Текст книги "О привидениях и не только"

Испанец оказался первым, кто благосклонно отозвался о духе, и за это Уибли тотчас проникся к нему безграничным доверием и искренней симпатией. Ну а граф, казалось, и вообще не мог жить без нового знакомого, и с тех пор все трое – Уибли, сосед-аристократ и Мария – едва ли не каждый день засиживались до полуночи, не в силах прервать беседу.

Точных подробностей я не знаю – Уибли не любил распространяться на эту тему. То ли Мария действительно существовала и граф намеренно ввел ее в заблуждение (что при ее наивности вполне вероятно), то ли она представляла собой не что иное, как галлюцинацию Уибли, и испанец подверг беднягу гипнотическому внушению (кажется, это как-то так называется), сказать не могу. Наверняка знаю лишь одно: Мария убедила хозяина, что граф обнаружил в Перу тайный золотой рудник. Заверила, что отлично знакома с месторождением, и заставила хозяина попросить позволения вложить в разработку несколько тысяч фунтов. Как выяснилось, Мария знала графа еще мальчиком и могла поручиться, что испанец – самый честный и благородный человек во всей Южной Америке (не исключено, что именно так и было).

Когда выяснилось, что Уибли знает о месторождении все или почти все, граф несказанно изумился. Для начала работ требовалось восемь тысяч фунтов, однако он никому об этом не говорил, так как хотел сохранить тайну и оставить все золото себе. Деньги же надеялся получить за счет собственных поместий в Португалии. Но исключительно ради Марии все-таки позволил Уибли вложить в дело восемь тысяч фунтов. Уибли вложил – наличными, – и с тех пор графа никто не видел.

В результате вера в «Марию» поколебалась, а один умный доктор пригрозил адвокату Уибли, что если тот еще хотя бы раз сведет знакомство с духами, то продолжит свои дни в стенах психиатрической лечебницы. Предупреждение возымело немедленный и блестящий эффект.

Трогательная история[5]5
  © Перевод. Е. Максимова, 2023.


[Закрыть]

– О! Старина, я хочу, чтобы вы написали в рождественский номер трогательную историю. Вы не против? – сказал мне редактор еженедельного журнала, когда я несколько лет назад, солнечным июльским утром просунул голову в его берлогу. – Томас рвется написать юмористическую заметку – говорит, подслушал на прошлой неделе неплохую шутку и может состряпать из нее историю. Видимо, рассказ о счастливой любви придется писать мне. Что-нибудь про человека, которого все считали умершим, а он возьми да и объявись в сочельник, чтобы жениться на своей девушке. Я надеялся, что в этот раз мне удастся отвертеться, но боюсь, что не выйдет. Миггс пусть пишет благотворительное воззвание, у него в этом опыта больше, чем у всех нас, вместе взятых. А Кегля займется колонкой циника – про рождественские счета и несварение желудка: у него всегда здорово получаются язвительные статьи, он умеет привнести в них самый верный оттенок, вроде как не понимает, о чем идет речь.

Пожалуй, следует отметить, что Кегля – это прозвище, данное у нас в редакции единственному по-настоящему чувствительному, но при этом серьезному сотруднику, настоящее имя которого было Бейерхенд.

К Рождеству Кегля становился особенно сентиментальным. Целую неделю перед этим священным праздником его просто распирало от доброты и любви к человечеству. Он приветствовал почти незнакомых людей таким взрывом восторга, какого другому не удалось бы изобразить даже в случае встречи с богатым родственником, и осыпал их добрыми пожеланиями (кои, впрочем, всегда дешевы и изобильны в это время года) с такой убежденностью в их исполнении, что люди отходили от него со смутным ощущением, будто они ему чем-то обязаны.

Встреча со старым другом в эти дни была для него почти что опасна. Кеглю так захлестывали чувства, что он не мог произнести ни слова, и вы боялись, что сейчас он лопнет.

Обычно на само Рождество он уже лежал в лежку, потому что провозглашал слишком много сентиментальных тостов в его канун. В жизни не встречал человека, столь любящего произносить чувствительные тосты. Кегля пил за «старое доброе Рождество» и за «старую добрую Англию», а потом пил за свою матушку, и за всех остальных родственников, и за «прелестную женщину», и за «старых друзей» или предлагал выпить за «дружбу вообще», и «пусть она никогда не охладеет в сердцах истинных британцев», и за «любовь – пусть она всегда сияет нам в глазах наших жен и возлюбленных», и даже за «солнце, что всегда светит за тучами, друзья, там, где мы его не видим и где от него нам мало пользы». Его просто распирало от чувств, этого Кеглю!

Но любимый тост, произнося который, он становился особенно красноречивым и печальным, был за «отсутствующих друзей». Похоже, этих отсутствующих друзей у него было исключительно много, и, к его чести надо заметить, он их никогда не забывал. Где бы и когда бы в его руках ни оказывалась рюмка со спиртным, «отсутствующим друзьям» Кегли непременно был обеспечен тост, а присутствующим друзьям, в случае если они не проявляли достаточного такта и твердости, – речь, повергавшая их в уныние на неделю.

Одно время поговаривали, что когда Кегля провозглашает этот тост, взгляд его обращается в сторону тюрьмы графства, но, убедившись, что Кегля поминает добрым словом не только своих, но и чужих отсутствующих друзей, от этого немилосердного предположения отказались.

И все же какими бы славными ни были эти «отсутствующие друзья», их оказалось слишком много. Кегля явно перестарался. Все мы высоко ценим своих друзей, когда их нет с нами, как правило, куда выше, чем когда они рядом, но нам не хотелось бы постоянно о них беспокоиться. На рождественском балу, на обеде в чью-нибудь честь или на собрании акционеров, где ты естественным образом чувствуешь себя хорошо, но печально, они вполне уместны, однако Кегля притаскивал их в самые неподходящие минуты. Никогда не забуду, как он однажды предложил выпить за них на свадьбе! Свадьба была очень веселой, все шло превосходно, и гости находились в наилучшем расположении духа. Свадебный завтрак уже закончился, все положенные тосты произнесли. Жених с невестой собирались уезжать, и мы уже подумывали, что пора искать рис и башмаки, чтобы благословить их напоследок, как вдруг Кегля поднялся со своего места с похоронным лицом и бокалом вина в руке.

Мгновенно догадавшись, что сейчас воспоследует, я попытался пнуть его под столом. Не то чтобы я хотел сбить его с ног, хотя подозреваю, что в данных обстоятельствах меня бы оправдали, но я не собирался заходить так далеко, просто хочу сказать, что я попытался его пнуть под столом.

К сожалению, у меня ничего не получилось. Точнее, кого-то я лягнул, но определенно не Кеглю, потому что тот не шелохнулся. Скорее всего я попал в невесту, сидевшую рядом с ним. Вторую попытку я делать не стал, и он беспрепятственно приступил к своей любимой теме.

– Друзья, – начал он дрожащим от чувств голосом, и в глазах у него блеснули слезы, – прежде чем мы расстанемся (возможно, некоторые из нас уже никогда не встретятся вновь в этом мире), прежде чем эта бесхитростная юная чета, взвалившая на себя сегодня бремя многочисленных испытаний и невзгод семейной жизни, покинет этот мирный приют, чтобы лицом к лицу встретиться с горькими печалями и разочарованиями нашей бренной жизни, мне хотелось бы провозгласить еще один, никем не произнесенный тост.

Тут он смахнул вышеупомянутую слезу, а гости приняли серьезный вид и постарались щелкать орехи бесшумно.

– Друзья, – продолжал Кегля, и голос его становился все выразительнее и печальнее, – среди нас есть те, кому довелось узнать, что значит потерять своего любимого, а может быть, двоих или троих.

Тут он подавил рыдание, а тетушка новобрачного, сидевшая в дальнем конце стола, тихонько заплакала, капая слезами в мороженое – ее сын недавно покинул страну на деньги родственников при условии, что никогда не вернется обратно.

– Очаровательная юная дева, что сидит рядом со мной, – продолжил Кегля, откашлявшись и ласково положив руку на плечо невесты, – как вам всем хорошо известно, несколько лет назад лишилась матери. Леди и джентльмены, что может быть печальнее смерти матери?

Разумеется, невеста начала всхлипывать. Жених, желая поправить дело, но, естественно, нервничая и волнуясь, что неудивительно в сложившихся обстоятельствах, попытался утешить ее и зашептал ей на ухо, что он уверен, все к лучшему и что никто, знавший старую леди, не пожелал бы и на минуту вернуть ее назад. В ответ на это новоиспеченная супруга негодующе воскликнула, что, если его так радует смерть ее матери, напрасно он не сказал этого раньше, она бы ни за что за него не вышла, после чего жених погрузился в задумчивое молчание.

Подняв глаза, от чего я до сих пор старательно воздерживался, я, к несчастью, столкнулся взглядом с собратом-журналистом, сидевшим напротив, и мы оба расхохотались, заработав себе репутацию людей бессердечных. Подозреваю, что она сохранилась за нами и по сей день.

Кегля, единственный человек за этим некогда веселым столом, кто не хотел провалиться сквозь землю, удовлетворенно продолжал бубнить.

– Друзья, – возвестил он, – разве можно забыть о дорогой матери на этом радостном празднике? Можно ли забыть покинувших нас мать, отца, брата, сестру, ребенка, друга? Нет, леди и джентльмены! Давайте даже в разгар веселья подумаем об этих ушедших от нас блуждающих душах. Давайте между бокалом вина и беспечной шуткой вспомним… отсутствующих друзей!

Бокалы осушили под аккомпанемент приглушенных рыданий и сдавленных стонов, гости встали из-за стола, чтобы умыть заплаканные лица и успокоиться. Невеста отказалась от помощи жениха, и к карете ее сопровождал отец. Она отбыла, полная дурных предчувствий о счастливом будущем в обществе такого бессердечного чудовища, каким оказался ее муж!

С этих пор Кегля и сам стал в этом доме «отсутствующим другом».

Но я никак не доберусь до своей трогательной истории.

– Смотрите не запаздывайте с ней, – напутствовал меня редактор. – Непременно сдайте мне ее к концу августа. На этот раз я намерен сделать рождественский номер пораньше. Если помните, в прошлом году мы управились только к октябрю. Не хочу, чтобы «Клиппер» снова нас опередил.

– Все будет в порядке, – беззаботно ответил я. – Напишу ее быстро, на этой неделе мне все равно почти нечего делать. Прямо сегодня и начну.

По пути домой я пытался настроиться на трогательные сюжеты в поисках подходящего, но ни одна трогательная мысль мне в голову не приходила. В мозгу роились одни только комические идеи, и скоро их стало так много, что я чуть с ума не сошел. Не успокой я себя последним номером «Панча», у меня бы, наверное, случился припадок.

– Должно быть, я пока не настроен на сентиментальность, – решил я. – Нечего и заставлять себя, у меня еще полно времени. Подожду, пока мне не взгрустнется.

Но дни шли, а мне становилось все веселее и веселее. К середине августа дело приняло серьезный оборот. Если я в течение следующих семидесяти дней не сумею тем или иным способом привести себя в меланхолическое настроение, в рождественском номере «Еженедельника» не окажется ничего, что могло бы довести до слез британскую публику, и его репутация первоклассного журнала для семейного чтения будет безвозвратно погублена!

В те дни я был добросовестным молодым человеком. Если я пообещал к концу августа написать трогательную историю на четыре с половиной колонки, то задание должно быть выполнено, невзирая на то, каких умственных или физических усилий это будет мне стоить.

Мне всегда казалось, что несварение желудка – отличный способ вызвать печальные мысли. Так что следующие пару дней я питался горячей отварной свининой, йоркширским пудингом и разнообразной выпечкой, а ужинал салатом из омаров. От такой диеты мне начали сниться комические кошмары – слоны, пытавшиеся залезть на дерево, и церковные старосты, пойманные в воскресенье за игрой в орлянку. Я просыпался, сотрясаясь от смеха!

Отказавшись от расстройства желудка, я принялся читать всю сентиментальную литературу, до какой только мог добраться, но и это не помогло. Маленькая девочка из поэмы Вордсворта «Нас семеро» только раздосадовала меня; мне хотелось ее отшлепать. Разочарованные корсары Байрона нагоняли на меня скуку. Когда героиня романа умирала, я радовался, а если автор говорил, что после этого герой больше никогда в жизни не улыбнется, я ему не верил.

Наконец я прибегнул к последнему средству – перечитал пару-другую вещичек из собственной стряпни. Они заставили меня устыдиться, но несчастным я себя не почувствовал, по крайней мере не настолько несчастным, как хотелось бы.

Тогда я скупил все образцовые произведения юмора, которые когда-либо издавались, и терпеливо прочитал почти все. Они довольно сильно подпортили мне настроение, но все равно недостаточно. Похоже, моя жизнерадостность могла устоять против чего угодно.

Субботним вечером я вышел на улицу и нанял человека, чтобы он пришел спеть мне сентиментальные баллады. Он честно отработал деньги (пять шиллингов). Он исполнил все до единой заунывные песни на английском, шотландском, ирландском и валлийском языках, а заодно и несколько переводов с немецкого. Примерно через полтора часа я поймал себя на том, что пытаюсь под эти мелодии плясать. Особенно хорошие па получались у меня под «Старого Робина Грея», с изящным взмахом левой ноги в конце каждого куплета.

В начале последней отпущенной недели я пошел к редактору и честно рассказал ему, что происходит.

– Как? Что с вами такое случилось? – воскликнул он. – Подобного рода вещи всегда получались у вас отменно! Вы думали насчет бедной девушки, полюбившей молодого человека, который уехал и не вернулся, а она все ждала и ждала и не выходила замуж, и никто не понял, что сердце ее разбито?

– Разумеется! – отрезал я весьма раздраженным тоном. – Не думаете же вы, что я не знаю азов своего ремесла?

– И что, – спросил он, – разве это не подойдет?

– Нет, – ответил я. – В наше время только и слышишь, что о неудачных браках, как же можно вызвать жалость к человеку, сумевшему избежать супружества?

– Гм, – произнес редактор. – А как насчет ребенка, который просит всех не плакать, а потом умирает?

– О, это только к лучшему, – сварливо отозвался я. – В мире и так слишком много детей. Только посмотрите, сколько от них шума и сколько на них уходит денег. Одни башмаки чего стоят!

Тут редактор согласился, что у меня явно неподходящее настроение, для того чтобы написать жалостливый рассказ о ребенке. Он поинтересовался, не думал ли я насчет старика, рыдающего над выцветшими любовными письмами в канун Рождества. Я ответил, что думал и что считаю такого старика круглым идиотом.

– Так может быть, собачью историю? – спросил редактор. – Что-нибудь об умершем песике, это всегда пользуется популярностью.

– Не очень-то это по-рождественски, – возразил я.

Он предложил обманутую девушку, но, подумав, мы отвергли и ее – слишком уж откровенная тема для страниц «Семейного собеседника», как звучит наш подзаголовок.

– Ну, поразмышляйте еще денек, – попросил редактор. – Не хочется отдавать это Дженксу. В нем чувствительности не больше, чем в уличной торговке рыбой, и нашим читательницам не всегда нравятся его выражения.

Я решил, что пойду и попрошу совета у одного своего друга – очень известного и очень популярного писателя, по сути одного из самых известных и популярных писателей наших дней. Я очень гордился нашей дружбой, потому что он и вправду великий человек: возможно, великий не в самом серьезном понимании этого слова, не так, как величайшие люди, даже не осознающие собственного величия, но тем не менее великий с точки зрения общепринятых стандартов.

Когда он выпускал новую книгу, сто тысяч экземпляров продавались в течение первой же недели; когда ставилась его пьеса, театр набивался до отказа пятьсот вечеров подряд. Про каждую его новую работу говорилось, что она еще умнее, и значительнее, и блистательнее, чем все, что он написал до этого.

Всюду, где говорили по-английски, его имя не сходило с уст. Куда бы он ни отправился, его чествовали, и приветствовали, и превозносили. Описания его очаровательного дома, очаровательных высказываний и поступков, его очаровательной особы не сходили со страниц газет.

Шекспир в свое время не был и вполовину так знаменит, как Н. в свое.

К счастью, он еще не уехал из города. Меня провели в его роскошно обставленный кабинет, и я увидел, что он сидит у окна и курит послеобеденную сигару. Он предложил мне сигару из того же ящика, ту, от которых не отказываются. Я знаю, что он платит по полкроны за штуку, а покупает их сотнями. Взяв одну, я раскурил ее, сел напротив и поведал о своем затруднении.

После того как я договорил, он ответил не сразу, и я уже начал думать, что он меня вовсе не слушал, как вдруг, глядя в окно, туда, где солнце за дымным городом, уходя, словно оставило врата в небеса открытыми, он вынул сигару изо рта и произнес:

– Хотите услышать по-настоящему трогательную историю? Могу рассказать. Она не очень длинная, но достаточно грустная.

Он говорил так серьезно, что любой ответ показался мне неуместным, и я промолчал.

– Это история о человеке, потерявшем себя, – продолжал он, все еще глядя на угасающий за окном свет, словно читал свой рассказ в нем, – о человеке, стоявшем у своего смертного ложа, наблюдавшем за собственной смертью и знавшем, что он мертв – навсегда. Когда-то давно жил да был на свете бедный мальчик. Он любил бродить сам по себе, размышляя и мечтая целыми днями. И дело не в том, что он был замкнутым ребенком или не любил своих товарищей, просто что-то в его душе нашептывало детскому сердцу, что ему нужно постичь куда более сложные уроки, чем его одноклассникам. И невидимая рука уводила его в уединенные места, где ничто не мешало ему обдумывать эти уроки. Даже среди уличного шума слышал он эти беззвучные, но сильные голоса, обращавшиеся к нему во время прогулок, рассказывавшие ему о труде для Господа, работе, которую ему однажды доверят, – такой, что доверяют лишь немногим. Он будет помогать Божьим детям на этой земле становиться сильнее, честнее и лучше. И, оказавшись где-нибудь в полутемном уголке, наедине с этими голосами, он воздевал свои детские ручонки к небу и благодарил Господа за этот великий, благородный, обещанный ему дар, и молился, чтобы оказаться достойным такого доверия, и, радуясь грядущей работе, не обращал внимания на мелкие житейские горести, скользившие мимо, как щепки по течению глубокой реки. По мере того как он рос, голоса говорили с ним все отчетливее, и наконец он ясно увидел ждущую его работу, как путник видит с вершины холма тропу, вьющуюся через долину.

Годы шли, он повзрослел и уже готов был начать трудиться.

Но тут появился подлый демон и начал искушать его – демон, погубивший многих людей куда лучших, чем мальчик, демон, который погубит еще многих великих людей, – демон суетного успеха. И он начал нашептывать мальчику на ухо пагубные слова, и тот – да простит его Бог! – слушал.

«Подумай, какая польза будет для тебя, если ты начнешь писать правду и высказывать благородные мысли? Чем отплатит тебе за это мир? Что получили в награду величайшие учителя и поэты, люди, отдавшие свои жизни во благо человечества, кроме презрения, насмешек и нищеты? Оглянись вокруг! Разве деньги, что получают немногие честные труженики за свою каждодневную работу, не нищенские гроши по сравнению с богатством, что сыплется на тех, кто пляшет джигу под дудку толпы? О да, настоящих певцов почитают после их смерти – тех, кого вспомнят, а мысли, порожденные их умами (не важно, помнят их самих или забыли), расходятся широкими кругами по океану человеческой жизни. Но что толку от этого для тех, кто умер голодной смертью? Ты талантлив, даже гениален. Богатство, роскошь и власть будут принадлежать тебе, а также мягкая постель и изысканные блюда. Ты сможешь стать великим, и величие это увидит мир; ты прославишься и своими ушами услышишь, как тебе поют хвалу. Работай на толпу, и толпа быстро заплатит тебе, а боги задерживают свою плату надолго.

И демон одержал над ним верх, и он пал».

И, вместо того чтобы стать слугой Божьим, он сделался рабом людей. И писал для толпы то, что она хочет услышать, и толпа рукоплескала, и бросала ему деньги, а он наклонялся, чтобы собрать их, и улыбался, и прикладывал руку к козырьку, и говорил толпе, до чего она щедра и благородна.

И вдохновение художника, что сродни вдохновению пророка, покинуло его, и он превратился в хитрого барышника, ловкого торгаша, чьим единственным желанием было узнавать вкусы публики и угождать им.

«Вы только скажите мне, что вам нравится, – кричал он в душе, – и я напишу это для вас, добрые люди! Желаете услышать старую ложь? Все еще любите старые, отжившие условности, потасканные житейские формулы, порочные мысли, что, как гниющие сорняки, портят воздух даже над цветами? Спеть ли вам снова ту нелепую чушь, что вы слышали уже миллион раз? Защитить для вас ложь и назвать ее правдой? Вонзить нож в спину истине или превознести ее для вас?

Как польстить вам сегодня, и завтра, и послезавтра? Только скажите, что вы хотите от меня услышать, чтобы я знал, что думать и говорить, добрые люди, и чтобы мог заслужить ваши пенсы и рукоплескания!»

И он стал богатым, знаменитым и великим, носил красивую одежду и ел изысканные кушанья, как обещал ему демон, и было у него множество слуг, были лошади и кареты, и он мог бы быть счастлив – настолько, насколько все эти вещи делают человека счастливым, но в нижнем ящике его стола лежала (а ему не хватало мужества ее уничтожить) тонкая стопка выцветших рукописей, написанных мальчишеской рукой, напоминавших ему о бедном парнишке, что бродил когда-то по истертым мостовым городских улиц и мечтал лишь об одном величии – стать одним из вестников Божьих на земле, но тот мальчик умер и был погребен навеки много лет назад.

Да, это была очень грустная история, но не совсем такая, какую ждет публика в рождественском номере журнала, так что в конце концов мне пришлось вернуться к девушке с разбитым сердцем.