Текст книги "Непотопляемая Грета Джеймс"

Воскресенье

Глава 10

Где-то после полуночи звонит телефон. Грета спросонья решает, что это будильник, и сбрасывает его на пол. Красные цифры гаснут, и в безоконной каюте становится совершенно темно. Звонки прекращаются.

Спустя несколько секунд они возобновляются, и на этот раз она берет телефон в руки.

– Я на карантине, – слышит она чей-то голос, и у нее не сразу получается задать вопрос:

– Что?

– На карантине. – Это отец. – У себя в каюте.

– Почему? Что случилось?

Папа тяжело вздыхает.

– У меня что-то не то с желудком, и поэтому я позвонил и спросил, можно ли мне вернуть деньги за завтрашнюю экскурсию на консервный завод, и, видимо, обслуживающий персонал паникует, когда пассажирам плохо…

– Консервный?..

– В Джуно, – нетерпеливо поясняет отец. – Мы же должны… А знаешь что? Не бери в голову. Главное – меня посадили на карантин.

Теплоход покачивается с боку на бок, и Грета крепко зажмуривает глаза, думая, что не надо было так перебирать вчера.

– Ты заболел? – спрашивает она, ее саму немного тошнит.

Конрад фыркает:

– Я в порядке. Стоит пару раз метнуть харчи, как они считают тебя разносчиком заразы. И плевать, что корабль качает так, будто мы очутились в Бермудском треугольнике. Клянусь, я…

– Значит, тебе не разрешают выходить из каюты?

– Да.

– Как долго это продлится?

– По крайней мере, еще восемнадцать часов.

– Черт!

– Ну да.

Они оба на какое-то время замолкают, а потом Грета заставляет себя спросить:

– Хочешь я приду?

– Это тоже нельзя, – отвечает он, не пытаясь скрыть своего раздражения, – карантин.

Она пытается говорить так, чтобы он не почувствовал облегчения в ее голосе:

– О’кей, тебе нужно что-нибудь?

– Со мной все будет хорошо, – отвечает он. – Можешь сказать остальным, что я завтра не буду на экскурсии? Если хочешь, отправляйся на нее вместо меня. Посещение консервного завода, а потом поездка по канатной дороге.

– О! – Голос Греты взлетает на целую октаву. – Да. Может, я…

– Ты не обязана делать это, – сухо говорит он.

Снова повисает пауза. В комнате так черно, что Грете почти кажется, будто она парит в пространстве. Она крепче сжимает в руке телефон и вспоминает, как выползала во двор за домом после их ссор и сидела на старых детских качелях до наступления темноты. Тогда они ссорились из-за всего на свете: из-за ее отметок, отлучек из дома, из-за того, что музыка интересовала ее куда больше, чем математика и естественные науки, больше, чем что-либо еще.

Даже тогда она скучала по тем дням, когда Конрад стоял у входа в гараж и смотрел, как она играет, и его силуэт четко вырисовывался на фоне закатного неба. Но она не была больше восьмилетним ребенком со слишком большой для нее гитарой и высунутым от усердия языком. Ей исполнилось двенадцать, потом тринадцать, четырнадцать, она все время носила фланелевую одежду и мятые кеды, и ее уже угнетала великая несправедливость того, что она взрослеет в пригороде Колумбуса, где никогда ничего не происходит. К тому времени ее отец уже понимал, что он проиграет соревнование с музыкой, что она предпочтет ее всему остальному, и переключил свое внимание на Эшера, который был нападающим в футбольной команде старшеклассников и усиленно занимался математикой, носил толстовку с эмблемой университета Огайо и мечтал точно о том, о чем в свое время мечтал Конрад и чего у него никогда не было: о колледже, перспективах, возможности преуспеть.

В то лето, когда ей исполнилось пятнадцать, Грета увидела объявление, что требуется гитарист в магазин грампластинок, где она тусовалась после работы в продуктовом магазине, и когда она пришла на прослушивание, оказалось, что все остальные кандидаты старше – им было по восемнадцать, девятнадцать и двадцать лет. Они посматривали на нее со снисходительными усмешками – до тех пор, пока она не начала играть. Ей тут же предложили место, на которое она рассчитывала. Репетиции проходили каждый вечер и начинались в девять часов – это был ее комендантский час по будням, так что пришлось в совершенстве освоить искусство незаметно уходить из дома и возвращаться. Но иногда ее заставали на месте преступления, и тогда вспыхивала очередная ссора, одна из многих, столь многих, что они стали безразличны ей. Грете стало трудно обращать внимание на то, чего от нее хочет папа.

Когда она стала одиннадцатиклассницей, остальные участники группы уехали учиться в колледжи, и это было хорошо. Они никогда не выступали с концертами, а просто репетировали в подвале дома парня по имени Тофер, и Грета играла лучше всех. Она по-прежнему втайне выбиралась из дома. Все еще прятала сигареты в спальне. Ездила на попутках в центр города, когда там выступали группы, которые нравились ей. И ссоры не прекращались. Хелен изо всех сил пыталась быть судьей в них, пыталась впитать в себя или как-то отвести ту горечь, которую они изливали друг на друга, но все же Грета порой оказывалась на холодном дворе и садилась на качели – иногда взвинченная, иногда плачущая, а иногда старающаяся представить, каково было бы жить другой жизнью в другом месте и с другим отцом.

Время от времени он выходил из дома и присоединялся к ней. Он никогда не извинялся и не пускался в объяснения, хотя Грета подозревала, что мама посылала его к ней именно для этого. Он был слишком упрям, равно как и она. Он просто садился рядом, и над ними скрипела качельная перекладина, они подолгу сидели в темноте и смотрели на звезды.

Молчание всегда удавалось им лучше, чем что-то еще.

– Мне очень жаль, – наконец говорит Грета, – что ты не увидишь Джуно.

Голос Конрада становится мягче:

– Мне тоже.

– Проведаю тебя, когда вернусь.

– Ты не можешь…

– Карантин. Знаю. Я хотела сказать, что позвоню или еще что-нибудь придумаю.

– О’кей.

И она чувствует, что кивает в непроглядной темноте. Отец вешает трубку.

Она тут же снова засыпает тяжелым, без сновидений, сном, каким обычно спит после концертов. Проснувшись, нашаривает на столе телефон и видит, что уже почти девять часов.

Ресторан со шведским столом расположен на пляжной палубе, и в нем полно народа. Двое детишек пробегают мимо нее с пончиками, обсыпанными сахарной пудрой и надетыми у них на пальцы, подобно кольцам, а стюард толкает перед собой инвалидное кресло с сидящим в нем стариком, пытаясь миновать очередь за кофе. Столы стоят под окнами по периметру теплохода, и Грета замечает Мэри и Элеанор за одним из них, они склонились над телефоном.

Она на секунду останавливается и думает, что с ними должна быть ее мама. Эти женщины – такие же члены семьи Хелен, как и Грета, Эшер и Конрад. Они обменивались всяческими садоводческими секретами и советами о том, как попросить прибавку к зарплате, готовили, когда кто-то из них заболевал, и устраивали вечеринки по любому поводу. Они проводили летнее время во дворах за домами, а зимы – за кухонными столами друг у друга. Они были подругами, лучшими подругами, но еще и одной семьей. А теперь их осталось только двое.

Грета подходит к столу, и Элеанор обращает на нее сияющий взгляд.

– Мэри показывала мне фотографии, сделанные во время предложения руки и сердца, – говорит она, поворачивая телефон экраном к Грете. У той нет времени подготовиться; и она вот так запросто смотрит на фото Джейсона, стоящего на одном колене и улыбающегося прекрасной азиатке, выглядящей так, будто только что сошла со страниц каталога J. Crew.

– Он сделал его в Центральном парке, – с гордостью говорит Мэри. – Она была потрясена.

А кто не потрясен, хочется сказать Грете, но она молчит.

Много лет тому назад они с Джейсоном сидели в баре в Ист-Виллидже, и какой-то парень, применив ловкость рук или, может, какие-то технические навыки, сделал так, что из прорези для монет автомата для мини-боулинга появилось кольцо. И прямо там же, на залитом пивом полу, он упал на одно колено, и девушка расплакалась. Джейсон повернулся к Грете, вытаращив глаза.

– Что? – спросила она. – А ты как это сделал бы?

– Я этого не сделаю, – просто ответил он.

В этом они были схожи – в нежелании брать на себя обязательства, связывать свою жизнь с кем-то еще. Когда она оставалась у него, он демонстративно возвращал тюбик с зубной пастой на место, после того как она почистила зубы. Когда они просыпались утром, он начинал заниматься своими делами, будто ее не было рядом. И Грета не имела ничего против, она делала то же самое в тех редких случаях, когда он ночевал у нее. Два свободных человека, которым нужно, чтобы кто-то был с ними в постели ночью и выметался из нее утром.

Но, видимо, теперь дело обстояло иначе.

– Вау, – говорит Грета, вглядываясь в фотографию и стараясь обнаружить признаки недовольства у Джейсона, подобно агенту ФБР, изучающему видео с заложниками. Но ничего такого не увидела. Казалось, он вне себя от счастья оттого, что взгромоздился на камень в Центральном парке и делает предложение женщине, которую, вероятно, любит. – А чем она занимается? – слышит она свой голос.

– Она вет, – отвечает Мэри, все еще глядя на фото и улыбаясь.

– О, – удивляется Грета. – Это замечательно. И где она служила?

Обе женщины смеются.

– Нет-нет, – говорит Мэри, – она ветеринар. Лечила его щенка, так они и познакомились.

– У него есть щенок? – Грета представляет белые ковры в его элегантной квартире в высотном доме. – С каких это пор?

Мэри задумывается:

– Он у него уже год или около того.

– Вы с ним совсем не видитесь? – интересуется Элеанор. – Большое Яблоко не может быть таким большим.

– Оно больше, чем вы думаете, – угрюмо говорит Грета.

Тут возвращаются Дэвис и Тодд с тарелками, полными блинчиков. Они образуют странную пару: Тодд худой и бледный и так соответствует стереотипному представлению о страховом агенте, что кажется странным, что он им и является, и Дэвис – широкоплечий и спортивный, чей масштаб личности даже превосходит его статус.

– Привет, ребенок, – говорит Дэвис, неуклюже пристраиваясь на слишком маленький для него стул. – Слышала, что твой папа провел ночь, знакомясь с санузлом?

– Вы разговаривали с ним?

Он кивает, поливая блинчик сиропом:

– Плохо ему.

– Ночью он не показался мне слишком уж больным. Просто раздраженным.

– Ну и это тоже, – соглашается Дэвис. – Но все с ним будет хорошо.

– Мы решили, что это не пищевое отравление, – говорит Элеанор, внимательно наблюдая за тем, как Тодд засовывает в рот вилку с яичницей, – раз мы все в порядке.

– Он, наверное, подхватил какой-то вирус еще на суше, – соглашается Мэри. – Надеюсь, это у него скоро пройдет.

Грета под столом посылает отцу сообщение: «Ты как?» Саркастичный ответ Конрада приходит незамедлительно: «Супер».

– Сегодня ты вместо него? – спрашивает Дэвис, и Грета отрывает взгляд от телефона. – Будем смотреть, как лосося засовывают в консервную банку.

– А потом нас закинут на гору Робертс, – спешит добавить Тодд, подталкивая лежащий на столе буклет к Грете. Там имеется фотография красной кабинки, висящей на тросе и поднимающейся на поросшую деревьями гору. – Надеюсь, мы увидим там сажистого тетерева.

– Похоже на название алкогольного напитка, – замечает Элеанор, – какого-нибудь зимнего коктейля.

– Кажется, есть какое-то птичье виски, – вспоминает Дэвис.

Мэри качает головой:

– Виски называется «Знаменитая куропатка».

– А кто сказал, что сажистый тетерев не знаменит? – улыбается Элеанор, и Тодд таращит глаза на всех них.

– Знаменит, – подтверждает он, – по крайней мере, на Береговых хребтах.

Грета рассматривает фотографию канатной дороги. Она не может решить, способна ли провести с ними целый день. Не только потому, что Дэвис задаст экскурсоводу тысячу вопросов, Мэри будет стараться подключить ее к происходящему, Элеанор заставит их фотографироваться на вершине, а Тодд будет слоняться поблизости и кричать, подражая птичьим голосам.

А потому, что все это они должны были проделывать вместе с ее мамой.

Мэри будто читает ее мысли:

– Никто никого ни к чему не принуждает, – говорит она. – У нас есть свободное место, если тебя это заинтересует. – Она подталкивает к ней еще один буклет. – Но даже если и нет, то тебе вряд ли будет скучно в Джуно.

– Спасибо, – благодарно улыбается ей Грета и, взяв буклет, направляется к шведскому столу.

Стоя в очереди за омлетом, она листает его и изучает другие предложения, среди которых: наблюдение за китами, вертолетная экскурсия и катание на собачьих упряжках. Добравшись до фотографии ледника Менденхолл, белого, скалистого и массивного, она вспоминает, что уже видела ее: в календаре матери, в Огайо. Она смотрит на нее, и ее сердце бьется неровно.

Оконные стекла над головами посетителей ресторана испещрены дождевыми струями, все за ними затянуто легким туманом. Грета возвращается к фотографии. По ней невозможно определить, какого размера ледник. Она понимает, что он должен быть огромным, но на фотографии выглядит всего лишь снежным пятном между двумя горами. И внезапно ей становится трудно смотреть на него.

Глава 11

Даже когда Грета стоит на дощатом настиле на берегу, ей продолжает казаться, что под ногами у нее волны. Впервые за два дня она оказалась на твердой земле. В воздухе пахнет влажными сосновыми иголками и обещанием дождя. Над портом Джуно висит низкий туман, за кучкой ярких деревянных магазинчиков и ресторанов возвышается окутанная туманом крутая гора. Грета застегивает водонепроницаемую куртку, также взятую из маминого шкафа. Конрад бесцеремонно отдал ей обе куртки, когда он и Грета встретились в аэропорту Ванкувера в то первое утро, предположив – правильно, – что она не смогла должным образом собраться в такое путешествие.

Она оглядывается, стараясь понять, что делать дальше. Другие пассажиры вокруг нее знают, куда им идти, они сжимают в руках билеты и планы маршрутов, и им не терпится пуститься в долгожданные приключения. Грета замечает ряд маленьких деревянных домиков, на каждом из которых обозначено какое-нибудь мероприятие: катание на горном велосипеде, полеты на вертолетах, гидросамолеты. На одном из домиков написано «ЛЕДНИК МЕНДЕНХОЛЛ», и Грета направляется к нему. Парень в окошке – со светлыми дредами и скучающим выражением лица – отрывает взгляд от телефона:

– Велосипед, собачьи упряжки или каяк?

Она мотает головой:

– Я просто хочу увидеть ледник.

– Понятно, – медленно произносит он. – Вы поедете на велосипеде, собаках или на каяке?

Она непонимающе моргает:

– А не могу я просто… пойти туда пешком?

– Слишком далеко, – отвечает он и снова берется за телефон.

– Нет, я имела в виду, когда доберусь до него.

Он высовывает из окошка палец и показывает налево:

– Вот там остановка городского автобуса. Он довезет вас до туристического центра. Следующий автобус вот-вот будет здесь.

Она поворачивается и видит Бена.

– Привет, – робко улыбаясь, говорит он.

– Привет, – отзывается она и показывает через плечо на окошко: – Менденхолл?

– Длина тринадцать целых шесть десятых мили. Отступил на одну и семьдесят пять сотых мили с 1929 года. Есть озеро с собственной экосистемой. – Он замолкает, увидев выражение ее лица. – Вы спрашивали не об этом.

– Да. Я просто поинтересовалась, а не едете ли вы туда.

– О! – Его брови приподнимаются над очками. Он смотрит на парня с дредами, который теперь чистит ногти уголком кредитной карты, а потом снова на Грету. – Ага, еду.

– На велосипеде, собаках или каяке?

Вид у него становится озадаченным:

– Что?

– Не берите в голову. Вон там автобусная остановка.

Они покупают билеты в выглядящем древним автомате и ждут под моросящим дождем автобуса. Внутри него пахнет плесенью, и Грета ожидает увидеть на потолке комки жевательной резинки, как в тех школьных автобусах, на которых она ездила, будучи ребенком. Оливкового цвета сиденья почти все заняты, и им ничего не остается, кроме как вместе усесться на единственное свободное место. Сначала садится Грета, потом Бен, ему приходится выставить свои длинные ноги в проход.

Подпрыгивая на ухабах, автобус едет по центру Джуно, а потом выезжает на шоссе, тянущееся вдоль воды, и на поворотах они не могут не прислоняться друг к другу.

– Прошу прощения, – бормочет Грета на одном из них, ухватившись за спинку сиденья перед ними, но потом автобус резко поворачивает налево, и теперь приходится извиняться Бену, так что спустя какое-то время все это начинает казаться им немного забавным.

Они высаживаются на гравийной парковке гостевого центра около объявления о различных способах добраться до ледника. Дождь усиливается, и, хотя на них непромокаемые куртки, зонт им не помешал бы. Капли дождя стекают с ресниц и кончика носа Греты, а ее ботинки уже промокли.

Бен – на нем, конечно же, туристические ботинки – достает из кармана путеводитель. И внимательно читает его, хотя страницы становятся все более и более влажными.

– У туристического центра есть смотровая площадка, или же можно спуститься к реке, чтобы рассмотреть его поближе, или… – Он поднимает глаза на Грету, и одно неловкое мгновение они смотрят друг на друга, пытаясь понять, идут они к леднику вместе или нет. Поднимается ветер, дождь становится косым, и Грета смотрит на начало ведущей к леднику тропы.

– Пошли, – говорит она, уже идя вперед, и Бен, пытаясь скрыть удивление, припускает вслед за ней, убирая путеводитель в карман.

Довольно скоро они видят ледник и останавливаются. Издалека его можно принять за толстый пласт снега, змеящийся между двумя горами, подобно широкой замершей реке. Но они уже достаточно близко от него и видят щербины, где лед откололся, и тронутые потусторонним оттенком синего цвета края. Грета чувствует, как что-то внутри замирает при виде этого. Ледник предстает перед ними точно таким, как на мамином календаре.

Они долго смотрят на него под дождем и плывущими по небу облаками, их обтекает поток людей, делающих снимки и позирующих для селфи. Грета, следуя внезапному импульсу, достает было свой телефон, но потом решает не фотографировать. Фотография не может передать сути того, что перед ними.

– Вау, – произносит Бен, поворачиваясь к ней. Его мокрые волосы прилипли к голове, и он начинает дрожать, но глаза у него горят. – Мы на Аляске.

Грета не может не улыбнуться звучащему в его голосе удивлению:

– Мы на Аляске.

Они идут дальше по грязной дороге к отделяющему их от ледника озеру, дождь барабанит по их курткам. Они видят, как вдалеке ярко-оранжевый каяк прорезает туман, а над головами у них медленными кругами летают два ястреба.

– Итак, – говорит Бен, когда они не спеша спускаются по пологому склону, их ботинки – идеально практичные у Бена и совершенно неподходящие у Греты – скользят по грязи. – Другие члены вашей команды не сподобились пойти сюда?

– Папа плохо себя чувствует, – отвечает она, – а остальные отправились на консервный завод.

– Это звучит… – он подыскивает подходящее слово, – противно.

Грета останавливается, чтобы выдернуть из грязи ботинок.

– В отличие от нашего предприятия.

– Они все друзья семьи?

– Да. Я знаю их с раннего детства. Родители познакомились с Элеанор и Тоддом после того, как их дочь побила моего брата в детском саду, а Мэри и Дэвис – наши соседи с тех времен, когда я училась в средней школе. – Она отодвигает ветку дерева, окатывающую их водой, но они успели уже так промокнуть, что не обращают на это никакого внимания. – Моя мама действительно очень любила их. Это путешествие было ее идеей. Она вечно придумывала какие-нибудь занятия: боулинг, сбор яблок, кубки кубков и всякое такое. На каждое Рождество она собирала всех и отправляла петь гимны соседям.

– Даже вашего папу?

– Даже его, – улыбается Грета. – Он всегда ворчал по этому поводу, но, думаю, втайне ему это нравилось. Или, может, он просто любил маму. – Ее голос звучит глухо, но Бен, похоже, ничего не замечает. – Не будь ее, он просто сидел бы дома и смотрел бейсбол.

Бен глядит на нее, и Грета закусывает губу, поняв, что сказала.

Не будь ее.

Снова становится виден ледник, узкая его полоска между деревьями. Бен подается назад и идет в ногу с ней, ткань их курток посвистывает, когда их плечи соприкасаются.

– Как он справляется со всем этим?

– Наверное, нормально. – Она пропускает вперед других туристов. А когда те минуют их, говорит: – Я увидела его впервые после похорон.

Бен поворачивается к ней и смотрит с удивлением:

– Вы не виделись целых три месяца?

– Я говорила уже: мы с ним не слишком близки.

– Да, но… он, должно быть, очень грустит.

– Я тоже. – Она произносит это с большей горечью, чем хотела.

– Но он одинок.

– У него есть мой брат.

– А вы не пробовали поговорить с ним? – спрашивает Бен не в силах понять, что у них за отношения.

– Он не из таких пап.

– Откуда вам знать, если вы не пытались сделать это?

– Да ладно вам, – криво улыбается она. – Я была ребенком, постоянно имеющим при себе блокнот с ужасными текстами песен. И вы думаете, я не изливала душу родителям, как только у меня появлялась такая возможность?

Он смеется:

– Логично.

– Когда мы ссорились, я писала до смешного длинные письма, в которых старалась объяснить, что чувствую, – поверьте, я накатала немало таких писем и подсовывала под дверь их спальни. Вы не знаете, что такое мелодрама, если не видели написанное от руки послание двенадцатилетней девочки, в котором она возражает родителям, решившим не пускать ее на первую вечеринку с мальчиками, устраиваемую Кейси Хонг.

– Я внезапно начал бояться этого возраста, – улыбается он.

– Мои письма всегда оказывали нужное впечатление на маму. Она приходила ко мне, забиралась в мою кровать, и мы с ней проговаривали все это. Но папа не давал себе труда читать их.

Бен выглядит шокированным:

– Правда?

Грета качает головой:

– Однажды он открыл дверь их спальни, как раз когда я совала под нее конверт. Мама была внизу, так что мы оказались с ним наедине, и, должна сказать, он был все еще страшно зол на меня. Я позаимствовала у них кредитную карту, чтобы купить диск…

– Какой?

– Новый диск Sleater-Kinney, ясное дело.

Он смеется:

– Действительно, ясное.

– Как бы то ни было, он спросил, пришла я извиниться или зачем-то еще, а я ответила, что написала в письме все, что хочу сказать им. А я, разумеется, писала о том, что они должны давать мне больше карманных денег, чтобы я сама могла покупать диски. Но он просто поднял письмо с пола и порвал на мелкие кусочки.

– Это ужасно, – с чувством говорит Бен, – и нет ничего удивительного в том, что вы написали ту песню.

– Что вы хотите сказать?

Он пожимает плечами:

– Вам пришлось найти другой способ заставить его услышать вас.

Грета останавливается и пристально смотрит на него, удивленная тем, что ее вот так просто поняли. Над ними щебечут птицы, сквозь деревья проглядывают солнечные лучи. Ледник, частично скрытый таинственным туманом, кажется отсюда невероятно огромным. Они на какое-то время поворачиваются к нему, а потом идут дальше.

– Знаете, – говорит следующий за ней Бен, его ботинки хлюпают в грязи, – когда Эмили впервые забеременела, я действительно испугался. Я только что закончил диссертацию и работал на полную ставку, да еще писал книгу и был бы более чем счастлив, если бы все продолжалось как есть. Не сомневаюсь, вы поймете это лучше большинства людей, но мне хотелось уйти в работу с головой и забыть обо всем остальном.

Идущая впереди Грета наклоняет голову, давая понять, что внимательно слушает его.

– Мы оказались помолвлены только потому, что тем летом присутствовали на девяти свадьбах и крупно поссорились по дороге домой после последней из них, потому что были вместе дольше, чем все эти пары, а я так и не сподобился сделать предложение.

– Почему? – спрашивает она, позволяя ему догнать ее.

– Честно? Это никогда не приходило мне в голову.

Грета улыбается:

– И сколько времени вам понадобилось на это?

– Я сделал это прямо тогда, – смеется он. – Мы напились и застряли в пробке, возвращаясь от Хэмптонсов. Она приткнулась к обочине и заставила меня хотя бы выйти из машины и опуститься на одно колено.

– И сказала да?

– И сказала да. Но дети… Это было для меня чем-то другим – более значительным, более пугающим. Мы даже не пытались добиться чего-то такого, и ее слова застали меня врасплох. В тот день, когда выяснилось, что она беременна, я составил список качеств, необходимых мне как отцу. Я должен был стать честным, участливым, добрым… А затем на свет появилась Эйвери, и это означало постоянный плач, и испачканные пеленки, и кормления посреди ночи, и не было никакой возможности и времени думать о прилагательных, когда тебя всего обрыгали. – Он смотрит на нее: – Дело в том, что быть отцом или матерью – это значит реагировать на происходящее. Иногда у тебя это получается, а иногда нет. Ты отдаешь то, что можешь отдать. Но в конце концов от тебя требуется просто быть рядом.

Грета открывает рот, чтобы сказать, что думает по этому поводу, но Бен торопливо продолжает:

– Послушайте, я понимаю, что мы только что познакомились и я мало что знаю о вашем отце. Очень вероятно, что он самый большой козел в мире. Но он также вполне может быть парнем, который всю свою жизнь старался сделать как лучше, а у него далеко не всегда это получалось. Важно то, что, похоже, сейчас он хочет быть здесь. И определенно хочет, чтобы вы были с ним.

– Вот только это мой брат предложил мне поехать с ним.

Бен улыбается, как адвокат, не сомневающийся в своей правоте:

– Но если ваш отец не захотел бы, чтобы вы оказались на этом теплоходе, то я сомневаюсь, что вы отправились бы в это путешествие.

Такая мысль никогда не приходила Грете в голову. Когда она наконец позвонила Конраду с предложением присоединиться к нему – спустя несколько дней после того, как пообещала Эшеру сделать это, – он быстро отмахнулся от ее слов. «Мне не нужна нянька», – к большому ее облегчению, сказал он, и ее вялая настойчивость мало способствовала тому, чтобы он переменил свое мнение на этот счет.

Но на следующий день она проснулась с чувством вины, потому что его голос, когда он разговаривал с ней по телефону, был не таким неприветливым, как обычно, а будто бы печальным. Она заглянула на сайт круиза посмотреть, есть ли еще на теплоходе свободные каюты, и, узнав, что есть, тяжело вздохнула. Когда ее отец ответил на ее звонок во второй раз, она ни о чем его не спросила. «Я заказала билет», – сказала она, и он, помолчав, произнес: «О’кей».

Они с Беном идут дальше, ни слова не говоря, и Грета углубляется в свои мысли. Они взбираются по склону, ведущему обратно к туристическому центру. Скоро снова начинается дождь – на этот раз не моросящий, а довольно сильный, и Бен смотрит на нее виновато.

– Нам следовало уйти оттуда раньше, – говорит он, косясь на небо. – Простите.

– Все о’кей, – отвечает она. – Я не против того, чтобы пройтись.

– И я. Я брожу по городу часами.

– Я тоже. Особенно когда пишу. Это помогает думать.

– Согласен. Где вы живете?

– В Ист-Виллидже.

Он кивает, словно ожидал услышать именно такой ответ.

– Могу поспорить, вы из тех людей, которые никогда не бывают севернее Четырнадцатой улицы.

– Зависит от того, что там находится, – говорит она, и он улыбается. – Помните тот ужасный февральский ураган? Когда закрыли метро? Я тогда проделала пешком весь путь до Центрального парка. Это заняло у меня целую вечность. К тому времени как я добралась туда, намело полтора фута снега и мне пришлось взять такси, чтобы вернуться домой, потому что я не чувствовала пальцев ног. Но в тот день я написала песню от начала до конца.

Бен смотрит на нее как-то странно:

– Я тоже.

Она хмурится:

– Написали песню?

– Шел по Центральному парку во время урагана.

– Правда?

Он кивает:

– Люблю ходить пешком, когда идет снег.

– Я тоже, – говорит она, – улицы становятся такими тихими.

– И создается ощущение, что весь город твой.

Она качает головой:

– Не могу поверить, что вы тоже там были.

– Это было довольно сюрреалистичное зрелище.

Взгляд у него становится отсутствующим, и она точно знает, что он имеет в виду: вихревой снегопад, как только стемнело, начал стихать, и после нескольких часов, шумных и ветреных, во всем мире будто выключили звук. Фонарные столбы были белыми от снега, и их свет казался каким-то потусторонним, немногие встречавшиеся ей прохожие медленно, словно во сне, вышагивали по большим сугробам. Как странно, что одним из них мог быть Бен.

– Представьте только, что мы могли наткнуться друг на друга, – говорит он, будто читает ее мысли.

– Ну не знаю. Парк довольно большой.

– Ага, но для Нью-Йорка характерно сводить людей в самые неожиданные моменты. Это составная часть его волшебства. Однажды я встретил посреди Большого газона моего лучшего во втором классе друга.

Она улыбается:

– Я все время шла по южной части Центрального парка.

– А я по северной, – пожимает плечами он, – можно сказать, корабли в ночи.

– Корабли в ночи, – соглашается она.