше я сам так думал, – сказал Сэмюэль. – Думал, мне все легко дается за мою веру. Но невелика штука верить, пока все идет гладко. Посуди сама. Мне не пришлось хоронить никого из близких, кроме родителей, но они прожили долгую жизнь, и рано или поздно каждый теряет родителей. Я не знаю, что такое несчастная любовь, если не считать, что Бернис меня бросила, но это самое большое счастье в моей жизни. Не считая того, что я сейчас без места, я всегда, всю жизнь получал то, что хотел.

– Сэмюэль, – улыбнулась Уиллади, – добрее тебя я никого на свете не знаю. Бог тебя благословляет за твою доброту.

– Бог меня благословляет, потому что Он добр, – поправил Сэмюэль.

Уиллади хотела напомнить, что, несмотря на Божью доброту, многие люди страдают от колыбели до могилы. Но Сэмюэль пытался сказать о чем-то важном, и она не стала сбивать его с мысли.

– Тут есть чему удивляться, – продолжал Сэмюэль. – Я попросил Бога, чтобы ураган обошел дом стороной, и Он исполнил мою просьбу слово в слово. Смерч не остановился перед домом. Не сменил направление. Он обошел дом стороной. Вот так. Близко-близко.

Он прочертил путь смерча на голом животе Уиллади.

– Вот так, – повторил он. – Шел прямо на дом, обогнул его и опять двинулся прямо. Вот так. Поедем со мной на холм, сама увидишь. Отсюда трудно представить, как это было.

Уиллади села на постели и уставилась на мужа сквозь темноту.

– К чему ты клонишь, Сэм Лейк?

– А вот к чему – Господь сегодня подал мне знак.

– Какой знак?

– Такой, чтобы к Нему возвращаться мыслями и черпать силы. – Сэмюэль умолк, потом продолжал с глубоким чувством: – Все было так ярко, Уиллади. Чтобы я никогда не забыл.