Текст книги "Трое в лодке, не считая собаки. Трое на четырех колесах (сборник)"

Гаррис объявил, что во всем виновата сковорода и что дело пошло бы на лад, будь у нас котелок и газовая плита; поэтому мы решили более не покушаться на это блюдо, пока не приобретем упомянутых хозяйственных приспособлений.

К тому времени, как мы кончили завтракать, начало припекать солнце, ветер утих, утро выдалось расчудесное. Ничто не напоминало нам о девятнадцатом веке; и, глядя на реку в лучах утреннего солнца, чудилось, что прочь отошли века, отделявшие нас от славного июньского утра 1215 года{56}56
  Славное июньское утро 1215 года – речь идет о подписании Великой хартии вольностей.


[Закрыть], и мы, сыны английских йоменов{57}57
  Йомен – в средние века в Англии – свободный (не крепостной) крестьянин, имевший собственную землю.


[Закрыть], в домотканом сукне и с кинжалом у пояса, дожидаемся увидеть начертание той поразительной исторической Великой хартии вольностей, значение коей было истолковано простым смертным четыреста с лишним лет спустя, основательно изучившим ее, – неким Оливером Кромвелем.

Стоит ясное летнее утро – солнечное, мягкое и тихое. Но в воздухе струится трепет надвигающегося волнения. Король Джон переночевал в Данкрофт-Холле, и весь вчерашний день городок Стэйнз звенел лязгом вооруженных людей, и топотом грузных коней по камням мостовой, и окриками военачальников, и суровой руганью, и грубыми шутками бородатых алебардщиков, стрелков и заморских копьеносцев{58}58
  Копьеносец, алебардщик – воин, вооруженный соответственно копьем или алебардой (длинным копьем с насаженным на него боевым топором или секирой – топором полукруглой формы).


[Закрыть] с чужой речью.

В город въехали толпы покрытых дорожной пылью рыцарей в ярких плащах и их оруженосцев. И весь день-деньской двери домов робких горожан живо распахивались перед ватагами воинов, которых требовалось снабдить ночлегом и столом, – да какими ни на есть лучшими, иначе горе дому и всем домочадцам; ибо меч – судья и присяжный, истец и палач в те бурные времена, и платит за взятое помилованием обобранных, если ему так заблагорассудится.

Вокруг костра на рыночной площади толпятся еще теснее воины баронов, и пьют, и едят, и ревут буйные заздравные песни, и играют, и вздорят между собой, в то время как вечер темнеет и переходит в ночь. Пламя бросает странные тени на груды оружия и нескладные очертания людей. Городские дети подкрадываются поближе и дивятся, глядя на них; коренастые деревенские красотки со смехом сбираются вокруг, перекидываясь трактирными прибаутками с хорохорящимися солдатами, столь несхожими с деревенскими простаками; а те, ныне преданные пренебрежению, стоят далеко позади, с круглыми лицами, глупо осклабившись. А вокруг на полях мерцают огни более отдаленных лагерей, ибо кое-где расположилась свита одного из важных феодалов, а кое-где вокруг города притаились, как крадущиеся волки, французские наемники лживого Джона.

Так проходит ночь, с часовым на каждой темной улице и мигающим сторожевым огнем на каждой из окружающих высот; и вот над прекрасной долиной старой Темзы брезжит заря великого дня, столь чреватого последствиями для народившихся веков.

Начиная с серого рассвета, на нижнем из двух островов, как раз над тем местом, где мы теперь стоим, слышатся голоса и стук многих рабочих. Устанавливают привезенный вчера вечером большой шатер, и плотники усердно приколачивают яруса сидений, меж тем как лондонские подмастерья хлопочут вокруг с многоцветными тканями, шелками и золотой и серебряной парчой.

Но вот внизу на дороге, вьющейся вдоль речного берега от Стэйнза, двигаются к нам, смеясь и беседуя между собой глубоким гортанным басом, с десяток рослых алебардщиков – это люди баронов, – которые останавливаются ярдах в ста над нами, на том берегу, опираются на оружие и ожидают прибытия короля Джона.

И так, из часа в час, вдоль по дороге подходят новые кучки вооруженных людей; их шлемы и латы отражают длинные низкие лучи утреннего солнца, и мало-помалу вся дорога, куда ни глянешь, полнится прядающими головой конями и сверкающей сталью. А от группы к группе с криком носятся всадники, и небольшие знамена лениво трепещут в нагретом воздухе; и время от времени толпа всколыхнется, раздаваясь по сторонам, и один из великих баронов, верхом на боевом коне, окруженный отрядом оруженосцев, становится во главе своих вассалов{59}59
  Вассал – феодал, зависимый от более крупного феодала (сеньора), получивший от него земельный участок и обязанный за это ему служить.


[Закрыть] и йоменов.

А на склоне Куперхиллского холма, как раз напротив, собрались любопытные поселяне и городской люд; и никто из них вполне не понимает, с чего это поднялась суета, но каждый толкует по-своему великое событие, которое они пришли посмотреть; и иные говорят, что оно принесет народу всяческие блага, но старики качают головой, ибо слыхивали такие толки и раньше.

А вся река вплоть до Стэйнза усеяна мелкими судами, челнами и рыбацкими лодчонками – из тех, что теперь выходят из употребления, включая самых бедных людей. Все они переправлены коренастыми гребцами через пороги, там, где в позднейшие времена воздвигнется красивый шлюз Белл-Уира, и теснятся к большим крытым баржам, готовящимся доставить короля Джона туда, где дожидается его подписи роковая грамота.

Настает полдень, мы много часов уже терпеливо дожидаемся вместе с прочим народом; и проходит слух, что увертливый Джон еще раз ускользнул из когтей баронов и скрылся из Данкрофт-Холла с наемниками по пятам, дабы творить иные дела, нежели подписывать грамоты о свободе народа.

Но нет! На сей раз он попал в мертвую хватку, ему не уйти. Далеко на дороге встало облачко пыли, оно растет и приближается, и топот многих копыт становится громче, и сквозь рассыпающиеся группы людей протискивается блестящая кавалькада нарядных лордов и рыцарей. И спереди, и с тыла, и на каждом крыле едут йомены баронов, а посреди король Джон.

Он направляется к приготовленным баржам, и знатнейшие бароны выступают из рядов к нему навстречу. Он встречает их с улыбкой, смехом и медовыми речами, словно явился гостем на устроенный в его честь пир. Но, поднимаясь на стременах, чтобы спешиться, он бросает быстрый взгляд на собственных французских наемников, выстроенных в тылу, а потом на сомкнувшиеся вокруг суровые ряды баронских людей.

Точно ли слишком поздно? Один свирепый удар ничего не подозревающему всаднику рядом с ним, один крик французскому отряду, один отчаянный натиск на неподготовленные ряды, и мятежные бароны могут еще проклясть тот день, когда дерзнули стать ему поперек дороги! Более смелая рука могла бы дать неожиданный оборот делу, даже и в этот последний момент. Будь здесь Ричард{60}60
  Ричард I Львиное Сердце (1157–1199) – английский король с 1189 г. из династии Плантагенетов. Отличался большой личной храбростью, принимал участие в различных войнах, в том числе в Третьем крестовом походе (1189–1192), в ходе которого захватил остров Кипр и крепость Акру в Палестине. Убит во время войны с Францией.


[Закрыть], он выбил бы кубок свободы из рук Англии и еще сотню лет ей был бы неведом вкус вольности. Но сердце короля Джона замирает перед суровыми лицами английских бойцов, рука короля Джона снова опускается на узду, и он спешивается и занимает место на передней барже. Бароны следуют за ним, держа одетую в кольчугу руку на рукоятке меча, и отдается приказ отчалить.

Медленно отплывают от Раннимидского берега тяжелые, пышно разукрашенные баржи. Медленно пролагают себе путь против быстрого течения, и вот с тихим скрежетом врезываются в мель островка, получившего с этого дня название острова Великой хартии вольностей. И король Джон вступил на берег, а мы ждем, затаив дыхание, покуда воздух не сотрясается мощным криком и мы не узнаем, что прочно заложен краеугольный камень английского храма свободы.

XII

Генрих VIII и Анна Болейн{61}61
  Болейн Анна (ок. 1507–1536) – вторая из шести жен Генриха VIII, брак с которой, не признанный папой римским, стал поводом для проведения в Англии Реформации и создания англиканской церкви. Была обвинена в супружеской измене и казнена.


[Закрыть]. – Неудобства пребывания в одном доме с влюбленными. – Трудное время для английского народа. – Ночные поиски живописного. – Без крова и очага. – Гаррис готовится умереть. – Явление ангела. – Действие внезапной радости на Гарриса. – Кое-что к ужину. – Ленч. – Высокая цена на горчицу. – Страшное побоище. – Мэйденхед. – На парусах. – Три рыболова. – Мы прокляты

Я сидел на берегу, мысленно воссоздавая эту картину, когда Джордж выразил предположение, что я, быть может, успел вполне отдохнуть и не откажусь помочь помыть посуду. Возвращенный таким образом из славного прошлого к прозаическому настоящему, со всеми его грехами и скорбями, я соскочил в лодку и почистил сковородку с помощью щепки и пучка травы, окончательно отполировав ее мокрой рубахой Джорджа.

Затем мы переправились к острову Великой хартии – взглянуть на сохраняемый там в домике камень, на котором, по преданию, была подписана Великая хартия; хотя, была ли она действительно подписана здесь или, как говорят другие, на противоположном берегу, в Раннимиде, я решать не берусь. Поскольку, однако, дело идет о моем личном мнении, я склоняюсь к популярной теории острова. Будь я одним из тогдашних баронов, я, вне сомнения, постарался бы внушить своим товарищам необходимость залучить такого ненадежного малого, как король Джон, на этот остров, представляющий меньше шансов для засад и плутней.

На прилегающей к мысу Пикника земле Энкервик-Хауса находятся развалины старинного монастыря, в окрестностях которого, как говорят, Генрих VIII встречался с Анной Болейн. Встречался он с ней также и в замке Хевер-Касла в Кенте{62}62
  Кент – графство на юго-востоке Англии.


[Закрыть], а еще где-то вблизи Сент-Олбенса{63}63
  Сент-Олбенс – город в графстве Хертфордшир в 35 км севернее Лондона.


[Закрыть]. Трудно было, должно быть, тогдашним англичанам разыскать местечко, где бы не миловались эти юные ветреники. Случалось ли вам когда-нибудь проживать в доме, где находятся влюбленные? Это тяжелое испытание. Вздумалось вам, к примеру, посидеть в гостиной, в которую вы, следовательно, и отправляетесь. Открывая дверь, вы слышите такой шум, как будто кто-то внезапно припомнил что-то; когда же входите, Эмили находится у окна, поглощенная тем, что происходит по ту сторону улицы, а приятель ваш – Джон Эдуард – в дальнем углу комнаты, погруженный в изучение альбома фотографий чужих родственников.

– Ах, – говорите вы, останавливаясь на пороге, – я не знал, что тут кто-то есть.

– Неужели? – холодно говорит Эмили, давая понять, что вам не верит.

С минуту вы переминаетесь с ноги на ногу, потом замечаете:

– Очень темно. Отчего вы не зажигаете газа?

Джон Эдуард отвечает, что не заметил, как стемнело, а Эмилия говорит, что папаша не любит, когда газ горит днем.

Вы сообщаете им две-три новости и излагаете свой взгляд на ирландский вопрос, но их это, очевидно, не интересует. Все их суждения по какому бы то ни было вопросу сводятся к «О!», «Вот как!», «Разве?», «Да?» и «Быть не может!». После десяти минут такого рода беседы вы пробираетесь к двери и выскальзываете вон, и, к вашему удивленно, дверь немедленно захлопывается за вами, хотя вы и не прикасались к ней.

Полчаса спустя вы задумываете отважиться выкурить трубку в оранжерее. Единственный имеющийся налицо стул занят Эмили, а Джон Эдуард, очевидно, сидел на полу. Они ничего не говорят, но дарят вас взглядом, выражающим все, что только может быть высказано в цивилизованном обществе; и вы проворно пятитесь назад и закрываете за собой дверь.

Теперь вы боитесь сунуться в какую бы то ни было комнату в доме, поэтому, прогулявшись некоторое время вверх и вниз по лестнице, отправляетесь посидеть в собственной спальне. С течением времени, однако, это становится малоинтересным, вы берете шляпу и отправляетесь в сад. Вы спускаетесь вдоль по аллее, мимоходом заглядываете в беседку, но эти два молодых идиота оказываются тут как тут, забившись в один из ее углов, они замечают вас и, очевидно, считают, что вы следите за ними из злостной личной цели.

– Отчего бы не завести специальную комнату для этого и запрещать им выходить из нее? – бормочете вы, бросаетесь обратно в переднюю за зонтиком и спешите вон со двора.

Вероятно, происходило что-нибудь вроде этого, когда глупый мальчик Генрих VIII ухаживал за своей малюткой Анной. Бывало, жители Бекингемского графства{64}64
  Бекингемское графство находится в юго-восточной части Англии.


[Закрыть] неожиданно наткнутся на них, пока они бьют баклуши около Виндзора и Рейсбери, и воскликнут: «Ах! Вы здесь!» – а Генрих покраснеет и скажет: «Да, мне тут надо повидаться с одним человеком», а Анна добавит: «Ах, как я рада с вами встретиться! Не правда ли, как смешно? Я только что повстречалась с мистером Генрихом Восьмым, и ему как раз по дороге со мной».

Тогда эти люди уходят восвояси, говоря про себя: «Нет, лучше нам убраться подобру-поздорову, пока тут воркуют и милуются. Пойдем-ка мы прямо в Кент».

Пойдут они в Кент, и первое, что увидят в Кенте по приходе, это Генриха и Анну, околачивающихся около замка Хевер.

– Ах, черт побери! – скажут. – Давайте уйдем отсюда. Нет сил терпеть. Отправимся-ка в Сент-Олбенс – славное, тихое местечко Сент-Олбенс.

А когда придут в Сент-Олбенс, глядь – эта несчастная парочка целуется под стенами аббатства. Тогда эти люди уйдут и сделаются пиратами и будут разбойничать, пока не узнают, что брак совершился.

Между мысом Пикника и Старым Виндзорским шлюзом также имеется очаровательное местечко. Тенистая дорога, там и сям испещренная изящными домиками, тянется вдоль берега вплоть до харчевни «Колокола Ауслея», живописной, как большинство прибрежных харчевен, в которой можно выпить стакан очень хорошего пива – так говорит Гаррис, а в этих вопросах смело можно положиться на его слово. Старый Виндзор – знаменитое в своем роде место. Здесь находился дворец Эдуарда Исповедника{65}65
  Эдуард Исповедник (ок. 1003–1066) – король Англии с 1042 г.


[Закрыть], и здесь великий граф Годвин{66}66
  Граф Годвин (ум. в 1053 г.) – брат Эдуарда Исповедника, правил одним из крупнейших англосаксонских графств, Уэссексом.


[Закрыть] был уличен правосудием того времени в покушении на жизнь брата короля. Граф Годвин отломил кусок хлеба и держал его в руке.

– Если я виновен, – сказал граф, – да подавлюсь я этим куском хлеба, когда вкушу его.

И положил хлеб в рот, и проглотил его, и подавился, и умер.

После старого Виндзора река делается малоинтересной и снова становится сама собой лишь по приближении к Бовини.

Джордж и я провели лодку на буксире мимо Хоум-парка, тянущегося по правому берегу между мостами Альберта и Виктории, и, подходя к Дэтчету, Джордж спросил, помню ли я первую нашу прогулку вверх по реке и как мы высадились в Дэтчете в десять часов вечера и хотели лечь спать.

Я отвечал, что помню. Пройдет еще немало времени, прежде чем я позабуду об этом.

Было это в субботу перед августовскими каникулами. Мы устали и проголодались, – те же мы трое, что и теперь, и, достигнув Дэтчета, вынули корзину, оба саквояжа, пледы, пальто и тому подобные пожитки, и отправились искать ночлега. Мы миновали прехорошенькую гостиницу, с ломоносом и диким виноградом над входом, но жимолости не было, а я, по той или другой причине, уперся на жимолости и поэтому сказал:

– Нет, не станем здесь останавливаться. Пройдем немножко дальше, посмотрим, не найдется ли другой дом с жимолостью.

Мы пошли дальше, пока не повстречали другой гостиницы. Эта также была очень мила, и на ней имелась жимолость – сбоку, на одной из стен, но Гаррису не понравился человек, стоявший у входной двери. Он нашел, что человек какой-то подозрительный, да и сапоги у него безобразные, и так мы отправились дальше. Прошли мы порядочно, не встречая больше гостиниц, и наконец нам подвернулся человек, которого мы попросили направить нас к таковым.

Он сказал:

– Да вы оттуда идете. Вам надо повернуть обратно, и вы придете прямо к «Оленю».

Мы отвечали:

– О, мы там побывали, но нам не понравилось – нет жимолости.

– Ну, когда так, – сказал он, – ступайте в Мэнор-Хаус, как раз напротив. Вы туда не заглядывали?

Гаррис возразил, что мы не желаем туда идти – нам не по нраву наружность человека, который там остановился, – не тот цвет волос, да и сапоги тоже.

– Ну, право, не знаю, что вам делать, – сказал наш советчик, – потому что это две единственные гостиницы в округе.

– Нет других гостиниц? – воскликнул Гаррис.

– Ни единой, – отвечал тот.

– Что же нам, наконец, предпринять? – продолжал восклицать Гаррис.

Тогда заговорил Джордж. Он сказал, что Гаррис и я можем, если хотим, построить для себя новую гостиницу и, кстати, заказать для нее и постояльцев. Что же касается него, он возвращается к «Оленю».

Великие умы никогда и ни в чем не осуществляют своих идеалов; вздыхая о бренности всех земных желаний, мы с Гаррисом последовали за Джорджем.

Притащили мы свои пожитки в гостиницу «Олень» и сложили их в передней.

Пришел хозяин и сказал:

– Добрый вечер, господа.

– О, добрый вечер! – сказал Джордж. – Нам нужны три кровати, пожалуйста.

– Очень сожалею, сэр, – сказал хозяин. – Но боюсь, что не сможем удовлетворить вас.

– Ну да все равно, – сказал Джордж, – обойдемся и двумя. Двое из нас могут ведь спать на одной кровати! Не правда ли? – добавил он, обращаясь к нам с Гаррисом.

Гаррис сказал: «О да!» Он находил, что мы с Джорджем свободно можем спать на одной кровати.

– Очень сожалею, сэр, – повторил хозяин. – но, право же, у нас нет ни единой свободной кровати во всем доме. По правде говоря, мы и так уже кладем по два и даже по три джентльмена на одну кровать.

Здесь мы таки немножко опешили.

Но Гаррис, как подобает опытному путешественнику, и тут не растерялся и заметил с веселым смехом:

– Ну, делать нечего. Придется кое-как приспособиться. Пустите нас переночевать в бильярдную.

– Очень сожалею, сэр. Три джентльмена уже ночуют на бильярде, а двое – в кофейной. Никак не могу вас приютить.

Мы подобрали свои пожитки и перекочевали к Мэнор-Хаусу. Славный был домик. Я заметил, что он вроде как бы мне больше нравится, чем первый, а Гаррис добавил:

– О да, – нам будет здесь превосходно, и нечего нам смотреть на рыжего малого. Притом же бедняга не виноват, что у него рыжие волосы.

Гаррис говорил вполне доброжелательно и разумно. В Мэнор-Хаусе не стали тратить времени на выслушивания наших нужд. Хозяйка встретила нас на пороге заявлением, что мы четырнадцатая по счету компания, выставленная ею за последних полтора часа. Что же касается наших кротких напоминаний о конюшне, бильярдной и угольном погребе, она подвергла их глумлению: все эти уголки расхватаны уже давным-давно.

Не знает ли она местечка во всей деревне, где нас могли бы приютить на ночь?

– Ну, если вы невзыскательны – не забывайте, что это не рекомендация, – но, пройдя полмили по Итонской дороге, увидите маленькую пивную.

Мы не стали дожидаться конца. Мы подхватили корзину, саквояжи, пальто, пледы и свертки и пустились бежать. Расстояние больше походило на милю, чем на полмили, но в конце концов мы достигли цели и бросились, запыхавшись, к прилавку.

Хозяева пивной были грубы. Они попросту посмеялись над нами. Во всем заведении всего только и было что три кровати, на которых уже спало семь холостяков и две супружеских четы. Однако добросердечный лодочник, случайно оказавшийся в распивочной, выразил предположение, что мы можем попытать счастья у бакалейщика, рядом с «Оленем», и мы опять отправились восвояси.

У бакалейщика все было переполнено. Повстречавшаяся нам в лавке старушка любезно взялась проводить нас за четверть мили к своей знакомой даме, иногда сдававшей комнаты джентльменам.

Старушка шла очень медленно, и прошло двадцать минут, прежде чем мы добрались до ее знакомой дамы. В то время как мы ползли, она развлекала нас описанием различных болей в спине, которые испытывала.

Комнаты ее знакомой дамы оказались занятыми. Отсюда нас направили в № 27. № 27 был занят и направил в № 32, и № 32 также оказался занятым.

Тогда мы снова вышли на дорогу. Гаррис сел на корзину и сказал, что не пойдет дальше. Место кажется покойным, и он не прочь умереть здесь. Он попросил Джорджа и меня поцеловать за него мать и сказать всем его родственникам, что он прощает им и умирает счастливым.

В эту минуту явился ангел в образе маленького мальчика (не могу придумать более подходящего облика для замаскированной личности ангела), со жбаном пива в одной руке, а в другой – с чем-то прикрепленным к бечевке. Он спускал это нечто на каждый попадавшийся ему плоский камень и поднимал затем обратно, причем получался на редкость непривлекательный звук, выражающий страдание.

Мы спросили этого вестника небес (каковым он оказался впоследствии), не известно ли ему о каком-либо уединенном доме, с немногими обитателями (предпочтительны старушки или разбитые параличом мужчины), которых три доведенных до отчаяния человека легко могут вынудить уступить им свои постели; если же нет, то может ли он рекомендовать нам пустой свиной хлев, заброшенную печь для гашения извести или что-либо подобное? Никаких таких мест он не знал, но, если мы согласны пойти за ним, у его матери имеется лишняя комната, и он думает, что она сможет приютить нас на ночь.

Мы пали ему на шею тут же при луне и благословили его, и вышла бы поразительной красоты картина, если бы не то, что сам мальчик был чересчур потрясен нашим волнением, чтобы сдержать его наплыв, и опустился на землю, а мы все поверх него. Гаррис так обессилел от радости, что упал в обморок и вынужден был схватить жбан с пивом и выпить половину, чтобы привести себя в чувство, после чего пустился бежать, предоставив мне и Джорджу тащить за ним багаж.

Жилище мальчика оказалось маленьким домиком из четырех комнат, его мать – добрая душа! – дала нам к ужину горячей копченой ветчины, и мы доели все пять фунтов без остатка, а после пирог с вареньем и два чайника чаю, а после мы легли спать. В комнате имелось две кровати; одна – походная кровать в 2 фута 6 дюймов, в которой спали мы с Джорджем, причем связали себя друг с другом простыней, чтобы не выпасть из нее; а другая – кроватка мальчика, целиком предоставленная Гаррису, которого мы застали поутру с торчащими наружу двумя футами голых ног, и Джордж и я повесили на них полотенца, принимая ванну.

Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы уже не так воротили нос от гостиниц.

Возвратимся к настоящей нашей прогулке. Ничего волнующего не произошло, и мы беспрепятственно пробуксировали лодку почти до Обезьяньего острова{67}67
  Обезьяний (Monkey) остров – остров на Темзе у деревни Брэй в графстве Беркшир. Название получилось путем искажения староанглийского названия Monks Eyot, то есть Монаший (Monk’s), остров – по располагавшемуся неподалеку Мертонскому монастырю.


[Закрыть], где остановились и позавтракали. Мы достали к завтраку мясо, а потом заметили, что позабыли взять с собой горчицы. Не думаю, чтобы когда-либо во всей своей жизни до или после мне так хотелось горчицы, как хотелось ее в этот раз. Вообще я не гоняюсь за горчицей и даже почти никогда не ем ее, но тут я готов был отдать за нее целые миры.

Не знаю, сколько может быть миров во вселенной, но всякий, кто принес бы мне в эту минуту ложечку горчицы, получил бы их все до одного. Такой уж я всегда бесшабашный, когда мне хочется чего-нибудь, чего я не могу получить.

Гаррис объявил, что также отдал бы миры за горчицу. Хорошая была бы штука для всякого, кто подвернулся бы тогда с банкой горчицы; он обеспечил бы себя на всю жизнь.

Но нет, шалишь! Более чем вероятно, что и я и Гаррис оба пошли бы на попятный, однажды заполучив горчицу. Мало ли делаешь неразумных предложений сгоряча, но, разумеется, когда одумаешься, поневоле видишь, что они до нелепости несоразмерны стоимости требуемого предмета. Мне пришлось слышать, как один человек, поднимаясь на гору в Швейцарии, говорил, что отдал бы весь мир за стакан пива, а потом, когда дошел до трактирчика, где торговали им, поднял скандал, потому что ему выставили пять франков за бутылку. Уверял, что это позорное вымогательство, и написал по этому поводу письмо в «Таймс».

Это отсутствие горчицы нагнало на лодку какой-то мрак. Мы съели говядину молча. Жизнь казалась пустой и неинтересной. Мы вспоминали о счастливых днях детства и вздыхали. Однако мы несколько оживились за яблочным пирогом; когда же Джордж вытащил со дна корзины банку с ломтиками ананаса и выкатил ее на середину лодки, мы почувствовали, что жизнь, в конце концов, чего-нибудь да стоит.

Мы очень любим ананас – все трое. Мы посмотрели на картинку на крышке, вспомнили о соке, улыбнулись друг другу, а Гаррис заранее приготовил ложку.

Затем мы принялись искать нож для вскрытия жестянки. Мы все перевернули в корзине. Вытрясли саквояжи. Вытащили доски на дне лодки. Мы перенесли все на берег и перетрясли там. Ножа для вскрытия консервов не оказалось.

Затем Гаррис попытался открыть жестянку перочинным ножом, сломал нож и сильно порезался, а Джордж задумал управиться с помощью ножниц, ножницы взлетели кверху и чуть не выкололи ему глаз. Пока они перевязывали свои раны, я сделал попытку пробить в жестянке дыру острым концом багра, но багор соскользнул, а сам я полетел в жидкий ил между лодкой и берегом, а жестянка, в полной своей неприкосновенности, упала на чашку и разбила ее.

Тут мы все пришли в неистовство. Мы вынесли эту жестянку на берег, и Гаррис сходил на поле за большим острым камнем, я же возвратился в лодку и притащил мачту. Джордж держал жестянку, Гаррис приставил к ее верху острый конец камня, а я взял мачту и поднял ее высоко в воздух и, собрав все свои силы, ударил ею.

Если Джордж на этот раз остался в живых, этим он обязан своей соломенной шляпе. Она доныне хранится у него (то есть то, что от нее уцелело, конечно); и в зимние вечера, когда трубки зажжены и друзья рассказывают небылицы о пережитых ими опасностях, Джордж приносит ее показать, и потрясающая история заново повторяется, каждый раз с новыми преувеличениями.

Гаррис отделался обыкновенной резаной раной.

Тогда я принялся за жестянку в одиночку и молотил ее мачтой до полного изнеможения тела и духа, после чего она перешла к Гаррису.

Мы расплющили ее; снова привели в прежний квадратный вид; придавали ей все известные в геометрии формы, но проделать в ней отверстия не смогли. Тут Джордж взялся за нее и смял ее в столь странную, столь зловещую, столь неземную в диком своем безобразии форму, что нам стало страшно, и мы отбросили мачту. Затем мы все трое уселись в кружок на траве и стали смотреть на нее.

Поперек крышки виднелась большая царапина, походившая на глумливую усмешку. Вид ее привел нас в ярость. Гаррис ринулся на жестянку, схватил ее и забросил на самую середину реки, а мы проводили ее погружение проклятиями, после чего вскочили в лодку и гребли, не останавливаясь, до самого Мэйденхеда.

Сам Мэйденхед чересчур вульгарен, чтобы быть приятным. Это излюбленное место речного франта и его чересчур разряженной подруги. Мэйденхед – город показных гостиниц, находящихся преимущественно под покровительством балетных танцовщиц. Это также дьявольская кухня, из которой выходят демоны реки – паровые катера. Какой-нибудь герцог из «Лондонского великосветского журнала» непременно должен иметь «усадебку» в Мэйденхеде, и сюда также обычно приезжают обедать героини трехтомных романов, когда им вздумается кутнуть с чужим мужем.

Мы быстро миновали Мэйденхед, затем замедлили ход и не спеша прошли величественные места за Боултерским и Кукэмским шлюзами. Кливлендский лес до сих пор еще красовался в изысканном весеннем наряде и возвышался над водой одной бесконечной гармонией сливающихся оттенков зелени. С ее однообразной красотой это, пожалуй, очаровательнейшая часть реки, и мы медленно и неохотно увели свою лодчонку из этого приюта безмятежного покоя.

Мы остановились перед шлюзом, как раз внизу Кукэма, и напились чаю, а к тому времени, как мы миновали шлюз, уже наступил вечер. Поднялся резвый ветерок, к величайшему нашему удивлению, попутный: обыкновенно на реке ветер бывает противным, куда бы вам ни требовалось плыть. Отчаливая поутру, чтобы провести день на воде, вы узнаете, что ветер противный, и долгое время работаете веслами, размышляя о том, как будет легко возвращаться под парусом. А тут, после чая, ветер поворачивает, и вам приходится что есть сил грести ему наперекор всю обратную дорогу.

Если вовсе позабыть взять с собой парус, тогда ветер будет попутным в оба конца. Ну да что там! Ведь мир сей не более как искус, и человеку свойственна скорбь, как искрам свойственно лететь кверху.

На этот раз, однако, кто-то, очевидно, ошибся и поместил ветер у нас в тыл вместо того, чтобы поставить его навстречу. Мы все проделали молчком, подняли парус, прежде чем стихия успела заметить свою ошибку, затем раскинулись по лодке в задумчивых позах, а парус вздулся, напрягся и закряхтел у мачты, и лодка понеслась. Я сидел у руля.

Не знаю более духоподъемного ощущения, чем плавание на парусах. Оно настолько близко чувству полета, насколько до сих пор был близок к нему человек, за исключением сна. Крылья несущегося ветра как бы мчат тебя вперед, неведомо куда. Сам ты уже не медлительное, ничтожное, копошащееся творение из праха, ползущее по земле; ты часть природы! Сердце твое бьется заодно с ее сердцем! Ее великие руки обнимают тебя и поднимают к своему сердцу! Твой дух сливается с ее духом, члены становятся легкими. Вокруг поют голоса воздуха. Земля кажется далекой и маленькой; а облака, так близко спускающиеся к твоей голове, становятся твоими братьями, и ты протягиваешь к ним руки.

Мы были одни на реке, только в смутном отдалении виднелся рыболовный плот, стоявший на якоре посреди течения; на нем сидели три рыболова. Мы скользнули над водой, миновали лесистые берега, и никто не говорил ни слова. Я был на руле.

Приближаясь, мы рассмотрели, что трое удивших выглядят старыми и торжественными с виду людьми. Они сидели на трех стульях на плоту и упорно смотрели на свои удочки. А красный закат бросал мистический отблеск на воду, окрашивал огнем громоздящиеся леса и обращал груды туч в золотое сияние. То был час глубокого очарования, восторженных надежд и желаний. Маленький парус вырезывался на багровом небе, вокруг нас ложились сумерки, окутывая мир радужными тенями, а сзади подкрадывалась ночь.

Мы были точно рыцари старой легенды, плывущие поперек мистического озера в неведомое царство сумерек, в страну солнечного заката.

В царство сумерек мы не попали; мы прямехонько въехали в тот плот, с которого удили рыбу три старика. Мы не сразу поняли, что случилось, потому что вид был заслонен парусом, но, основываясь на тоне речей, наполнивших вечерний воздух, мы заключили, что пришли в соприкосновение с человеческими существами и что последние раздосадованы и недовольны.

Гаррис спустил парус, и тогда мы узнали, что случилось. Мы сшибли этих трех старых джентльменов со стульев на дно плота, и теперь они медленно и мучительно распутывались друг с другом и обирали с себя рыбу, а во время этого занятия кляли нас не как-нибудь, а сложными, тщательно обдуманными, замысловатыми выражениями, живописавшими наше прошлое и будущее, и поминали всю нашу родню.

Гаррис сказал, что им следовало бы поблагодарить нас за маленькое разнообразие после целого дня ужения, а еще сказал, что ему горько видеть людей почтенного возраста предающимися во власть злых страстей.

Но это ничуть не помогло. Джордж объявил, что после этого сам будет управлять лодкой. Он сказал, что нельзя требовать, чтобы такие дарования, как мои, тратились зря на управление лодкой, – лучше поручить эту лодку простому смертному, пока мы все еще не утонули к черту; поэтому он отобрал у меня руль и привел нас в Марло.

А в Марло мы оставили лодку у моста и отправились ночевать в «Корону».