Текст книги "Китайское чудо. Критический взгляд на восходящую державу"

4. Что является причиной межэтнической напряженности в Китае?

Марк Эллиотт

Еще недавно для большинства образованных жителей Запада, в том числе и для многих ученых, было нормально считать, что Китай этнически однороден. А потому он отличается от других стран, стремящихся примирить ожидания современной националистической идеологии с реальностью управления населением, включающим в себя этнические и религиозные меньшинства, так как у него нет «этнической проблемы». И ее действительно не было, по той простой причине, что все были «китайцами».

Будем милосердны – для такого мнения имелись некоторые основания. При населении с подавляющим перевесом ханьского большинства – 91,51 % по переписи 2010 года (тут наблюдается некоторое снижение по сравнению с примерно 94 % в середине XX века) – и без единого не-ханьца в руководстве национального уровня, а также при том, что основная масса не-ханьских групп населения сосредоточена за пределами более известных восточных городов, – легко проигнорировать тот факт, что бок о бок с ханьским населением Китая живет весьма значительная группа так называемых «национальных меньшинств», на сегодняшний день состоящая приблизительно из 112 миллионов человек и поделенная государством на 55 разных категорий.

При любом раскладе, 112 миллионов – большое число: это почти население Японии, одиннадцатой по численности населения нации в мире. Тот факт, что занимаемая ими территория на сегодняшний день составляет более двух третей всей площади Китая и охватывает почти все сухопутные границы Китая (в том числе с Северной Кореей, Россией, Казахстаном, Пакистаном, Индией и еще девятью странами), еще яснее показывает, что сложный этнический профиль современного китайского государства – весьма нетривиальный аспект его становления. Пожалуй, он может даже считаться определяющим фактором. Официальная формулировка для этой ситуации с середины 1980-х годов гласит, что «Китай – единая мультиэтничная страна» – мантра, обыденно повторяемая в тысячах текстов об этнических вопросах каждый год.

Трагические события последних лет развеяли иллюзии об этнической однородности Китая даже у эпизодических наблюдателей за жизнью страны, ясно показав существенную напряженность между правительством и некоторыми – хотя, разумеется, не всеми – из многочисленных этнических групп в стране. Среди этих событий – вспышка насилия в тибетских регионах в 2008 году, за которой последовало более сотни случаев самосожжения в последующие годы. Все они вливаются в долгий печальный ряд воспоминаний, восходящий к кровопролитным протестам конца 1980-х годов, уничтожению монастырей во времена Культурной революции и подавлению восстания в Лхасе в 1959 году. Еще одно недавнее свидетельство, что в Китае действительно существует «этническая проблема», также включает в себя отдельные протесты в некоторых частях Внутренней Монголии, но после 2009 года, без сомнений, взрывы и погромы в Урумчи и других городах по всей стране, включая Пекин, попали в заголовки газет. Почти все эти инциденты, унесшие сотни, если не тысячи жизней, приписываются уйгурским «террористам», базирующимся на территории, которую западные СМИ сейчас привычно называют «неспокойным» (или «непокорным») Дальним Западом Китая, преимущественно имея в виду отдельные города Таримской впадины в южном Синьцзяне.

Проблема межэтнической напряженности

Независимым журналистам в основном запрещено работать в Синьцзяне и Тибете, а печатные и электронные СМИ во всем Китае находятся под жестким контролем. Поэтому практически невозможно проверить специфические подробности каких-либо инцидентов или подробно выяснить мотивацию тех, кто к ним причастен. Это, в свою очередь, затрудняет ответ на очевидный вопрос, следующий из этого печального факта: чем так недовольны не-ханьские народы, в первую очередь тибетцы, уйгуры и монголы?

Как бы ни трудно было ответить, это ключевой вопрос для будущего страны. И ответ, что неудивительно, во многом зависит от того, кому этот вопрос задан.

Для большинства граждан КНР, включая почти всех китайцев-ханьцев, тибетцы, уйгуры и монголы несчастны потому, что некоторые «смутьяны» из их числа пробудили ложные надежды на полную независимость и выгоды, которые якобы последуют за отделением от КНР. Те, кто питает такие надежды – или предположительно питает их, – подвергают себя и страну огромному риску. Мало того что мечты о независимости обречены закончиться разочарованием – они заслуживают уничтожения, так как угрожают целостности страны.

Далее, большинство резидентов-ханьцев добавит, что, если бы тибетцы, уйгуры и монголы пожелали внимательно взглянуть по сторонам, они осознали бы, как им невероятно повезло быть частью КНР. Обреченные историей на отсталое положение, эти народы наконец были вознесены из прежнего жалкого существования. За последние несколько десятилетий не-ханьские сообщества увидели конец несправедливой эксплуатации человека человеком, искоренение бедности, ликвидацию болезней, увеличение продолжительности жизни, распространение образования, улучшение транспорта и инфраструктуры, а в целом – существенный рост уровня жизни, и все это благодаря вниманию со стороны КПК и щедрому вложению ресурсов от правительства. Вот почему, гласит это мнение, не-ханьское население задолжало стране огромную благодарность. И то, что некоторые отказываются признавать это великодушие, а вместо этого предпочитают жаловаться на кажущиеся проявления несправедливости по отношению к ним – и даже доходят до насилия во имя бунта против партии и страны, – в глазах многих рядовых китайцев выглядит порочным и неразумным.

Если задать тот же вопрос – «Почему вы несчастны?» – тибетцам, уйгурам и монголам, обычно на свет выплывет совершенно иной ответ. Большинство действительно признают материальные улучшения жизни благодаря включению их исторических земель в состав КНР. Но, добавят они, подумайте о цене, которую мы заплатили. Несмотря на обещания правительства – во многих случаях эти обещания были даны основателями КНР, – наш уклад жизни растворяется, языки исчезают, и мы не можем свободно исповедовать нашу религию. Хотя мы и живем в так называемых «автономных» областях, на практике у нас мало или вовсе нет полномочий в местных вопросах. Мы не можем преподавать нашим детям в школе родной язык и даже защитить право наших же соотечественников одеваться, носить прически или называть детей, как им нравится. Даже если мы осмелимся высказать какую бы то ни было жалобу, нас немедленно называют «террористами» и «сепаратистами», арестовывают, запугивают и сажают в тюрьму.

Некоторые уйгуры также могут добавить, что с ними обращаются как с гражданами второго сорта, отказывают им в равной оплате и равному доступу к трудоустройству даже в Синьцзяне, заставляют иметь при себе особые удостоверения личности и подвергают тому, что американцы называют проверками по расовому признаку. Многие скажут: если бы вы жили здесь так, как живем мы, вы бы заключили, что китайское правление – на самом деле род внутреннего колониализма, а инстинктивная исламофобия в мире после 11 сентября создает ту самую разобщающую ненависть, которую КПК на словах стремится ликвидировать.

Напряженность физически ощутима не только между этническими меньшинствами и органами госбезопасности (так было на протяжении долгого времени), но – что еще тревожнее – и между этническими меньшинствами и ханьским большинством, что до середины 2000-х годов наблюдалось сравнительно редко.

Никто, даже правительство, не утверждает, что проблемы нет. Целые аппараты чиновников посвящены попыткам разрядить ситуацию, и еще другие аппараты – удержанию ее под контролем. В политических и научных изданиях появляются бесчисленные статьи, обсуждающие вопрос с любой (допустимой) точки зрения, хотя открытая дискуссия по поводу проблемы в популярных СМИ почти отсутствует. Отдельные смельчаки, такие как писатель Ван Лисюн и блогер Вэйсэ, супружеская пара, публично выступили с критикой положения, которое выглядит неуклонно ухудшающимся, так как все более жесткие репрессии, пристальное наблюдение, уменьшение свобод и все более суровые наказания, судя по всему, загоняют сопротивление в подполье и способствуют ухудшению межэтнических взаимоотношений, что не только уничтожает культуры, но и подвергает риску безопасность всех граждан Китая, равно ханьцев и прочих. Они предлагают покончить с безнадежными, по их мнению, правительственными практиками и ввести более толерантную политику и большую степень самоуправления. Но, похоже, наблюдается мало признаков сдвига в этом направлении, по крайней мере на данный момент.

Историческая перспектива

Межэтническая напряженность оставалась неразрешимой проблемой на протяжении почти всей современной истории Китая. В начале XX столетия Гоминьдан (ГМД, Национальная партия) воспринимал не-ханьские народы как изначально «китайцев» и ожидал, что в конечном счете они ассимилируются до единой ханьской нормы. Патерналистское отношение, сопутствовавшее такому взгляду, мало способствовало симпатии к режиму ГМД со стороны не-ханьских народов. Почувствовав удачный момент, КПК отвергла «китаизацию» и пообещала не-ханьским народам намного больше автономии – в какой-то момент она даже предложила им право выйти из состава Китая. И хотя об этой оговорке забыли задолго до того, как была написана первая конституция после 1949 года, этот документ все же включал в себя широкий спектр мер по защите религий, культур и языков меньшинств.

Мао Цзэдун – чья революция, вероятно, никогда бы не случилась, не обеспечь он себе поддержку не-ханьских сообществ во время Великого похода, – официально осудил отрицательные последствия «великого ханьского шовинизма» ГМД и старался проявлять уважение к достоинству не-ханьских групп. Эта более толерантная позиция была на время отложена в период Культурной революции (1966–1976 годы), но вновь ожила в 1980-е, когда преобладала относительно либеральная политика в отношении меньшинств. В большей части вопросов эта политика была отыграна назад в 1990-е, в связи с опасениями партийных лидеров из-за растущих требований автономии, в основном от тибетского сообщества, возглавляемого Далай-ламой. Ситуация в Синьцзяне, в свою очередь, осложнилась в начале 2000-х годов появлением транснациональных террористических организаций, таких как «Аль-Каида».

Так как переход от империи к нации продолжается и в XXI веке, решения двадцатого столетия в своем изначальном виде, похоже, потерпели поражение. Сейчас межэтническая напряженность на границах Китая представляет собой неопровержимый факт, как для китайского государства под ханьским руководством, так и для не-ханьских народов. Обе стороны оглядываются в прошлое и видят, что история на их стороне. Коммунистическая партия Китая смотрит на СССР и его распад – судьба, которой она стремится избежать любой ценой и за которую во многом винит «ошибочную» национальную политику Советов, предоставившую слишком много власти местным, нерусским субъектам. Тибетцы, уйгуры и монголы, среди которых мало кто всерьез исповедует сепаратистские идеи, указывают на примеры США, Австралии и Канады, опасаясь, что их постигла судьба, подобная судьбе коренных народов этих стран, чей образ жизни был уничтожен, а простерилизованные и выпотрошенные культуры сохранены в музеях для туристов. Ни одна из сторон не готова открыто констатировать эти аналогии (само понятие «коренных народов» в Китае под запретом), но несложно увидеть, какие опасения мотивируют участников этого все более напряженного противостояния.

Межэтническая напряженность: два объяснения

Коммунистические идеалы служили созданию общей цели и укреплению общего чувства гражданственности равно среди ханьцев и не-ханьцев. Но со временем КПК, кажется, забыла, чем обязана приграничным народам Китая – так же и многие китайцы-ханьцы обвиняют не-ханьские сообщества в том, что те не желают признавать все то, чем обязаны партии. Ни капиталистические устремления, ни «китайская мечта», похоже, не способны объединить обе стороны, да и возрожденный китайский национализм сдержал немногие обещания. Причины становятся ясны, если рассмотреть некоторые скрытые причины сегодняшней болезни, поразившей межэтнические отношения в Китае.

Часть вины за трещины в здании «единой мультиэтничной страны» лежит на открытии ранее малых и самодостаточных провинциальных экономик под руководством КПК и внедрении могущественных сил рынка в общество. Начиная с 1979 года, а особенно с середины 1990-х годов, этот фактор погнал все больше ханьцев в приграничные регионы, где их манили возможности разбогатеть, – районы, в большинстве своем напрямую связанные со спонсируемой правительством программой «Открытие Запада», стартовавшей в 1999 году. Прибытие многочисленных ханьских иммигрантов – причем мало кто утруждал себя изучением местного языка – в уйгурские, тибетские и монгольские города означает, что не-ханьские народы постепенно оказываются в меньшинстве у себя на родине. Так, в 1949 году ханьцы составляли лишь 6 % населения Синьцзяня, в то время как к 2015 году их доля выросла до 38 %. Тибетский автономный район остается преимущественно тибетским, но доля ханьского населения в тибетско-монгольском Цинхае выросла с менее чем 40 % в 1982 году до 53 % в 2010 году.

Большая часть новых богатств, накопленных в таких городах, как Урумчи и Лхаса, отправляется к их обитателям-ханьцам – на это обратили внимание китайские социологи, которые, отмечая, что язык зачастую является препятствием для трудоустройства в городе, также критикуют расизм, присущий предоставлению контрактов и найму на работу. Это означает не только более сильное неравенство в доходах и образовании, но и то, что теперь неравенство тесно связано с этнической принадлежностью. Подобная социально-экономическая стратификация подкрепляет ощущение многих не-ханьцев, что преимущества экономической трансформации Китая непропорционально достаются ханьцам. Вряд ли кому-то нужно напоминать, чем рискует общество, когда классовая и этническая принадлежность оказываются таким образом связаны.

Еще одно важнейшее объяснение сегодняшней межэтнической напряженности в Китае кроется в радикально разных подходах ханьцев и не-ханьцев к позиционированию себя относительно современной китайской нации. Проще говоря, представители ханьского большинства в первую и единственную очередь думают о себе как о китайцах, в то время как не-ханьские группы в основном считают себя в первую очередь тибетцами, уйгурами, монголами, чжуанами, корейцами и т. д., а только потом «китайцами», что преимущественно означает «граждан КНР». По этой причине оживший сегодня китайский национализм – идеей которого с самого начала было обеспечить, чтобы ханьский народ и дальше господствовал над китайской нацией, – ничего не дает большинству не-ханьских групп и не может быть заменой коммунизма в вопросе включенности в национальный проект.

Где же решение?

Поскольку этническая проблема в Китае обострилась в последние годы, был выдвинут ряд различных идей для ее решения. Одно из самых смелых предложений, принадлежащее Ма Жуну, социологу из Пекинского университета, – уничтожить «национальные меньшинства» вообще и заменить «этническими меньшинствами». Это подразумевало бы изъятие упоминаний о «национальностях» из Конституции, вычеркивание этнической принадлежности из удостоверений личности и следование американской модели культурного плюрализма, где каждый волен принять собственную идентичность в своего рода «плавильном котле». Предложение Ма привлекло внимание многих, но скептики беспокоятся, что с учетом слабой правовой системы Китая оно не оставит меньшинствам практически никакой юридической защиты. Они также указывают, что даже в США у этой модели есть ограничения.

Еще одно решение – которое уже проводится в жизнь, – изменить демографическую картину таким образом, чтобы не-ханьские группы стали меньшинствами на собственных землях. Учитывая, что из 112 миллионов не-ханьцев лишь чуть более 10 % принадлежат к тем группам, у которых есть серьезные претензии (тибетцы, уйгуры и монголы), то, с точки зрения правительства, вариант не выглядит полностью нереальным, особенно в сочетании с поощрением смешанных браков между поселенцами-ханьцами и не-ханьскими местными женщинами, как в последнее время предлагали некоторые чиновники. Финальным (неофициальным) итогом такой трансформации населения станет фактическое исчезновение целых народов. Однако до этого может и не дойти, поскольку на сегодняшний день данные сообщают о признаках уменьшения ханьского населения в этих регионах.

В итоге, поскольку действующая политика воспринимается не-ханьскими народами как усиливающееся угнетение, продвижение повестки дня, в центре которой стоят ханьцы, и подрыв устойчивой жизнеспособности местных языков, обычаев, религиозных институтов и образа жизни, трудно представить, как найти решение этнических проблем Китая. С высокой вероятностью ситуация будет ухудшаться, пока однажды конфликт не выйдет из-под контроля – или не останется тибетцев, уйгуров или монголов, чтобы протестовать.

С другой стороны, если предоставить этим людям достаточно политического, культурного и экономического пространства, чтобы они свободно могли одновременно являться полноправными гражданами Китая и в то же время тибетцами, уйгурами или монголами, возможен некий выход из сегодняшней дилеммы. Ведь уже существует проект образа жизни, который был бы приемлем для подавляющего большинства населения страны, как ханьцев, так и не-ханьцев, и сохранил бы великие культуры не-ханьских народов Китая, прежде чем они будут утрачены навсегда. Этот проект уже вписан в китайскую Конституцию.

5. Что нужно знать об общественном мнении в Китае?

Я-Вэнь Лэй

Китай печально известен своей цензурой – он постоянно попадает в рейтинги международных организаций как одна из стран с наименьшей свободой слова и прессы, а также как один из главных «врагов» «свободы Интернета». И потому неудивительно, что даже мало знакомые с Китаем люди полагают, что политическая и гражданская жизнь там бесцветна и едва дышит. Но, совершенно вразрез с этим популярным образом – и несмотря на вполне реальные репрессии правительства, – политические дискуссии, противостояния и ангажированность царят в Китае повсеместно. Более того, с середины 2000-х годов общественное мнение выражается все чаще. Время от времени неоднозначные события – или то, что китайцы называют «инцидентами с общественным мнением» – выходят на свет, захватывают внимание широкой общественности и ведут к горячим дебатам. Например, в 2003 году Сунь Чжиган, 27-летний житель Гуанчжоу, скончался под стражей после того, как был неправомерно задержан и избит полицией в следственном изоляторе. Его смерть вызвала резкую критику правительства, которая в итоге привела к пересмотру противоречащих Конституции норм содержания под стражей. В таких инцидентах с общественным мнением китайский народ часто обсуждает социальные проблемы и требует от правительства ответственности и подотчетности. В свою очередь, то самое правительство все чаще, пусть и неохотно, рассматривает общественное мнение как политическую и социальную силу, с которой приходится считаться. Зарождающийся суд общественности сделал китайское правительство отзывчивее, но и обрушил серьезные санкции на тех, кого сочли содействующими инцидентам с общественным мнением.

Что означает общественное мнение в китайском контексте? Насколько это «новый» феномен? Как и почему возникают инциденты с общественным мнением? Как объяснить подъем общественного мнения как влиятельного политического явления, учитывая продолжающуюся государственную цензуру и политический контроль? И как китайское правительство до сих пор реагировало на общественное мнение, особенно под руководством Си Цзиньпина?

Крайне важно понимать, что под общественным мнением в Китае и США подразумеваются разные вещи. В США общественное мнение часто воспринимается – особенно социологами и информационными агентствами – собирательно, как совокупность индивидуальных мнений, вычисленная с помощью опросов, особо значимых во время выборов. Напротив, в Китае общественное мнение понимается более целостно: это публично выраженное мнение или публичный дискурс. Само явление общественного мнения рассматривается в большей степени как дискурсивное и коммуникативное, когда китайский народ высказывает свои точки зрения и делится ими с помощью СМИ, Интернета или участия в публичных протестах. Научные учреждения, СМИ и правительственные агентства в Китае тоже проводят опросы общественного мнения или голосования, которые в первую очередь используются для исследования и принятия политических решений. Опросы общественного мнения сами по себе не вызывают к жизни неоднозначные события и не являются важной социальной или политической силой, как в США.

Общественное мнение не ново в китайском контексте, но его недавний рост в некотором смысле уникален. Общественное мнение начало становиться все более заметным в конце 1980-х годов в ответ на проблемы, связанные с экономической реформой в стране, но рост значимости общественного мнения был прерван в 1989 году происшествием на Тяньаньмэнь. После десятилетия упадка общественное мнение вновь начало подъем около 1998 года, когда государство заставило газеты перейти на коммерческую основу, сохраняя контроль над ними, но в то же время поставив их выживание в зависимость от доходов. По мере того как газеты все активнее содействовали формированию общественного мнения, центральная власть начала признавать его существование и регулярно реагировать на него – впервые в истории Китайской Народной Республики.

В период с 1998 по 2005 год общественное мнение удавалось относительно надежно сдерживать, но с появлением Интернета оно все больше выходило из-под контроля, становясь способным, по крайней мере иногда, ускользать от внимания правительства и задавать повестку дня. В то время как до 1998 года общественная сознательность в основном то поднималась, то падала вместе с масштабной мобилизацией и коллективными акциями, такими как движение 1978–1979 годов «Стена демократии» и демократическое движение Тяньаньмэнь в 1989 году, теперь китайскому народу уже не нужно мобилизовать невероятные ресурсы, чтобы высказаться и донести свои заботы до правительства.

Инциденты с общественным мнением обычно развиваются по определенной траектории. Сначала немногочисленные информационные агентства или отдельные личности выкладывают информацию о каком-то событии или вопросе в Интернет. После этого пользователи обсуждают, интерпретируют и распространяют событие или вопрос посредством интернет-форумов, блогов или основных коммуникационных систем, таких как Weibo и WeChat. Затем дискуссия получает широкое освещение в СМИ и приводит к более горячему обсуждению среди более многочисленной аудитории; кульминацией бывает инцидент с общественным мнением. На всем протяжении этого процесса целый ряд участников: информационные агентства, основные интернет-компании, отдельные граждане (в том числе имеющие законные жалобы), пользователи Интернета, журналисты, юристы, неправительственные организации, активисты, общественная интеллигенция и лица, формирующие общественное мнение, – участвуют в формировании общественной повестки дня и создают инциденты с общественными мнением. Так, в вышеупомянутом случае Сунь Чжигана, главный редактор газеты Southern Metropolis Daily, тесно сотрудничал с издателями Sina – одной из крупнейших интернет-компаний в Китае – при создании первоначального репортажа. Затем Sina широко распространила онлайн репортаж, опубликованный в Southern Metropolis Daily, чтобы происшествие было заметнее на национальном уровне. Публичная огласка инцидента вызвала горячую дискуссию и много последующих репортажей в СМИ. Внимание общественности и участие правоведов в конце концов привели к пересмотру противоречащих Конституции правил содержания под стражей.

Со временем род проблем, вызывающих активные споры или инциденты с общественным мнением, изменился. В конце 1990-х их причиной часто были националистические проблемы и чувства, но затем на первый план стабильно вышли внутренние вопросы и жалобы. Большую часть инцидентов вызвали вопросы, связанные с законом – в частности, защита гражданских прав, незаконные практики правительства и юридические диспуты. Так, жалобы, касающиеся сноса жилья и переселения, загрязнения, безопасности продуктов или коррупции в правительстве, с наибольшей вероятностью вызывают взрыв критики со стороны общественности. Около трети инцидентов с общественным мнением в период с 2003 по 2014 год были связаны с крестьянами и рабочими – двумя группами населения, которые стали особенно «неблагополучными» или уязвимыми в связи с утратой, соответственно, земли и рабочих мест. В ответ на эти инциденты с общественным мнением пользователи Интернета призвали к поддержке и потребовали от правительства признания прав и интересов этих уязвимых групп населения.

Часто считается, что авторитарные государства только подавляют общественное мнение. Но, помимо подавления и контроля, китайское правительство также содействовало росту общественной сознательности, как намеренно, так и нет. Развертывание экономической реформы в Китае в 1980-е годы привело к серьезным проблемам, в частности коррупции. Китайское правительство начало воспринимать общественное мнение как критически важный инструмент, через который оно могло надзирать за местными правительственными чиновниками и представителями бизнеса. Чжао Цзыян, в то время Генеральный секретарь Коммунистической партии Китая, продвигал эти идеи как «легальное наблюдение» и «наблюдение через общественное мнение». «Легальное наблюдение» означало надзор за деятелями правительства и рынка в соответствии с законом», а «наблюдение через общественное мнение» – предоставление массам и СМИ права контролировать деятелей правительства и рынка через формирование и распространение общественного мнения. Чжао полагал, что такое наблюдение поможет КПК «разрешить конфликт на корню и убить [проблемы] в зародыше». После событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году было решено, что Чжао проявил чрезмерную мягкость, и он был взят под домашний арест до самой смерти. Но, что крайне важно, КПК не отвергла его идею наблюдения. В самом деле, высшее руководство КПК до сих пор ссылается на понятие «наблюдения через общественное мнение», когда хочет сделать демократический жест.

Здесь необходимо пояснить два момента. Даже там, где государство активно поощряло формирование общественного мнения, ему было нужно держать общественное мнение в узде – то есть такая его форма, которую китайское правительство контролирует и направляет. Далее, что предсказуемо, правительственная риторика зачастую опережала реальность. Может быть, центральное правительство и признает важность общественного мнения, но отдельные чиновники и правительственные структуры, как на местном, так и на центральном уровне, по-прежнему пытаются подвергнуть цензуре или подавить общественное мнение по собственным политическим или экономическим соображениям.

Возможно, наиболее значимым стало именно ненамеренное содействие государства общественной сознательности. Китайское правительство своими же собственными мерами и политикой невольно способствовало росту общественной сознательности и сделало ее все менее управляемой. Государство разрешило коммерческие СМИ и Интернет в рамках более обширной кампании по модернизации страны. В то же время оно стремилось сдерживать эти инструменты и тот потенциальный риск, который каждый из них представлял с точки зрения предоставления власти гражданам и дестабилизации политического авторитета государства. Однако, единожды придя в движение, высвобожденные правительством процессы вскоре вышли из-под его контроля.

Дальнейшее развитие современной законодательной системы потребовало информированных граждан, способных следовать правовому режиму, участвовать в рыночной экономике и присматривать за местными чиновниками и деятелями рынка. С помощью СМИ государство стремилось распространить юридические знания и концепцию прав. Этот процесс усилил юридическую и правовую сознательность различных социальных групп и открыл важнейшие возможности для одаренных юристов и правоведов, многие из которых стали уделять больше внимания защите прав граждан и интересов общественности. Постановка СМИ в зависимость от рыночных факторов преобразовала профессию журналиста, в результате все больше ее представителей стали воспринимать себя как «рупоры» граждан. Впервые получив от правительства разрешение объединяться в сеть и сотрудничать – под предлогом распространения юридической грамотности, – журналисты и профессиональные юристы принялись взаимодействовать по-новому. Вместе они оказались способны обращать в свою пользу уже существующую фрагментированность государства, обходить некоторые формы цензуры и создавать критические репортажи, вскрывающие социальные проблемы и требующие отчета от правительства. А поскольку наиболее известные журналисты и юристы стали лидерами общественного мнения, их критические мнения, в свою очередь, повлияли на обычных граждан через Интернет. Сами китайские пользователи разработали собственные практики ведения дискуссий. Озвучивание и выслушивание жалоб, выстраивание чувства общности – вот наиболее заметные аспекты деятельности китайских интернет-пользователей в 1990-е и 2000-е годы. Как отмечалось выше, обсуждение проблем и жалоб через призму законодательства и прав стало одним из самых частых способов создать инцидент с общественным мнением.

Как отвечало на это китайское правительство? В то время как более ранний период руководства Ху Цзиньтао и Вэнь Цзябао был отмечен, как и у Си Цзиньпина, попытками сдержать общественное мнение, в конце концов власти предпочли относительно более открытый и отзывчивый подход. Режим Си, напротив, более тесно связал вопрос общественного мнения с вопросами социальной стабильности и общественной безопасности, чтобы оправдать все более воинственные меры. Законодательство и технологии были использованы для усиления цензуры и надзора, что проявляется в дальнейших усилиях по легализации спорных практик и наказании за нежелательное поведение – например, туманно определенное «создание волнений» было объявлено преступлением. Кроме того, продвижение использования науки о больших данных и облачных вычислений помогло в осуществлении контроля над обществом. Китайское правительство широко раскинуло сети для атаки на ключевых деятелей, поспособствовавших росту числа инцидентов с общественным мнением: на лидеров общественного мнения, «неблагополучных», юристов, защищающих гражданские права и интересы общественности, журналистов и активистов. В то же время правительство усилило контроль СМИ, неправительственных организаций и интернет-компаний, параллельно укрепляя кибернезависимость Китая.