Текст книги "С чистого листа"

Я делаю песню погромче, и она словно оказывается у меня внутри и бежит по жилам, как кровь. Как бы я сегодня ни злилась, не припоминаю никакой тревожности. Никакого учащенного сердцебиения, никакого нервного бросания в пот. Столовая не вертелась вокруг меня. Я не чувствовала, что голову словно сдавили две огромные руки. Легкие дышали нормально, ровно, сами по себе, без постороннего вмешательства.

Заявление на кастинг в группу «Девчата» лежит рядом со мной. В пункте «Какой чертой или полезным качеством вы обладаете и можете ли привнести в наш коллектив то, что мы, вероятно, не найдем у других кандидаток?» я написала: «Я крупная, бросаюсь в глаза и могу танцевать, словно ветер». В бланке заявления нет вопроса, сколько я вешу.

Я гляжу, как Джордж атакует одеяло, и думаю: «Да. Теперь все хорошо. Это я. Ничто никогда не вернется в прежнее спокойное и уравновешенное состояние, но я к этому привыкаю. Возможно, в конце концов, мне удастся зажить нормальной жизнью».

Джек

Я долго сижу у компьютера, пытаясь сообразить, что же мне сказать. Школьные письменные задания и сочинения у меня прокатывают, но я не писатель. До этого самого момента я как-то не очень заморачивался по этому поводу.

Тут штука вот в чем. Несмотря на все их недостатки, мои родители – хорошие, добрые люди. Ну, мама больше, чем папа. И они учили меня и моих братьев тоже быть хорошими и добрыми людьми, и хотя мы далеко не всегда ведем себя должным образом, это все-таки заложено в нас, в меня. По крайней мере мне не хочется, чтобы ни в чем не повинную девчонку позорили и унижали из-за моих дружков-придурков.

А если они сотворят с ней что похуже, чем эти идиотские родео?

А если они полезут к ней целоваться?

А если они полезут ее лапать?

Я прокручиваю в голове все сценарии один другого хуже, и все они заканчиваются тем, что эта девчонка станет рыдать день и ночь.

Я кладу голову на стол. Мне и самому хочется от души разреветься.

Наконец я вроде бы принимаю решение:

К черту все.

Поднимаю голову и начинаю писать.

Я не гад, но собираюсь совершить нечто гадкое. И ты меня возненавидишь, и кое-кто еще меня возненавидит, но я все равно это сделаю, чтобы защитить тебя, да и себя тоже…

На следующий день

Либби

Айрис Энгельбрехт решает идти в столовую вместе со мной. По какой-то причине – возможно, из-за схожей комплекции – она идет в пяти шагах позади меня.

– Ты еще там, Айрис?

– Здесь я.

Даже эту пару слов ей удается произнести жалким и обиженным тоном. Она Иа-Иа нашей школы. И она очень много говорит об излишнем весе. Я однозначно не заинтересована в том, чтобы сделаться Официальным Представителем Толстушек, кем именно, кажется, Айрис меня считает, как и Скандальной-Толстухой с Самомнением. Это в десять раз хуже, чем Толстуха-Грубиянка или Лучшая Подруга-Пышка. Подобная роль подразумевает массу ожиданий и надежд, а мне меньше всего хочется брать на себя ответственность и помогать кому-то одолевать превратности средней школы.

Я направляюсь к столику у окна, за которым сидят Бейли Бишоп и Джейви Де Кастро, когда замечаю Дэйва Камински в черной шапочке на почти белых волосах. Айрис тянет меня за рукав:

– Пойдем отсюда.

Я разворачиваюсь и иду в противоположном направлении, а бедная Айрис плетется сзади. Я с шумом налетаю на одного из дружков Камински, который вместе с ним сидел на трибуне. Он высокий, долговязый и худой, с золотисто-коричневой кожей и темно-каштановыми волосами, которые торчат в разные стороны, напоминая вспышку на солнце.

Прежде чем я успеваю уступить ему дорогу, он произносит:

– Извини.

В глазах у него какая-то озабоченность и печаль, словно он только что потерял лучшего друга.

– Нет, это ты извини, – отвечаю я и делаю шаг в сторону, чтобы обойти его. Но он шагает туда же. Я ступаю в другую сторону, и он тоже. И я думаю, до чего смешно мы, наверное, выглядим, когда слышу, как где-то у меня за правым плечом Дэйв Камински орет:

– ЗАШИБИСЬ, НАЧАЛОСЬ!

На какое-то мгновение мне кажется, что этот парень вырубится прямо предо мной. Он снова повторяет:

– Извини.

И тут же бросается ко мне, вцепившись в меня, словно утопающий за соломинку.

Я настолько поражена, что даже шевельнуться не могу. Вместо этого я совершаю стремительное путешествие во времени и оказываюсь на семейном отдыхе, когда мне было девять лет. Мама, папа, тетушки, двоюродные братья и сестры вместе со мной отправились на пляж на побережье в Северной Каролине. День выдался жарким, и все мы купались. На мне был мой любимый купальник в розово-желтую клетку. Я плескалась на мелководье, и, пока плавала, у меня к ноге прилепилась медуза. Да так крепко, словно приклеилась, так что меня пришлось выносить из воды и буквально отдирать это чудовище, и мне казалось, что я вот-вот умру.

Так вот и это чудище держится за меня так цепко, что сперва я ничего не могу поделать и стою столбом. Похоже на то, что мир пустеет и замирает, и я вместе я ним. Все вокруг постепенно

з

а

м

е

д

л

я

е

т

с

я.

И останавливается.

Просто останавливается.

Впервые за очень долгое время меня охватывает паника. Грудь сдавливает. Дыхание становится учащенным. Ладони – мокрыми от пота. Шея горит.

И тут что-то внезапно возвращает меня к реальности – возможно, чей-то крик, хлопок в ладоши или свист. Или же это мычание? В любом случае я вдруг снова оказываюсь в школьной столовой с этим парнем, обвившим меня, как свитер, и крепко вцепившимся в меня руками.

– Нет!

Я узнаю свой голос, но только звучит он откуда-то издалека, словно я в другом конце школы, где-то рядом с библиотекой.

Совершенно ясно, что это какая-то жуткая игра. «Прижмись к толстухе» или «Прилепись к толстухе». Это куда хуже, чем когда тебя прогоняют с игровой площадки, и я внезапно прихожу в такую ярость, что меня просто трясет. Все тело горит, и я уверена, парень это замечает, все теснее прижимаясь к моим рукам и ногам.

И тут я думаю: «Не за тем я сбросила сто двадцать килограммов, отказалась от пиццы и шоколадных бисквитов с кремом, чтобы этот козел позорил меня в столовой на всю школу».

– Не-е-е-е-ет! – Теперь это звучит, как рев.

Для худого и долговязого он довольно силен, и мне приходится собрать все силы, чтобы отлепить его от себя, как кусок лейкопластыря.

А потом я бью его по зубам.

Джек

Я лежу на полу в столовой, а девчонка возвышается надо мной. Такое чувство, что челюсть у меня вылетела и валяется где-нибудь в Огайо. Я потираю ее, чтобы убедиться, что она все-таки на месте, а когда убираю руку, та вся в крови.

– Какого черта? – бормочу я. Слова выходят глухо и несвязно. Господи, кажется, она мне говорилку разбила. – Зачем ты мне врезала?

– А ЗАЧЕМ ТЫ В МЕНЯ ВЦЕПИЛСЯ?

Я перевожу взгляд на ее рюкзачок, на письмо, торчащее из кармашка, куда мне все-таки удалось его засунуть. Мне хочется сказать: «Поймешь позже», – но я не могу говорить, потому что вытираю кровь со рта.

Может, я и не узнаю́, кто есть кто, но лица всех находящихся в столовой обращены на нас, глаза пристально смотрят, рты то открываются, то закрываются. Девчонка продолжает возвышаться надо мной, и я говорю:

– Я встаю. Это на тот случай, если ты собираешься снова мне врезать.

Ко мне тянется рука, и принадлежит она высокому белому парню в дурацкой черной шапочке. Ненавижу головные уборы, потому что иногда единственная примета – это чьи-то волосы, а шапка их скрывает, и человека тоже смазывает. Я не уверен, принимать ли эту руку, но больше никто руки не протягивает, так что я разрешаю поставить себя на ноги. После этого сукин сын принимается хохотать.

Девчонка обрушивается на него.

– Ты козел!

Он поднимает руки вверх, как будто она наставила на него пистолет.

– Эй, это же не я тебя хватал.

– Может, и нет, но уверена, что ты тут тоже замешан.

Это дает мне повод думать, что парень, наверное, Дэйв Камински.

Потом на сцене появляется еще одна девчонка, темнокожая и разъяренная, с родинкой у правой брови, которая набрасывается на девчонку, в которую я вцепился.

– Ты его ударила? Ах ты, тупая овца! Он же тебя не бил!

Только Кэролайн Лашемп может орать так громко и визгливо.

– Я это заслужил. Не надо мне было в нее вцепляться, – отвечаю я, внезапно защищая давшую мне в зубы.

– Это она так тебе врезала?

Появляется еще один парень, с вытянутым подбородком и косматыми волосами. Я ищу у него на лице приметы того, кто он, но все сразу наваливаются на меня, и это просто кошмар, потому что я не знаю, кто из них кто. Все дергают меня, желая знать, что случилось, все ли нормально, все будет хорошо, не волнуйся, Джек. Я хочу, чтобы они отстали от меня и убрались прочь, потому что я вроде должен их знать, но не знаю, как будто у меня наступила амнезия. Они меня бесят, и мне хочется послать их подальше. Это ей нужно уделять внимание, а не мне. Виноват-то я, а не она.

– Черт, что случилось, Джекс?

Парень с вытянутым подбородком – Маркус, мой родной брат, потому что он так меня называл в детстве.

Но я не могу быть полностью в этом уверен, верно? Даже младенцы узнают знакомых людей. Даже собаки. Даже Карл Джамерс, которому по-прежнему – сколько лет прошло после начальной школы? – приходится считать на пальцах и который в прошлом году съел кошачьи какашки, потому что его на это спровоцировали.

Появляется охранник, расталкивая собравшихся. А потом и учитель (седые волосы, борода), пытающийся навести в столовой порядок. Пока он внушает всем, что не на что тут глазеть, отправляйтесь по своим делам, ко мне быстрыми шагами подходит еще одна девушка.

– Джек Масселин, что случилось?

Она ощупывает мое лицо, и в этот момент я не уверен, откуда у меня идет кровь. Я ее знаю? В ней нет ничего такого, что казалось бы знакомым, но тут кто-то произносит:

– Это он, мисс Чапмен. Он в нее вцепился.

Я вырываю подбородок из ее пальцев и поправляю:

– Это миссис Чапмен.

После чего смотрю ей прямо в глаза. В этот момент я словно бы говорю ей: «Ну, давай же, мадам. Покажи мне свои прелести. И докажи, что в тебе такого особенного». В том смысле, что должно быть что-то просто невероятное, верно? Иначе почему отец поставил на карту целостность семьи и рискует всем?

Но единственный человек, который выделяется из жадно глазеющей и гомонящей толпы, – не мой родной брат и не женщина, которая разбивает семейную жизнь моих родителей. Это девчонка, которую я даже не знаю, самая полная здесь девчонка.

Либби

Наша директор школы Вассерман – подтянутая, очень энергичная женщина, этакий живчик. Висящая за ее столом табличка гласит, что она возглавляет школу уже двадцать пять лет. Я сижу напротив нее рядом с тем парнем и какой-то женщиной, наверное, его матерью.

Директриса обращается ко мне:

– Твой отец будет с минуты на минуту.

Внезапно на меня накатывает приступ тошноты, потому что я только что перенеслась в прошлое, в самый жуткий день моей жизни. Я тогда училась в пятом классе, и во время школьного собрания ко мне подошла директриса и на виду у всех вывела меня из зала. Она провела меня в свой кабинет, где уже ждали мой отец и школьный психолог. На краю директорского стола стояла большая коробка с салфетками, и именно она привлекла мое внимание. Коробка была просто огромная, словно ее выставили туда именно по этому случаю.

«Наша мама в больнице, и мы должны немедленно туда ехать».

«Что значит – в больнице, ехать?»

Ему пришлось трижды все это повторить, прежде чем я поняла, но даже тогда мне казалось, что это какая-то ужасная шутка, что все они по какой-то причине сговорились устроить совершенно жуткий розыгрыш.

– Либбс?

Я поднимаю взгляд, когда папа входит в кабинет.

– У тебя все нормально?

– Нормально.

Кто-то приносит ему стул, и затем директриса рассказывает о том, что произошло в столовой.

Мать парня пристально смотрит на сына таким взглядом, словно он – исчадие ада, и заявляет:

– Должно существовать хоть какое-то объяснение, с какой стати ты мог решиться на такое.

Мой отец обращается к ней:

– Мне бы хотелось услышать объяснение, которое помогло бы мне понять все происшедшее.

Их диалог перекрывает голос директора:

– Я хочу выслушать Джека и Либби.

Все смотрят на нас.

– Он в меня вцепился.

– Как он в тебя вцепился?

– Бросился на меня и сжал так, как будто я – спасательный круг, а он – последний, кому удалось спрыгнуть с «Титаника».

Этот парень, Джек, откашливается.

– Все случилось не совсем так.

Я удивленно приподнимаю брови.

– В самом деле?

Но он на меня не смотрит. Он слишком сосредоточен на том, чтобы обаять директрису Вассерман. Он наклоняется вперед, сидя на стуле, и говорит, понизив голос и нарочито растягивая слова, словно вступая с ней в сговор.

– Это было глупо. От начала до конца. И сейчас глупо. Я просто… – Он бросает взгляд на мать. – Последние два года выдались очень нелегкими. – Он смотрит на директрису таким напряженным и значительным взглядом, словно пытается ее загипнотизировать. – Я не говорю, что есть хоть какое-то оправдание тому, что я сделал, поскольку я вряд ли смог бы сказать хоть что-то, что объясняло бы случившееся…

Этот тип – прямо заклинатель змей, но, к счастью для меня, директриса вовсе не дура. Она обрывает его и поворачивается ко мне.

– Мне бы хотелось услышать, что послужило причиной удара по лицу.

– Ты ему врезала? – вставляет мой отец.

В качестве подтверждения Джек показывает на свое лицо.

– Он вцепился в меня, – отвечаю я.

– Строго говоря, я ее обнял.

– Вовсе не обнял, а вцепился.

Тут вмешивается директриса:

– Зачем ты в нее вцепился, Джек?

– Потому что вел себя как идиот. Я не хотел сделать ничего такого. Не пытался испугать ее. Не пытался запугать. Жаль, что у меня не было более достойной причины, поверьте.

Его взгляд говорит: «Ты меня простишь. Ты забудешь, что это вообще произошло. Ты полюбишь меня так же, как все остальные».

– Ты чувствовала угрозу, Либби?

– Я чувствовала себя не лучшим образом, если вы об этом спрашиваете.

– Но угрозу ты чувствовала? Сексуального характера?

О Господи Боже.

– Нет. Просто унижение.

Сейчас я чувствую еще большее унижение, спасибо.

– Потому что мы снисходительно к сексуальным домогательствам не относимся.

Мать Джека наклоняется к ней.

– Госпожа директор, я адвокат и в той же мере – если не больше – озабочена тем, что произошло сегодня, однако пока мы не…

Директриса снова повторяет:

– Я хочу выслушать Джека и Либби.

Я чувствую, как жизнь медленно вытекает из сидящего рядом со мной парня. Бросаю на него быстрый взгляд, и он кажется скорлупой, словно кто-то проходивший мимо высосал из него кровь. По какой бы идиотской причине он в меня ни вцепился, я знаю, что ничего такого у него и в мыслях не было.

– Не было ничего сексуального. Вообще ничего. Подобной угрозы я никогда в жизни не ощущала.

– Но ты же ударила его.

– Не потому, что чувствовала стремление к изнасилованию.

– Тогда почему же ты его ударила?

– Потому что он вцепился в меня без всякой сексуальной подоплеки, но в высшей степени раздражающе и унизительно.

Директриса кладет руки на стол и сцепляет их. Она смотрит так пристально, словно хочет обратить нас в камень.

– Драка на территории школы – серьезное обвинение. Как и вандализм.

И тут я впадаю в ступор. Она берет со стола фотографию, на которую мне не нужно смотреть, потому что я уже знаю, что на ней. Директриса обращается к Джеку:

– Тебе что-нибудь об этом известно?

Он наклоняется поближе, чтобы рассмотреть фотографию. Снова откидывается на спинку стула и качает головой:

– Нет, мэм, не известно.

Мэм.

Отец наклоняется к столу директрисы.

– Позвольте взглянуть, пожалуйста.

Когда он берет в руки фото, директриса заявляет:

– Боюсь, что кто-то испортил один из наших школьных туалетов оскорбительными высказываниями в адрес вашей дочери. Заверяю вас, что с этим разберутся самым строгим образом. К подобным выходкам я тоже отношусь далеко не снисходительно.

Она снова смотрит на Джека. И его мать – тоже. И мой отец, челюсти у которого сжимаются так, что я боюсь, как бы они не хрустнули.

Мне очень хочется стать невидимкой. Я закрываю глаза, словно это поможет. Когда я снова их открываю, то по-прежнему сижу на стуле, и все на меня смотрят. Я лепечу:

– Простите?

Отец помахивает фотографией.

– Ты знаешь, кто это сделал?

Мне хочется сказать «нет». Совершенно не знаю.

– Либбс?

Передо мною три пути. Я могу соврать и сказать «нет». Могу сказать, что это сделал Джек. Или же могу сказать правду.

– Да.

– Да, ты знаешь, кто это сделал?

– Да.

Все напряженно ждут.

– Это сделала я.

Теперь они впадают в ступор.

Парень присвистывает.

– Джек! – осаживает его мать.

– Извините, но… – Он снова присвистывает.

На директрисе просто лица нет, я и воображаю, как она сегодня вечером сядет с мужем ужинать и начнет ему говорить, до чего же переменились дети, что мы разбиваем ей сердце и до чего же хорошо, что ей скоро на пенсию, потому что она не знает, сколько еще сможет все это выдерживать.

– Зачем, Либби? – спрашивает меня отец.

Может, оттого, что он называет меня Либби вместо Либбс, а может, по какой-то еще дурацкой причине мне хочется разреветься.

– Потому что кто-нибудь все равно бы написал это.

И вдруг я чувствую себя голой, как будто лежащей на секционном столе с выставленными напоказ всему миру внутренностями. Я никогда и никому, кроме отца, не смогу объяснить, как важно быть всегда подготовленной, всегда на шаг опережать всех и всё.

– Лучше быть охотником, чем добычей. Даже если охотишься на себя.

Наши с Джеком взгляды пересекаются.

– Вот как-то так.

– И тут появляюсь я, чтобы доказать твое утверждение.

Он несколько секунд не отпускает мой взгляд, а потом мы оба смотрим в разные стороны. Мы сидим впятером в самом неловком и затруднительном молчании, которое я испытывала за всю жизнь, пока директриса не заявляет:

– Существует несколько видов различных наказаний, которые я могу на вас наложить. Временное отстранение от занятий. Исключение из школы. В некоторых случаях школы в Рашвиле и Ньюкасле даже обращались в местную полицию для произведения арестов.

Тут вступает Джек:

– А как насчет такого наказания, чтобы она на глазах у всей школы врезала мне по заднице.

– Или же мы можем привлечь тебя за хулиганство, – говорит ему директриса.

Мать Джека, адвокат, едва не падает со стула:

– Прежде чем говорить о привлечении…

Ее тираду перекрывает голос директрисы:

– А тебя, Либби, за драку.

– Это была самозащита! – визгливо и громко взлетает мой голос. – В том смысле, когда я ему врезала.

Хотя в туалете действовала тоже своего рода самозащита.

Директриса кивает на Джека.

– Он тебя отпустил к тому моменту, когда ты его ударила?

– Только потому, что я его от себя отодрала.

Директриса качает головой и долго вздыхает:

– Я не стану принимать решение сию минуту. Прежде хочу поговорить со свидетелями. Мне нужно ознакомиться с вашими личными делами, взвесить все варианты. Однако я желаю без обиняков заявить, что моя толерантность равняется нулю, когда дело доходит до насилия, хулиганства или чего-то, даже отдаленно намекающего на сексуальные домогательства. – Она, прищурившись, смотрит на Джека, а потом на меня. – И я также ни в коей мере не потворствую вандализму.

Джек

Нам велят подождать за дверями директорского кабинета. Когда мы выходим, в кабинет одновременно заходят охранник, бородатый учитель и двое ребят – Бог знает кто, может, один из них – мой брат. Мы с Либби сидим рядом на скамейке. Я гляжу на дверь, ведущую отсюда в большой коридор, и в голове у меня вертится одна-единственная мысль: «Только бы здесь не появилась Моника Чапмен, пока мама у директрисы».

Либби смотрит на меня.

– Зачем ты это сделал?

Мне хочется сказать ей: «Прочти письмо», – но теперь мысль о письме кажется едва ли не самой дурацкой за всю жизнь.

– Ты никогда не делала ничего отвратительного или тупого, прежде чем подумать? Чего-то такого, о чем сразу же жалеешь, как только сделаешь? – Она не отвечает. Тогда я продолжаю: – Иногда люди вредные просто от природы. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда они решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита».

Потому что у меня неладно с головой. Потому что у меня неладно с самим собой.

– Тогда почему я? Или я сама напросилась?

– Ты не напрашивалась. – Я ни за что на свете не произнесу при ней слова «Родео на толстухе».

Она закатывает глаза и смотрит в сторону.

– Как по-твоему, нас не отстранят от занятий? Не исключат? – Она спрашивает это у противоположной стены комнаты.

– Нет. Это у меня не первое… – Я чуть было не вякаю «родео», но вовремя осекаюсь. – Все будет нормально. – Хотя, если честно, совсем в этом не уверен.

Наши взгляды снова встречаются, и я улыбаюсь ей, хотя ненавижу сам себя, и из губы снова начинает сочиться кровь.

– Болит?

– Да.

– Это хорошо.

Через час или чуть позже дверь в директорский кабинет открывается, и директриса (короткие седые волосы, очки) жестом приглашает нас снова зайти. Прислонясь к подоконнику, в кабинете стоят двое мужчин – один здоровенный, а другой довольно хлипкий и худой. Отец Либби, не отрываясь, смотрит на меня. Он широкоплечий, как Чарлз Бронсон, и мне так и хочется сказать: «Прошу прощения, сэр».

Мы с Либби садимся на свои прежние места. Я перехватываю мамин взгляд, и она качает головой (она причесывает волосы двумя способами, и сегодня она Мама-с-Высокой-Прической). Может, я и не могу различать лица, но умею определять, если кто-то раздосадован и разъярен, как моя мама. Я вспоминаю, сколько раз она учила меня избегать неприятностей, что люди станут жестче ко мне относиться из-за того, как я выгляжу. Я знаю, что подвел маму, а она скажет, что я подвел сам себя.

Седовласая женщина кладет локти на стол и наклоняется вперед.

– Я не стану отстранять вас от занятий или исключать из школы. Пока что. Вместо этого вы вместе станете выполнять общественные работы, но не в рамках района, а в школе. Вам поручается покраска трибун и шкафчиков в раздевалке. Вашу работу будет контролировать мистер Суини.

Здоровяк кивает нам.

– Кроме того, в течение нескольких последующих недель вы станете каждый день после занятий встречаться с психологом. Групповая речетерапия со все большим успехом применяется во многих школах по всей стране, и я полагаю, что здесь она тоже окажется эффективной. Очень важно, чтобы вы учились на опыте и друг у друга. Мистер Левин… – худой приветливо машет нам ручкой, – специализируется на самых распространенных проблемах, возникающих у теперешних подростков, включая хулиганство, расовые предрассудки и сексуальные домогательства.

Я откашливаюсь, потому что в горле у меня по-прежнему дерет.

– По-моему, несправедливо наказывать ее за то, что затеял и учинил я. Я бы хотел отработать на нас обоих.

– Просто уму непостижимо, – заявляет Либби.

– Что-что?

– Не надо стремиться быть одновременно и негодяем, и героем.

Директриса произносит:

– Спасибо, Джек, но Либби тоже нарушила правила.

Когда мы уходим, я снова пытаюсь извиниться, но отец Либби крепко обнимает ее за плечи и быстро куда-то уводит.

На парковке мама говорит:

– Мы обсудим все это дома, Джек Генри. – Это мое полное имя. Мама не называла меня так Бог весть сколько лет. Она отъезжает, не сказав больше ни слова.

Я отправляюсь прямиком в наш магазин, надеясь проскользнуть внутрь, не попавшись никому на глаза, особенно отцу. Едва я усаживаюсь за стол в конторке, как тут же входит он.

– Я слышал о том, что случилось сегодня. Ты о чем и чем думал, черт побери?

Я отвечаю, что не знаю, что все задумывалось как розыгрыш, но вылилось в действительно идиотскую затею, что я жалею о содеянном, – в общем, повторяю все то, что твердил последние несколько часов.

– Мы с мамой очень тобой недовольны.

Как будто он обязан мне это говорить. Мне хочется сказать: «Вами я тоже очень недоволен», – но вместо этого бормочу:

– Я знаю. Прости.

Оставшись наконец-то в одиночестве, я включаю телефон. Он моментально взрывается голосовыми и смс-сообщениями от Кэролайн, Сета, Бейли Бишоп, Кама и примерно еще от сотни других, включая Маркуса, которые уже знают о случившемся.

Бейли Бишоп плачет – поверить не может в то, что я способен на подобную мерзость по отношению к другому человеку. Кэролайн говорит все больше о себе, но вот мой брат действительно хочет знать, все ли у меня в порядке и что произошло в кабинете директора.

Сообщение Кама звучит так: «Поздравляю, принцесса. Ты выиграл. Выбери место, куда мы сможем отвезти твою выпоротую задницу, чтобы отпраздновать победу. Но только сделай одолжение, не дай до этого другой девчонке врезать тебе по заднице». После чего он смеется целую неделю.

Либби

В машине играет радио, но негромко, а отец говорит и говорит, не переставая. Когда он снова заводит речь о домашнем обучении, я отвечаю:

– Не надо за меня волноваться. Я смогу за себя постоять.

– Ты и вправду ему врезала?

– Прямо в зубы. – И тут он начинает смеяться. – Ты что, смеешься?

– По-моему, да.

– А ведь ты не должен смеяться. Ты должен выговаривать мне, что насилием никогда ничего не решишь, а потом отобрать у меня телефон или что-то в этом роде.

– Больше никому не вмазывай. И если тебе от этого полегчает, отдай мне свой телефон.

После чего продолжает смеяться.

И тут я тоже принимаюсь хохотать. Впервые за долгое время я чувствую себя нормально, как бы странно это ни звучало. Мы чувствуем себя нормально. Что наводит меня на мысли о том, что случившееся сегодня в конечном счете не так уж плохо. И, возможно, все это унижение и предстоящие общественные работы вкупе с беседами с психологом стоят этого момента.

Когда мы подъезжаем к дому, отец говорит мне:

– Не позволяй себе зацикливаться на этом парне. Не допускай, чтобы он перечеркнул то, ради чего ты так старалась и работала над собой.

– Не позволю. Завтра я встану и снова пойду в школу. – Я смотрю на цитату на кроссовке: – «Не можешь же ты перестать жить».

Джек

Дасти я обнаруживаю в его комнате, где он режется в видеоигры. На голове у него наушники, и я слышу звучащую в них музыку – группу «Джексон файв», которую он слушает лишь тогда, когда настроение у него хуже некуда.

Машу ему рукой, он наконец отрывается от экрана и одними губами спрашивает:

– Что?

Жестами показываю, чтобы он снял наушники, делая это нарочито медленно, надеясь, что он рассмеется. Брат не обращает на меня внимания.

Тогда я начинаю танцевать. Дасти не в силах устоять перед танцами. Играет песня «Порхающая зарянка», и я не могу сдержаться. Просто танцую, извиваюсь и кружусь. Я в видеоклипе. Я – Майкл Джексон в расцвете славы. Я победитель.

– Я победитель, – говорю я достаточно громко, чтобы он расслышал. Встряхиваю свою львиную гриву, делая ее как можно больше.

– Ты не победитель! – во весь голос отвечает он, как это всегда бывает, когда на полной громкости слушаешь «Джексон файв» в наушниках.

– Я победитель.

Я проделываю танцевальные движения, которым он меня научил. Намеренно лажаю, потому что он не сможет сдержаться. Дасти дает мне подрыгаться еще секунд тридцать, после чего встает, снимает наушники и начинает демонстрировать правильные движения.

Мы заканчиваем песню, слившись в единое целое, но когда музыка кончается, Дасти падает на кровать и смотрит на меня таким взглядом, из которого я понимаю, что единое целое мы с ним – только на танцполе и больше нигде.

Чтобы окончательно втолковать мне свою мысль, он повторяет:

– Ты не победитель.

– Похоже, нет.

Я сажусь рядом с ним, и мы оба смотрим в пол.

– Тогда зачем? Какая такая причина заставила тебя сделать эту гадость?

Я перебираю в голове все причины, которые уже перечислял ему раньше. Иногда они вредные просто от природы. Иногда им кто-то делает какую-то гадость. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Иногда кому-то не нравится, кто он такой, но есть другой парень, который точно знает, кто он такой, и все это может заставить первого парня думать о себе еще хуже.

– Наверное, все причины сразу. Но я сдержу слово, которое тебе дал. По отношению к тебе я никогда не буду вредным.

И тут Дасти смотрит на меня таким взглядом, что лучше бы треснул мне по рассеченной губе, потому что он произносит:

– Тебе нужно все исправить.

– Я знаю.

Либби

Отец находит меня на кухне, где я ем стоя, а это нарушение одного из правил. Правила эти, которые мы соблюдаем, гласят также: не есть перед телевизором, не есть слишком быстро и вставать из-за стола чуточку голодными.

Увидев его, я опускаю тарелку. Откуда бы ни исходила боль – из сердца или из желудка, – еда ее не успокаивает.

Когда от нас ушла мама, я тоже чувствовала себя опустошенной. Словно все куда-то вытекло и исчезло. В больнице я держала ее за руку, пока не вошли бабушка, отец и остальная родня. Все такие милые, любящие и скорбящие, но никто не похожий на маму. Даже все вместе. Они не смогли и даже не пытались мне ее заменить.

Отец бросает взгляд на тарелку, но ничего по этому поводу не говорит, а просто произносит:

– Там к тебе Бейли Бишоп пришла.

Бейли стоит посреди моей спальни, повернув голову, и ее волосы ловят свет, словно хотят впитать его.

– Давненько мы вот так не виделись.

Она наклоняется, чтобы почесать Джорджу шейку, а тот, к великому удивлению, дается. «Предатель», думаю я. Бейли спрашивает:

– А тогда у тебя его разве не было?

– Он появился у меня в восемь лет. Мы с мамой подобрали его, или, точнее сказать, он нас подобрал. Мы отправились вызволять животных из незаконного приюта, а Джордж вырвался из клетки и запрыгнул маме в сумку. – Он должен был умереть четыре года назад, но пока еще жив.

В последний раз, когда Бейли появлялась у нас в доме, нам было по десять лет. Я пригласила ее, Монику Бентон и Джесселли Виллегас в гости с ночевкой. Мы вчетвером не спали всю ночь, болтали о мальчишках и открывали друг другу самые сокровенные и жуткие тайны. У Бейли тайна состояла в том, что она попыталась сдать в приют своего новорожденного младшего брата. А моя была в том, что я иногда шпионила за мальчишками, жившими напротив. Это происходило еще до того, как Дин, Сэм и Кастиэль стали моими лучшими друзьями.

Бейли выпрямляется, собирает в кулачок весь свой характер, пристально смотрит на меня и произносит:

– Прости, что я так и не зашла повидать тебя. А ведь надо было. Когда ты находилась здесь. Ну, не здесь, а в вашем старом доме.

Эти слова совершенно сбивают меня с толку, и я стою столбом. Как ей удается быть такой миленькой и к тому же иметь такие волосы? Наконец я отвечаю:

– Да нормально все. В том смысле, что мы же не были лучшими подругами или типа того.

– Но мы же дружили. Надо было тебя навестить.

Мне что, обнять ее? Сказать, что все в порядке. Сказать, что надо было навестить меня давным-давно, задолго до того, как я оказалась запертой в своем доме, когда отец впервые забрал меня из школы и разрешил остаться дома?