Текст книги "Молитвы об украденных"

Дженнифер Клемент
Молитвы об украденных

Jennifer Clement

PRAYERS FOR THE STOLEN

Copyright © 2014 by Jennifer Clement

Published in the Russian language by arrangement with William Morris Endeavor Entertainment, LLC and Andrew Nurnberg Literary Agency

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2018

Часть первая

Глава 1

– А теперь мы сделаем тебя страшненькой, – сказала мама. Она почти коснулась губами моей шеи, обрызгав ее слюной. Запахло пивом. Я видела в зеркале, как мама разрисовывает мне лицо кусочком угля. – Не жизнь, а паскудство, – прошептала она.

Это мое самое раннее воспоминание. Мама держит передо мной старое треснувшее зеркало. Мне лет пять. Из-за трещины моя мордашка кажется расколотой надвое. В Мексике для девочки нет ничего лучше, чем родиться дурнушкой.

Зовут меня Ледиди Гарсия Мартинес. Темной кожей, темными глазами и темными кудрями я похожа на всех, кто меня окружает. В детстве мама одевала меня как мальчишку и звала Бобом.

– Я всем говорила, что у меня мальчик, – признавалась она.

Девчонку как пить дать украдут. Стоит только наркоторговцам прослышать, что где-то по соседству подрастает красавица, они тут же налетят в своих черных джипах, и потом ищи ветра в поле.

По телевизору показывали, как девушки прихорашиваются, делают разные прически, вплетают в волосы розовые ленточки, подкрашивают глаза, но у нас в доме об этом нечего было и думать.

– Выбить, что ли, тебе парочку зубов? – размышляла мама.

Чуть повзрослев, я стала мазать себе зубы желтым и черным фломастером, чтобы казалось, будто они у меня гнилые.

– Нет ничего противнее, чем щербатый рот, – внушала мама.

До того, чтобы копать в земле ямы, додумалась мама Паулы. Она жила напротив нас в собственном доме с папайевым садом.

Моя мама говорила, что наш штат Герреро – ни дать ни взять кроличий садок: вдоль и поперек изрыт норами-укрытиями.

Едва чьих-то ушей касался звук подъезжающего внедорожника или на горизонте появлялась черная точка, а то и две-три сразу, девчонки юркали в убежища.

Вот такая была жизнь в штате Герреро. В знойном краю фикусов, змей, игуан и скорпионов – белесо-прозрачных скорпионов, почти невидимых и смертельно опасных. Пауки со всего света, казалось, сползлись к нам в Герреро. И еще муравьи. Красные муравьи, от чьих укусов руки делаются толщиной с ляжку.

– Мы привыкли гордиться тем, что по злости и подлости нам нигде в мире нет равных, – говорила мама.

Когда я появилась на свет, мама объявила соседкам и женщинам на рынке, что родился мальчик.

– Слава Господу, подарил сына! – повторяла она.

– Да, слава Господу и Пресвятой Деве Марии! – подхватывали все, хотя никто ей не верил.

У нас на горе рожали одних мальчишек, и только годам к одиннадцати из некоторых вылуплялись девочки. Этим девочкам приходилось себя уродовать и время от времени отсиживаться под землей.

Мы прятались, как прячутся кролики, когда по полю рыщет оголодавший дикий пес, у которого от предвкушения поживы с языка капает слюна. Предупреждая собратьев об опасности, кролик барабанит задней лапкой по земле. Мы не могли обмениваться сигналами потому, что жили разрозненно, на расстоянии друг от друга. Но мы всегда были начеку и приучались вслушиваться в то, что происходит вдалеке. Мама склоняла голову, закрывала глаза и силилась распознать в хаосе звуков рокот мотора или заполошный писк, каким птицы встречают любую машину.

Не возвращался никто. Ни одна из похищенных девочек не пришла назад и даже весточки не прислала, сокрушалась мама, даже весточки. Ни одна, кроме Паулы. Та объявилась через год после своего исчезновения.

Мама Паулы не уставала рассказывать нам о том, как увезли дочку. И вдруг в один прекрасный день Паула вернулась. Семь сережек-гвоздиков взбирались по кромке ее левого уха дугой синих, желтых и зеленых бусин. Запястье обхватывала татуировка: Дочь Каннибала.

Паула просто пришла по шоссе и поднялась по тропинке к своему дому. Она шла медленно, глядя в землю, будто путь к родному порогу был помечен камешками.

– Нет, – сказала моя мама, – камешки тут ни при чем. Бедная девочка нюхом чуяла, где ее мать.

Паула прошла в свою комнату и легла на кровать, все еще забросанную мягкими игрушками. Она ни словом не обмолвилась о том, что с ней случилось. Мы знали только, что мама Паулы кормила ее из соски, сажала, как маленькую, на колени и давала бутылочку с молоком. Пауле было тогда пятнадцать лет, потому что мне было четырнадцать. Еще мама Паулы покупала детское питание «Гербер» и впихивала его дочери в рот белой пластиковой ложечкой от кофе, который она как-то пила в магазине ОКСО при заправочной станции на шоссе.

– Ты видела? Ты видела ее татуировку? – спросила меня мама.

– Да. А что?

– Ты знаешь, что это значит? Она повязана. Господи Иисусе Христе, спаси нас и помилуй.

Нет, я не знала, что это значит. Мама не захотела мне объяснить, но позже я узнала. У меня не укладывалось в голове, как человек мог быть похищен из горной хижины бритоголовым наркоторговцем с автоматом в руке и гранатой в заднем кармане, а потом продан, как пакет фарша.

Я высматривала Паулу. Я рвалась поговорить с ней. Она не выходила из дома, но ведь раньше мы были закадычными подружками, вместе с Марией и Эстефанией. Мне хотелось ее растормошить, помочь вспомнить, как мы, переодетые мальчишками, топали вдвоем по воскресеньям в церковь, и звали нас тогда Боб и Пауло. Мне хотелось пробудить в ней память о тех временах, когда мы вместе рассматривали тележурналы и она восхищалась роскошными платьями кинозвезд. И еще я жаждала выведать, что же с ней произошло.

О том, что в нашей части Герреро нет девочки краше Паулы, знали все. Даже красотки из Акапулько, говорили люди, в подметки ей не годятся, а это что-то да значило, потому что в Акапулько собирался весь шик-блеск. Говорили, говорили и договорились.

Напрасно мама Паулы набивала ей под платья тряпки, пытаясь замаскировать ее под толстуху, молва, что меньше чем в часе езды от Акапулько, в домике, окруженном садом, живет с матерью и тремя курицами девушка, красотой превосходящая Дженнифер Лопес, разносилась по округе. Беды было не избежать. Рано или поздно, но она бы случилась. Хотя именно мать Паулы осенила мысль прятать девочек в ямах, что все и делали, свою дочь она не уберегла.

За год до того, как украли Паулу, был тревожный сигнал.

Однажды ранним утром, когда мать Паулы, Конча, кормила сухими лепешками трех своих куриц, с дороги до нее донеслось тарахтение мотора. Паула еще крепко спала. Она лежала в постели чисто умытая, с обвившейся вокруг шеи длинной черной косой.

На Пауле была старая, свисающая ниже колен футболка из белого хлопка с синими буквами на груди. Еще на ней были розовые стринги.

– Уж лучше голая задница, чем эдакий срам! – твердила мне мама.

Так вот, бандит вломился в дом прямо к спящей Пауле.

По рассказам Кончи, она как раз кормила кур, трех своих клохтушек, не снесших в жизни ни одного яйца, когда заметила ползущий вверх по узкой тропинке светло-коричневый «БМВ». На какой-то миг ей померещилось, что это бык или дикий зверь, сбежавший из зоопарка в Акапулько, настолько она не ожидала увидеть машину цвета какао с молоком.

Наркоторговцы в ее представлении всегда приезжали в черных джипах с темными стеклами, которые вроде бы запрещены, да что толку-то: все их вставляют, чтобы копы не заглядывали внутрь.

– Эти их черные авто с черными окнами, набитые бандитами и автоматами, точь-в-точь как троянский конь, – часто повторяла моя мама.

Откуда мама знала про Трою? Где простая мексиканка, живущая с дочкой в глухомани, откуда до Акапулько почти час езды на машине и четыре часа трюханья на муле, могла услышать про Трою? Все очень просто. Единственным подарком, который мой отец сделал ей, вернувшись из Штатов, была небольшая спутниковая тарелка. Мама обожала передачи по истории и ток-шоу Опры.[1]1
  «Шоу Опры Уинфри» – ток-шоу, выходившее на американском телевидении с 1986 по 2011 год.


[Закрыть] У нас дома рядом с алтарем Девы Марии Гваделупской помещался алтарь Опры. Только мама не называла ее Опрой. Она не могла взять в толк, что это за имя. Мама говорила Опера. Опера то, Опера сё.

Кроме передач по истории и шоу Опры мы, наверное, раз сто посмотрели фильм «Звуки музыки». Мама внимательно следила за программой, чтобы его не пропустить.

Свою историю о том, что приключилось с Паулой, Конча каждый раз рассказывала по-новому. Поэтому одному Богу ведомо, как там все было на самом деле.

Наркоделец, являвшийся в дом к Конче перед похищением Паулы, имел одно намерение – хорошенько разглядеть девочку. Убедиться, что люди не врут. Люди не врали.

Вот Паулу и похитили.

На нашей горе не было мужчин. А жить без мужчин – это как жить в пустыне.

– Все равно что с одной рукой, – говорила мама. И тут же поправлялась: – Нет-нет-нет. Перебиваться без мужиков – все равно что спать и не видеть снов.

Наши мужчины ушли за реку в Штаты. Прошлепали по мокрым камням, какое-то время брели по пояс в воде, но, очутившись на другом берегу, умерли. Омыли себя в этой реке от жен и детей и сгинули на великом кладбище США. Мама оказалась права. Сначала они посылали деньги, пару раз объявлялись, а потом пропали окончательно. Так что на нашей земле осталась горстка женщин, которые вкалывали, чтобы себя прокормить. Вблизи не было других мужчин, кроме тех, что разъезжали в джипах, носились на мотоциклах и появлялись из ниоткуда с АК-47 через плечо, с пакетом кокаина в заднем кармане джинсов, пачкой «Мальборо-ред» в нагрудном кармане рубашки и в темных очках «Рэй Бэн». Никому ни разу не удалось встретиться с ними взглядом, увидеть черные точки глубоко спрятанных зрачков, через которые можно проникнуть в человеческое сознание.

В новостях однажды сообщили о похищении тридцати пяти фермеров, убиравших в поле зерно. Какие-то типы пригнали три больших фургона и увезли фермеров. Наставив на них ружья, похитители велели им грузиться в фургоны. Люди ехали стоя, впритык друг к другу, как скот. Через две или три недели фермеры возвратились к себе домой. Им пригрозили: будут много болтать, получат пулю в лоб. Все понимали, что их использовали для сбора урожая конопли.

Если о чем-то молчат, значит, этого вроде как и нет. Но кто-нибудь обязательно сочинял про это песню. Все, о чем не положено знать или говорить, в конце концов изливается в песне.

– Ведь найдется дурак, который про этих фермеров песню придумает, тут ему и конец, – сокрушалась мама.

По выходным мы с мамой отправлялись в Акапулько, где она убирала дом богатой семьи из Мехико. Обычно хозяева проводили в своем курортном особняке два уик-энда в месяц. Много лет подряд семья приезжала на машине, но потом решила приобрести вертолет. Несколько месяцев ушло на то, чтобы построить в имении вертолетную площадку. Пришлось засыпать землей и забетонировать бассейн и вырыть новый в нескольких футах от старого. И перенести теннисные корты, чтобы вертолет находился как можно дальше от дома.

Мой отец тоже работал в Акапулько, официантом в отеле. До того как перебрался в Штаты. Отец несколько раз возвращался в Мексику, чтобы нас повидать, но однажды исчез с концами. Когда он пришел в последний раз, мама сразу это почувствовала.

– Другого раза не будет, – сказала она.

– Какого другого раза, мам?

– Гляди, гляди на его лицо, выпей его глазами, потому что ты своего папочку больше не увидишь. Вот те крест. Вот те крест.

Это была любимая мамина присказка.

На мой вопрос, как она узнала, что отец нас бросит, мама ответила:

– Время покажет, Ледиди, время покажет. Скоро ты убедишься, что я права.

– Но как ты узнала? – повторила я.

– А вот попробуй сама догадаться, – сказала она. Это было задание. Мама любила меня экзаменовать. На сей раз задание состояло в том, чтобы по разным признакам определить, что отец нас бросает.

Я взялась за ним следить. Я наблюдала за тем, как он возится в нашем крошечном домике и в саду. Ходила за ним по пятам, как за подозрительным типом, за которым нужен глаз да глаз, иначе он что-нибудь стибрит.

И однажды поздним вечером я поняла, что мамины предчувствия верны. Стоял страшный зной, даже луна припекала наш кусочек планеты. Отец вышел выкурить сигарету, я – за ним.

– Боже, на земле, наверное, мало таких адски жарких мест, как это, – сказал он, выпуская дым ртом и носом одновременно.

Отец обнял меня за плечи, и прикосновение его горячей руки обожгло меня. Казалось, мы вплавились друг в друга. И тут он проговорил:

– Вы с мамой слишком хороши для меня. Я вас не заслуживаю.

Задание я выполнила на отлично.

– Сукин сын! – твердила мама с не ослабевающим с годами возмущением. Имени отца она больше не произносила. С тех пор он звался у нас только Сукиным сыном.

Как почти все у нас на горе, мама верила в проклятия.

– Пусть ветер задует свечу его сердца. Пусть огромный термит засядет у него в пупке и муравей поселится у него в ухе, – твердила она. – Пусть червь изроет ему яйца.

Вскоре отец перестал присылать из США месячную подачку. Видно, для его денег мы тоже были слишком хороши.

Надо сказать, что из США в Мексику тек мощнейший поток слухов. Тот, кто не знает правды, питается слухами, и у нас слухи всегда ценились неизмеримо выше, чем правда.

– Я слухов на правду ни за что не променяю, – говорила мама.

И вот какой слух, зародившийся в мексиканском ресторане в Нью-Йорке, просочился на бойню в Небраске, оттуда – в ресторан «У Венди» в Огайо, оттуда – на апельсиновую плантацию во Флориде, оттуда – в отель в Сан-Диего, оттуда – через реку, отделявшую живых от мертвых, в бар в Тихуане, оттуда – на плантацию конопли в окрестностях Морелии, оттуда – на катер с прозрачным дном в Акапулько, оттуда – в закусочную в Чильпансинго и уже оттуда, вверх по тропинке, под сень нашего апельсинового дерева: отец завел «там» другую семью.

«Здесь» была наша история, общая для всех.

Здесь мы жили вдвоем в нашей халупе, окруженные вещами, которые мама наворовала за много лет: дюжинами ручек и карандашей, солонок и очков. Она натаскала из баров столько пакетиков с сахаром, что ими была доверху набита большая мусорная корзина. Мама никогда не выходила из туалета, не сунув в сумку рулон туалетной бумаги. Она не считала это воровством – в отличие от отца. Когда мама с отцом ссорились, он обзывал ее воровкой. Мама уверяла, что берет вещи взаймы, но я-то знала, что она никогда ничего не отдает назад. Знакомые привыкли все от нее прятать. Где бы мы ни побывали, едва перешагнув порог родного дома, мама принималась вынимать из карманов, из ямки между грудями и даже из волос разные вещицы. У нее был дар нашпиговывать свою курчавую гриву всякой всячиной. Я видела, как она вытаскивала из нее кофейные ложечки и швейные катушки. Однажды мама принесла от Эстефании батончик «Сникерс», спрятанный под конским хвостом. Она крала даже у собственной дочери. У меня и мысли не возникало, что что-то может принадлежать лично мне.

Распрощавшись с отцом, моя мама, которая никогда за словом в карман не лезла, сказала:

– Вот ведь сукин сын! Наши мужики сбегают от баб, таскают нам от американских шлюх всякую заразу, дочек наших умыкают, а сыновья уходят отсюда сами… Но все равно эта страна мне дороже жизни.

Затем она очень медленно произнесла: «Мексика» и еще раз: «Мексика». Она будто слизывала это слово с тарелки.

С раннего детства мама учила меня молиться то за то, то за другое. Мы постоянно молились. Я молилась за облака и за ночную рубашку. Я молилась за занавески и за пчел.

– Никогда не проси у Бога любви или здоровья, – наставляла мама. – И денег не проси. Если Бог узнает, чего ты по-настоящему хочешь, ни за что не даст. Вот те крест.

Когда ушел отец, мама сказала:

– Встань на колени и помолись за посуду.

Глава 2

Училась я только в начальной школе. Мое превращение в девочку почти совпало с ее окончанием. Вся наша школа помещалась в маленькой комнатушке под горой. Были годы, когда мы оставались вообще без учителя, потому что никто не хотел ехать в наши края.

– Ну кто же захочет здесь учительствовать? Ясное дело, либо наркодилер, либо кретин, – говорила мама.

Никто никому не доверял.

По убеждению мамы, наркотой торговали все.

– Полиция точно торгует, и мэр, вот те крест, торгует. И президент страны, черт его подери, тоже у них в доле.

Маме не нужно было задавать вопросы, она задавала их сама.

– Откуда мне известно, что президент – наркоторговец? – спрашивала она. – Он позволяет тащить из Штатов оружие. Почему он не поставит на границе армию и не прекратит это, а? И что, кстати сказать, опасней держать в руках: цветок, цветок конопли, цветок мака или оружие? Цветы создал Бог, а оружие человек.

В классе у нас было всего девять детей. Все мы дружили с раннего детства. Особенно Паула, Эстефания, Мария и я. Мы ходили в школу коротко стриженные и в мальчишеской одежде. Все, кроме Марии.

Мария родилась с заячьей губой, поэтому за нее никто не тревожился.

Мама говорила про Марию:

– Зайчик с разбитой губой спрыгнул с луны к нам на гору.[2]2
  Согласно африканской легенде, Луна захотела послать человечеству весть о бессмертии. Она поручила зайцу передать людям такие ее слова: «Подобно тому как я умираю и вновь рождаюсь, и вы будете умирать и вновь рождаться». Заяц же, явившись на землю, объявил: «Подобно тому как я рождаюсь и умираю, и вы будете рождаться и умирать». Луна так рассердилась за это на зайца, что бросила в него палкой, которая расщепила ему губу. Вот почему губа у зайца до сих пор раздвоенная.


[Закрыть]

И еще Мария, единственная из всех нас, могла похвастаться тем, что у нее есть брат. Его звали Ми-гелем, а мы между собой – Майком. Он родился на четыре года раньше сестры и сразу сделался общим баловнем, ведь больше на нашей горе мальчиков не было.

Мы все сходились на том, что Паула – вылитая Дженнифер Лопес, только еще красивее.

Эстефания привлекала взгляд особенно темной кожей. У нас в штате Герреро все очень смуглые, но Эстефания была точно осколок ночи или редкая черная игуана. Вдобавок еще долговязая и тоненькая, она выделялась в толпе приземистых обитателей Герреро, как самое высокое дерево в лесу. Эстефания ухитрялась видеть то, чего я в жизни не углядела бы. Даже машины, выскакивающие на шоссе из-за горизонта. Однажды она заметила свернувшуюся на дереве змею в черно-красно-белую полоску – как выяснилось потом, кораллового аспида. Эти гады забираются в постель к кормящим женщинам и лакомятся грудным молоком.

Каждый ребенок в Герреро сызмальства приучен остерегаться красного, поэтому мы сразу поняли, что змея недобрая. Она посмотрела Эстефании прямо в глаза. Эстефания рассказала об этом только Пауле, Марии и мне, только нам троим (своим лучшим подружкам), потому что не сомневалась: теперь она проклята. И проклятие гнусного аспида было уж точно не слабее, чем проклятие злой мачехи-колдуньи, которая своей волшебной палочкой разбивает вдребезги ваши мечты.

Когда Мария появилась на свет с заячьей губой, все пришли в ужас. Ее мама Лус не выносила дочку из дому, а отец как шагнул за порог, так его и след простыл.

Моя мама обожала учить людей уму-разуму. Не было ничего, что бы ее не касалось. Она отправилась поглядеть на диковинного младенца. Я знаю эту историю только потому, что мама рассказывала ее мне раз сто. Маленькая Мария лежала на коленях у Лус под белой кисеей. Мама подняла кисею и внимательно рассмотрела малышку.

– Она вывернута наизнанку, как свитер. Надо вывернуть ее обратно на лицо, и все, – заключила мама. – Я съезжу в больницу и поставлю девочку на учет.

Мама повернулась, спустилась с горы, доехала на автобусе до больницы в Чильпансинго и внесла Марию в списки. Списки новорожденных с дефектами составлялись для того, чтобы местные больницы имели информацию о сельских детях, нуждающихся в операции. Раз в несколько лет из Мехико приезжали доктора и делали бесплатные операции, но записывать на них детей необходимо было при рождении.

Только восемь лет спустя группа врачей прибыла наконец в Чильпансинго. Их сопровождал армейский конвой, отбивавший яростные наскоки наркодельцов. К тому времени мы все уже привыкли к уродству Марии. Поэтому некоторые ее друзья не очень-то и хотели, чтобы ей сделали операцию. Мы желали ей здоровья и счастья, но ее вывернутое наизнанку лицо наполняло нас страхом перед высшими силами, говорило о грозном возмездии, внушало нам мысль, что в нашем очерченном магическим кругом мирке есть какой-то порок. Мария стала частью мифа, как засуха или наводнение. Девочкой с печатью Божьего гнева на лице. Мы сомневались, что хирургу под силу перебороть этот гнев. Мария сжилась со своим мифом, и даже складывалось впечатление, будто она твердокаменная.

Мы думали, что Мария сильная. Моя мама никогда так не считала.

– Девочка нарывается на беду и не успокоится, пока не нарвется, – говорила она.

Эстефания, Паула и я чувствовали, что самое худшее с Марией уже случилось, поэтому она не боится никаких ядовитых тварей вроде той, которую заметила на дереве Эстефания. Мария подобрала длинный прут и тыкала им в змею, пока не сшибла ее на землю. Эстефания, Паула и я с визгом отскочили, а Мария наклонилась, взяла змею двумя пальцами и поднесла чуть не к самому лицу.

– Думаешь, у тебя страшная морда, ну так погляди на мою! – проговорила она.

– Брось ее, брось! – закричала Паула. – Она тебя ужалит!

– Дура, я и хочу, чтоб ужалила, – сказала Мария, выпуская змею.

Мы все у нее ходили в «дурах». Ни одно другое слово она не произносила с таким смаком.

Однажды, когда мне было семь лет, мы с Марией шли вдвоем из школы. Обычно мы возвращались с уроков большой компанией. Наши мамы встречали нас на шоссе и разводили по домам. Но в тот раз мы с Марией, не помню уж почему, оказались одни. Нас печалило то, что занятия вот-вот закончатся и наш учитель, к которому мы за год успели привыкнуть, вернется к себе в Мехико, откуда в сентябре прибудет новый доброволец. Жители сельских районов целиком зависели от приезжих из города. Все учителя, соцработники, врачи и медсестры были не местными. В глубинку их гнала необходимость приобрести опыт работы в социальной сфере. Постепенно мы поняли, что не стоит слишком привязываться к этим людям.

– Сегодня они здесь, завтра их как ветром сдуло. Натуральные бродячие торговцы, у которых вместо товара мильон поучений. Не люблю я этих летунов, – говорила мама. – Они понятия о нас не имеют, а туда же, лезут с советами: это делайте так, а вот то этак, поступайте так, а не сяк. Я-то не еду в город и не спрашиваю их: «Эй, чтой-то у вас так воняет? И куда подевалась трава? И с каких таких пор небо не голубое, а желтое?» Это ж чистой воды проклятая Римская империя.

Я тогда не понимала, к чему мама приплела эту империю, но знала, что она смотрит передачу про историю Древнего Рима.

Так вот, в один июльский день мы вдвоем с Марией брели домой. Я помню жару и тоскливое предчувствие разлуки с любимым учителем. Парило невыносимо, и от долгой ходьбы я взмокла с головы до ног. Воздух был так напитан влагой, что пауки ухитрялись развешивать в пустоте свои сети, и мы то и дело смахивали с лиц паутину и отдельные липкие нити, моля Бога, чтобы кровопийца не свалился нам на волосы или за ворот. Разомлев от влажности, игуаны и ящерицы спали с полузакрытыми глазами, и даже насекомых сморил сон. Обессилев от жары, бездомные собаки в поисках воды выползали на шоссе, и их окровавленные останки пятнали черный асфальт на всем пути от нашей горы до Акапулько.

Мы с Марией тоже совсем спеклись и присели передохнуть на камни, проверив, нет ли поблизости скорпиона или змеи.

– В меня ни один мальчишка не влюбится, ясно. А мне плевать, – сказала Мария. – Я и не мечтаю, чтобы кто-то тыкался мне в лицо. Мама говорит, никакой парень не полезет ко мне целоваться.

Я представила себе такой поцелуй: губы прижаты к рваной губе, язык в глубокой расщелине нёба. Я спросила Марию, значит ли это, что у нее никогда не будет детей, и она сказала, что нет. Мама говорила ей, что она никогда не выйдет замуж и не родит ребенка, потому что не сыщется мужчины, который бы ее полюбил.

– А я и не хочу быть полюбленной, – продолжала Мария. – Так какая мне разница?

– Да и я не хочу. Кто ж этого хочет? По-моему, целоваться противно.

Мария обожгла меня яростным взглядом. Я подумала, что сейчас она меня ущипнет или плюнет мне в лицо, но в тот миг Мария отдала мне свое сердце.

В ее взгляде сверкала ярость, потому что в наших краях ярость переполняла всех. Вся Мексика знала, что выходцы из штата Герреро злы и опасны, как бесцветный скорпион, спрятавшийся под подушкой.

В Герреро властвовали игуаны, пауки, скорпионы и жгучее солнце. Человеческая жизнь не стоила ничего.

Мама постоянно это повторяла: «Жизнь ничего не стоит». И припев известной старой песни стал для нее почти молитвой: «Ты хочешь меня убить, так нечего ждать до завтра, лучше убей сейчас».

Она каждый раз чуть-чуть меняла его, приспосабливая к случаю. Однажды я слышала, как мама сказала отцу:

– Ты хочешь от нас уйти, так нечего ждать до завтра, лучше уйди сейчас.

Я знала, что он ушел навсегда. Но их совместная жизнь добром так и так не кончилась бы, потому что мама наверняка это сделала бы. Приготовила бы варево из толченых ногтей, слюны, мелко нарезанных волос, женских кровей и зеленого чили, а потом потушила бы в нем курицу. Она передала мне рецепт. Не на бумажке, а на словах.

– Всегда стряпай сама, – наставляла она меня. – Пусть никто чужой для тебя не стряпает.

Это блюдо с ногтями, слюной, женскими кровями и волосами уж точно нельзя было бы не проглотить в один присест. Колдовать на кухне мама умела. Слава богу, что отец не вернулся. Мамино мачете никогда не ржавело.

– Месть у меня в крови, – говорила мама.

Это была угроза, но еще и урок. Я понимала, что на ее снисходительность мне надеяться нечего, но и сама училась не прощать. Она даже перестала ходить в церковь, хотя и чтила многих святых: ей не по душе была вся эта болтовня о всепрощении. Я знала, что она подолгу раздумывает о том, как расправится с сукиным сыном, если тот покажется ей на глаза.

Истребляла ли мама бурьян своим острым мачете, жахала ли булыжником по черепу игуаны, сдирала ли скребком шипы с циновки из агавы, сворачивала ли шею курице, впечатление было такое, будто весь окружающий мир для нее – отцовское тело. Когда она резала тонюсенькими кружочками помидор, я чувствовала, что у нее под ножом сердце изменника.

Как-то она привалилась к входной двери, прижалась всем телом к дереву, и на миг эта дверь превратилась в спину отца. На стулья мама садилась как к отцу на колени. К ложкам и вилкам прикасалась как к его рукам.

В один прекрасный день к нам в дом влетела запыхавшаяся от бега Мария. Мы жили всего в двадцати минутах ходьбы друг от друга, если идти напрямик через заросли фикусов и невысоких пальм, где на плоских камнях млели под солнцем здоровенные коричневые и зеленые игуаны. Они могли молниеносно вскинуться и укусить, особенно восьмилетнюю девочку, которая мчится мимо, мелькая красными пластиковыми шлепками. Мария явилась одна. Ее, единственную из нас, безбоязненно выпускали на улицу. Мы все знали, что она даром никому не нужна. Люди от нее шарахались. Когда Мария возникла в нашем дверном проеме, меня сразу пронзила мысль: случилось что-то особенное.

– Ледиди, Ледиди! – закричала она.

Моя мама отлучилась на рынок в Чильпансинго. Нас, малолеток, еще оставляли дома без присмотра, если мы клялись исполнять наказ: за порог ни ногой. Но едва у девочек на груди набухали маленькие бугорки, наши мамы занимали оборону. С этой минуты они прибегали к любым ухищрениям, лишь бы на нас никто не позарился.

Мария бросилась ко мне, раскинув руки, и встряхнула меня за плечи. Это было так на нее не похоже: она всегда прижимала к губам сложенную ковшиком левую ладошку, словно не давая себе выболтать секрет или собираясь что-то выплюнуть.

– Ты что?

Мария постояла секунду, переводя дух, потом плюхнулась рядом со мной на пол, где я вырезала из журнала картинки, чтобы наклеить их в тетрадку. Это было одно из моих любимейших занятий.

– Врачи едут!

Других объяснений мне не требовалось. После восьми лет надежды светила медицины, знаменитые и высоко себя ценящие хирурги из Мехико наконец собрались в Чильпансинго, чтобы бесплатно прооперировать детей с врожденными пороками. Мария рассказала, что вскоре после ее возвращения из школы к ним домой зашла медсестра из больницы. Она взяла у Марии анализ крови и измерила ей давление, чтобы убедиться, что операция ей не противопоказана. Доктора должны были прибыть в больницу к шести утра в субботу.

– Всего через два дня! Побегу скажу Пауле.

Меня осенило, что Мария, возможно, надеется, что хирург сделает из нее писаную красавицу не хуже Паулы. Кромсая старые журналы, пестрящие лицами модных киноактрис и фотомоделей, я понимала, что до Паулы им – как до звезды. Хотя Паула ходила нелепо подстриженная и вечно покрытая красной сыпью, потому что ее мама натирала ей кожу порошком чили, она все равно излучала красоту.

В субботу утром мы с мамой отправились в больницу, чтобы поддержать маму Марии. Подъехали и Эстефания с мамой.

А еще брат Марии Майк. Я поняла, что довольно давно его не видела. Бо́льшую часть времени он проводил в Акапулько. В свои двенадцать лет он показался мне совсем взрослым. На запястья он нацепил какие-то кожаные штуки вроде браслетов и обрился наголо.

У больницы стояли три армейских грузовика, рядом с ними несли караул двенадцать солдат в шерстяных масках-шлемах и темных очках-авиаторах, закрывавших прорези для глаз. Их загривки блестели от пота. Эти солдаты с автоматами на изготовку охраняли нашу маленькую захолустную больницу.

На один из грузовиков кто-то повесил табличку с надписью: «Здесь оперируют больных детей».

Такие меры принимались для того, чтобы медиков не захватили наркодельцы. Бандиты охотились за докторами по двум причинам. Либо им нужно было залатать кого-нибудь из своих с огнестрелом, либо они рассчитывали содрать за важных людей из Мехико приличный выкуп. Мы знали, что без охраны докторов к нам на гору силой не затащишь.

Мы думали пройти в больницу, но солдаты нас развернули, и нам пришлось дожидаться у Рут, в ее салоне красоты на углу. Помимо Марии оперировали только одного ребенка, двухлетнего мальчика с двумя большими пальцами на руке. Два года об этом лишнем пальце судачила вся округа. Каждый имел о нем свое мнение.

По правде говоря, ни для кого не было секретом, отчего на нашей горе рождаются дети-калеки. Над полями, засеянными коноплей и маком, время от времени распыляли яды, и местным жителям приходилось ими дышать.

Накануне долгожданной операции мама в порыве злости выпалила:

– Нечего было Марию трогать: какой уродилась, такой бы пусть и жила. А этому мальчику с пальчиком лучше бы всю руку оттяпать! Может, когда вырастет, не удрал бы отсюда.

Мы толпились на улице у дверей салона, когда вдалеке вдруг послышался звук, похожий на топот бегущего стада или гул низко летящего самолета. Нам хватило секунды, чтобы сообразить: мчит вереница джипов.

Охранявшие больницу солдаты в мгновение ока скрылись за грузовиками.