Текст книги "О привидениях и не только"

Новая утопия[6]6
  © Перевод. Е. Максимова, 2023.


[Закрыть]

Мне довелось провести исключительно интересный вечер. Я обедал с одним своим весьма «передовым» другом в «Национал-социалистическом клубе». Нам подали превосходный обед: фазан, начиненный трюфелями, – это просто поэма, а сказав, что шато-лафит сорок девятого года стоит уплаченных за него денег, я и добавить больше ничего не могу.

После обеда за сигарами (должен заметить, что в «Национал-социалистическом клубе» знают толк в хороших сигарах) у нас завязалась очень поучительная дискуссия о грядущем равенстве всех людей и национализации капитала.

Сам я в споре особого участия не принимал – еще мальчишкой был вынужден самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, так что мне не хватало ни времени, ни возможностей на изучение этих вопросов, но слушал очень внимательно, пока мои друзья объясняли, что мир, существовавший тысячелетия до их появления на свет, развивался неправильно, но что теперь они в ближайшие несколько лет собираются навести в нем порядок.

Равенство всех людей – вот что они провозгласили своим лозунгом. Полное равенство во всем – в имуществе, в положении, во влиянии и в обязанностях, и все это должно привести к равенству в счастье и довольстве.

Мир принадлежит всем одинаково и должен быть разделен между всеми поровну. Труд каждого человека – это собственность не его, а государства, которое его кормит и одевает, и должен применяться не к личному прославлению, а к обогащению нации.

Личное богатство (социальные цепи, которыми немногие связали многих; бандитский пистолет, угрожая которым, небольшая шайка грабителей лишила остальное общество плодов его труда) необходимо вырвать из бесстыжих рук тех, кто так долго его удерживал.

Социальные различия – преграду, которая до сих пор сдерживала вздымающуюся волну гуманизма, необходимо уничтожить. Человечество должно устремиться вперед к своей судьбе (какой бы она ни была), но не так, как сейчас, не разрозненной ордой, где каждый индивидуум сам по себе пробирается сквозь ухабы неравного рождения и положения, причем мягкая травка стелется под ногами изнеженных баловней судьбы, а острые камни достаются обреченным, а организованным войском, марширующим плечом к плечу по гладкой равнине справедливости и всеобщего равенства.

Мать-земля должна кормить всех своих детей одинаково, чтобы никто не остался голодным, но никто и не переедал. Сильный человек не должен хватать больше, чем слабый, умный не должен интриговать, чтобы получить больше, чем простак. Земля принадлежит всем, а следовательно, и ее богатства тоже, и нужно разделить их среди человечества в равных долях. По законам природы все люди равны, так должно быть и по человеческим законам.

Неравенство несет с собой нужду, преступления, грехи, эгоизм, невежество, лицемерие. В мире, где все люди равны, не будет соблазна поддаться злу, и заложенное в человеческой природе благородство расцветет пышным цветом.

Когда все люди будут равны, мир превратится в рай на земле, свободный от унизительного деспотизма Бога.

Мы подняли бокалы и выпили за Равенство, священное Равенство, а потом кликнули официанта и велели принести зеленого шартреза и еще сигар.

Я отправился домой, погрузившись в глубокую задумчивость, и долго не мог уснуть, лежал без сна и думал о картине нового мира, развернутой передо мной.

Каким прекрасным мог бы стать наш мир, если воплотить все то, что предлагают мои друзья-социалисты. Не будет больше вражды и борьбы за существование, не будет зависти, разочарования, боязни нищеты! Государство возьмет на себя все заботы о нас с момента нашего рождения и до самого смертного часа, обеспечит любые нужды от колыбели до гроба, и нам уже не придется обо всем этом беспокоиться. Не будет больше тяжелого труда (по нашим подсчетам, достаточно работать три часа в день, их государство и потребует от каждого взрослого гражданина, а трудиться сверх этого времени никому не позволят, и мне в том числе), не будет бедняков, внушающих жалость, и богачей, внушающих зависть, никто не будет ни на кого смотреть сверху вниз, и нам не на кого будет смотреть сверху вниз (если подумать, последнее не так уж и приятно), жизнь наша будет упорядочена и устроена, и не о чем будет думать, кроме как о блистательной судьбе (что бы это ни значило) для всего человечества!

Тут мои мысли смешались, спутались, и я заснул.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу под стеклянным колпаком в высокой унылой комнате. Над головой моей висела табличка, я извернулся и прочитал ее. Она гласила следующее:

Спящий человек

Период – XIX век

Этот человек был найден спящим в доме в Лондоне после великой социальной революции 1899 г. По словам владелицы дома, к этому времени он спал уже больше десяти лет (она забыла, как его зовут). В научных целях было решено его не будить, а понаблюдать, сколько еще времени он будет спать. Согласно с этим его перевезли и поместили в музей редкостей 11 февраля 1900 г.

Посетителей просят не брызгать водой в отверстия для воздуха!

Интеллигентного вида пожилой джентльмен, пристраивавший в соседнюю витрину чучела ящериц, подошел ко мне и снял крышку.

– Что случилось? – спросил он. – Вас что-нибудь побеспокоило?

– Нет, – ответил я. – Я всегда так просыпаюсь, если хорошенько высплюсь. А какое сейчас столетие?

– Сейчас, – произнес он, – двадцать девятый век. Вы проспали ровно тысячу лет.

– А! То-то же я так хорошо себя чувствую, – отозвался я, спускаясь со стола. – Нет ничего лучше, чем как следует выспаться.

– Полагаю, сейчас вы пожелаете сделать то, что обычно желают и другие, – сказал пожилой джентльмен, пока я надевал на себя свою одежду, сложенную рядом в ящик. – Захотите, чтобы я провел вас по городу и рассказал обо всех происшедших изменениях, а вы будете задавать вопросы и делать глупые замечания, так?

– Да, – ответил я. – Наверное, именно это я и должен сделать.

– Наверное, – буркнул он себе под нос. – Ну так пойдемте и покончим с этим. – И он повел меня из комнаты.

Пока мы спускались вниз по лестнице, я спросил:

– Ну теперь-то он в порядке?

– Кто в порядке? – не понял джентльмен.

– Ну как же – мир! – воскликнул я. – Как раз перед тем как я лег спать, кое-какие мои друзья намеревались разобрать его на части, а затем привести в порядок. Удалось ли им это? Надеюсь, теперь все равны, а грехи, страдания и все в этом роде давно исчезли?

– О да, – ответил мой гид, – вы увидите, что теперь все в порядке. Пока вы спали, мы трудились в поте лица, и должен сказать, что все-таки привели землю в порядок. Теперь никому не позволяется совершать глупые и неправильные поступки, а что до равенства, так разве только головастики в нем не участвуют. (Его манера выражаться показалась мне вульгарной, но я решил обойтись без упреков.)

Мы вышли в город, очень чистый и спокойный. Улицы, обозначенные номерами, пересекались под прямыми углами и походили одна на другую. Не видно было ни карет, ни лошадей, весь транспорт был электрическим. Все встреченные нами люди шли со спокойными серьезными лицами и были настолько похожи между собой, что казались членами одного семейства. Как и мой проводник, все они были одеты в серые брюки и серую блузу, плотно застегнутую у шеи и затянутую ремнем на талии, все гладко выбриты и черноволосы. Я спросил:

– Что, все эти люди – близнецы?

– Близнецы! Господи помилуй, нет! – воскликнул мой проводник. – С чего вы так решили?

– Ну как же, они очень между собой похожи, – ответил я, – и у всех у них черные волосы!

– А, так это обязательный цвет волос, – объяснил мой спутник. – У нас у всех черные волосы, а если они не черные от природы, их полагается выкрасить в черный.

– Почему? – удивился я.

– Почему! – несколько раздраженно воскликнул пожилой джентльмен. – Мне показалось, вы понимаете, что теперь все люди равны. Что будет с нашим равенством, если какому-нибудь мужчине или какой-нибудь женщине позволить расхаживать с золотистым цветом волос, в то время как другим придется мириться с морковным? Нет, в наши счастливые дни люди должны не только быть, но и выглядеть равными. Велев всем мужчинам гладко бриться, а женщинам подстригать черные волосы до одинаковой длины, мы в некотором роде исправляем ошибки природы.

Я спросил:

– А почему черные?

Он ответил, что не знает, просто этот цвет выбран.

– Кем? – спросил я.

– Большинством, – ответил он, приподняв шляпу и опустив взгляд, словно в молитве.

Мы зашагали дальше, и навстречу нам снова шли одни мужчины. Я спросил:

– А что, в этом городе вообще нет женщин?

– Женщин! – воскликнул мой гид. – Разумеется, есть. Нам встретились уже сотни!

– Мне кажется, я узнаю женщину, если увижу ее, – заметил я, – но пока что-то ни одной не видел.

– Ну как же, вот как раз идут две, – произнес он, обратив мое внимание на пару проходивших мимо особ, одетых все в те же обязательные серые брюки и блузы.

– А как вы поняли, что это женщины? – удивился я.

– Ну как же, разве вы не замечаете металлических номеров, прикрепленных у каждого к воротнику?

– Да. Я думал, это номера полицейских, и удивлялся, куда же делись остальные люди!

– Четные номера обозначают женщин, а нечетные – мужчин.

– Надо же как просто, – заметил я. – Должно быть, немного поупражнявшись, можно отличить один пол от другого с первого взгляда?

– О да, – ответил он, – если захотеть.

Мы некоторое время шли молча, но затем я спросил:

– А зачем каждый должен иметь номер?

– Чтобы отличать одного от другого, – ответил мой спутник.

– Так разве у людей нет имен?

– Нет.

– Почему?

– О, в именах столько неравенства! Допустим, одних звали Монморанси, и они смотрели сверху вниз на Смитов, а Смиты не желали смешиваться с Джонсами. Чтобы пресечь дальнейшую возню, решили имена упразднить и присвоить каждому номер.

– И Монморанси со Смитами не возражали?

– Возражали, но Смиты и Джонсы были в меньшинстве.

– А Единицы и Двойки не смотрели свысока на Троек и Четверок, ну и так далее?

– Поначалу смотрели. Но с отменой богатства номера утратили свою ценность, за исключением промышленных целей и двойных акростихов, так что теперь номер сто никаким образом не считает себя выше номера миллион.

Проснувшись, я не умылся, так как в музее не было для этого никаких удобств, и теперь неприятно ощущал жару и грязь. Я спросил:

– А где мне можно умыться?

Пожилой джентльмен ответил:

– Нет, нам не разрешается умываться самостоятельно. Подождите до половины пятого, и вас умоют к чаепитию.

– Умоют! – вскричал я. – Кто?

– Государство.

Мой спутник рассказал, что они выяснили – невозможно сохранять равенство, если позволять людям умываться самостоятельно. Одни умывались по три-четыре раза в день, другие годами даже не прикасались к мылу и воде, и в результате образовалось два различных класса – чистые и грязные. Начали возрождаться все старые предрассудки. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы прекратить раздоры, государство решило само заниматься умыванием, и теперь назначенные правительством должностные лица дважды в день умывают каждого гражданина, а частное умывание запрещено.

Я отметил, что до сих пор нам по пути не встретилось ни одного жилого дома, квартал за кварталом тянулись огромные, напоминающие бараки строения одной формы и размера. Иногда на углу я замечал строения поменьше с вывесками «Музей», «Больница», «Зал дебатов», «Баня», «Гимназия», «Академия наук», «Промышленная выставка», «Школа риторики» и т. д., но жилых домов все не попадалось.

Я спросил:

– Так что же, в вашем городе никто не живет?

Он ответил:

– Вы и вправду задаете глупые вопросы, честное слово! А где же, по-вашему, все они живут?

– Вот я и пытаюсь понять. Ведь здесь ни одного жилого дома!

Мой спутник возразил:

– Нам не нужны жилые дома, такие, которые вы себе представляете. Мы теперь социалисты и живем вместе, в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блоках. В каждом блоке помещается тысяча граждан. Там стоит тысяча кроватей, по сто в каждой комнате, есть соразмерное количество ванных комнат и гардеробных, столовые и кухни. В семь утра звонит колокол, все встают и заправляют постели. В семь тридцать все идут в гардеробные, там их умывают, бреют и причесывают. В восемь часов в столовой уже накрыт завтрак, состоящий из пинты овсянки и полупинты теплого молока на каждого гражданина. Мы все теперь придерживаемся строгой вегетарианской диеты. За последнее столетие число вегетарианцев неимоверно выросло, и организация у них безупречная, так что они побеждали на всех выборах в течение последних пятидесяти лет. В час снова звонит колокол, и люди возвращаются на обед, который состоит из бобов и фруктового компота. Дважды в неделю подается пудинг с вареньем, а по субботам – пудинг с изюмом. В пять часов мы пьем чай, а в десять гасят свет, и все ложатся спать. Мы все равны, все живем одинаково – клерк и мусорщик, жестянщик и аптекарь – все вместе, в братстве и свободе. Мужчины живут в блоках в этой стороне города. А женщины – в противоположной.

– А семейные пары?

– Никаких семейных пар не осталось, – последовал ответ. – Мы отменили брак два столетия назад. Видите ли, супружество не сочетается с нашей системой. Мы поняли, что семейная жизнь является антисоциалистической. Мужчины больше думали о своих женах и семьях, чем о государстве, хотели работать на пользу своего маленького круга близких, а не на общество и больше заботились о будущем своих детей, чем о Назначении Человечества. Узы любви и крови прочно привязывали людей к маленьким группкам, а не к великому целому. Прежде чем подумать о развитии человечества, они думали об успехах своих родных. Вместо того чтобы добиваться великого счастья для многих, они боролись за счастье немногих близких; и мужчины, и женщины работали, отказывали себе во всем и делали тайные накопления, чтобы тайком порадовать чем-нибудь своих близких. Любовь будила в их сердцах честолюбие. Чтобы добиться улыбки от любимой женщины, чтобы оставить детям имя, которым можно гордиться, мужчины стремились подняться над общим уровнем, совершить что-нибудь такое, чтобы мир посмотрел на них снизу вверх и одарил особыми почестями, чтобы оставить более глубокий след на пыльной дороге веков. Фундаментальные принципы социализма ежедневно попирались, ими пренебрегали. Каждый дом превращался в революционный центр пропаганды индивидуализма и обособленности. В тепле домашних очагов вырастали ядовитые змеи Товарищество и Независимость, стремившиеся ужалить государство и отравить умы.

Доктрину равенства стали оспаривать открыто. Мужчина, полюбив женщину, начинал считать ее выше других женщин и даже не пытался скрывать свое мнение. Любящие жены уверяли, что их мужья умнее, храбрее и лучше остальных мужчин. Матери высмеивали саму мысль о том, что их дети могут хоть в чем-то не превосходить чужих детей. Дети пропитывались отвратительной ересью и думали, что их родители лучшие в мире.

С какой точки зрения ни посмотри, Семья превратилась в нашего врага. У одного мужчины очаровательная жена и двое милых ребятишек, а его сосед женат на настоящей мегере и стал отцом одиннадцати шумных, невоспитанных сорванцов. Где же тут равенство?

Опять же когда семья еще существовала, над нами постоянно парили два соперничающих ангела, Радости и Печали, а в мире, где известна и печаль, и радость, Равенства быть не может. Одна пара рыдает в ночи над опустевшей колыбелькой, а за стенкой другие муж с женой держатся за руки и смеются, глядя, как гримасничает и гулит их младенец. О каком Равенстве может идти речь?

Ничего подобного допускать было нельзя. Любовь, поняли мы, стала нашим главным врагом, сделав равенство невозможным. Любовь приносила боль и радость, покой и страдания. Она разрушала убеждения и подвергала опасности Назначение Человечества, и тогда мы отменили ее.

Больше нет браков, а значит, нет и семейных невзгод. Нет ухаживаний, а значит, нет и разбитых сердец. Нет любовных признаний, а значит, нет и терзаний. Нет поцелуев, но нет и слез.

Освободившись от радостей и горестей, все мы теперь живем в полном равенстве.

Я произнес:

– Должно быть, жизнь у вас очень умиротворенная, но скажите – я спрашиваю исключительно из научного интереса, – как же вы восполняете естественную убыль мужчин и женщин?

– О, это очень просто. Как вы в свое время восполняли естественную убыль лошадей и овец? Каждую весну государство устанавливает, сколько нам нужно новых детей, их вынашивают под тщательным медицинским наблюдением, а как только они родятся, их забирают у матерей (иначе те могут их полюбить) и воспитывают в общественных детских садах и школах до четырнадцати лет. Затем назначенные государством инспекторы их экзаменуют и решают, к какому делу они годятся. Этой профессии их и обучают. В двадцать лет они становятся гражданами и получают право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никакой разницы, оба пола пользуются одинаковыми привилегиями.

– И какими же привилегиями? – спросил я.

– Ну как же! Теми, о каких я вам рассказывал.

Мы прошли еще несколько миль и не увидели ничего, кроме бесконечных кварталов все тех же огромных домов-блоков. Я спросил:

– А разве в вашем городе нет ни лавок, ни магазинов?

– Нет, – ответил он. – Зачем нам нужны магазины и лавки? Государство нас кормит, одевает, дает крышу над головой, лечит, умывает и причесывает, а потом хоронит. Что нам делать в магазинах?

Я начал уставать от прогулки и спросил:

– Нельзя ли зайти куда-нибудь и чего-нибудь выпить?

Он воскликнул:

– Выпить! Что значит «выпить»? Нам дают полпинты какао в обед. Вы об этом?

Я чувствовал, что не сумею объяснить ему, в чем дело, да он и не понял бы, поэтому сказал:

– Да, об этом.

Тут мы прошли мимо человека приятной внешности, и я обратил внимание, что у него только одна рука. Раньше я заметил еще двоих или троих крупных мужчин с одной только рукой, и это показалось мне любопытным, так что я поинтересовался у моего проводника. Он пояснил:

– Да. Если человек превышает среднюю норму в росте и силе, мы отрезаем ему ногу или руку, чтобы уравнять с остальными. Так сказать, слегка сокращаем его. Видите ли, Природа пока еще отстает от века, и мы стараемся ее подправить.

– Но вы же не можете упразднить ее? – удивился я.

– Ну, не полностью, – признал он. – Хотя нам этого хочется. Впрочем, – добавил он с простительной гордостью, – мы уже неплохо преуспели.

Я спросил:

– А как вы поступаете с исключительно умным человеком? Что делаете с ним?

– Теперь это нас не особенно беспокоит, – ответил он. – Мы уже довольно давно не сталкивались с опасностью чрезмерно развитого мозга. Но если такое случается, мы производим хирургическую операцию и приводим мозг к обыкновенному уровню. Я иногда жалел, – пробормотал пожилой джентльмен, – что мы не умеем повышать качество мозга, вместо того чтобы понижать его, но, разумеется, это невозможно.

– И вы считаете правильным то, что подрезаете людей таким манером и понижаете их умственные способности?

– Разумеется, это правильно!

– Как-то вы уж очень самоуверенны, – возразил я. – Почему «разумеется»?

– Потому что это решает большинство.

– Да почему это считается правильным?

– Большинство не может ошибаться, – ответил он.

– О! А подрезанные люди тоже так думают?

– Они! – воскликнул он, явно удивленный вопросом. – Так ведь они в меньшинстве.

– Да, но ведь даже меньшинство имеет право на собственные руки, ноги и головы, разве нет?

– У меньшинства нет прав, – ответил он.

– Значит, тому, кто хочет жить здесь, нужно принадлежать к большинству, верно?

– Да, – ответил он. – В основном все к нему и принадлежат. Это гораздо удобнее.

Город казался мне все менее и менее интересным, и я спросил, нельзя ли для разнообразия выйти за его черту и посмотреть окрестности.

Мой проводник сказал:

– Да, конечно, – но предупредил, что вряд ли мне там понравится больше.

– Но ведь раньше за городом было так красиво, так приятно прогуляться перед сном – большие зеленые деревья, луга, где ветер колыхал траву, и небольшие коттеджи, увитые розами, и…

– О, мы все это изменили, – перебил меня пожилой джентльмен. – Теперь это один большой огород, разделенный на участки дорогами и каналами, прорытыми под прямыми углами. За городом не осталось никакой красоты. Мы упразднили красоту, она мешала равенству. Сочли несправедливым, что одни люди живут среди таких дивных пейзажей, а другие на бесплодных пустошах. Поэтому мы сделали так, чтобы везде все выглядело одинаково и чтобы ни одно место не выделялось среди других.

– А можно ли переселиться в другую страну? – спросил я. – Не важно, в какую именно, просто в другую.

– О да, если хочется, – сказал мой спутник. – Но зачем? Все страны теперь одинаковы. Весь мир стал одним народом – один язык, один закон, одна жизнь.

– И нет никакого разнообразия нигде? – уточнил я. – А чем вы занимаетесь на досуге, для удовольствия? Есть ли у вас театры?

– Нет, – ответил мой проводник. – Театры пришлось упразднить. Актерский темперамент оказался совершенно не способен принять принципы равенства. Каждый актер считал, что лучше его в мире нет, и, по сути, ставил себя выше всех остальных людей. Не знаю, так ли это было в ваше время?

– В точности так, – заверил его я, – но мы не обращали на это никакого внимания.

– Ну а мы обратили, и в результате закрыли театры. Кроме того, «Общество бдительности Белой Ленты» постановило, что все развлекательные заведения порочны и ведут к деградации, а поскольку это очень энергичное и решительное общество, оно быстро перетянуло на свою сторону большинство, и теперь любые развлечения запрещены.

Я спросил:

– А книги вам читать разрешается?

– Их теперь почти не пишут, – ответил он. – Видите ли, раз уж мы живем столь совершенной жизнью, раз уж не осталось в мире ни ошибок, ни печали, ни радости, ни надежды, ни любви, ни горя и все так правильно и упорядоченно, то и писать-то не о чем, кроме, разумеется, Назначения Человечества.

– И в самом деле, – согласился я. – Теперь понятно. Но как же старые книги, классика? Ведь был Шекспир, и Теккерей, и Вальтер Скотт, да и у меня самого одна-две вещички не такие уж плохие. Что вы сделали с ними?

– О, весь этот старый хлам мы сожгли, – сказал он. – В них слишком много старых ошибочных идей из старых, ошибочных, гадких времен, когда люди были настоящими рабами и вьючным скотом.

Он рассказал, что прежние картины и скульптуры тоже уничтожены, частью по той же самой причине, а частью потому, что их сочло неподобающими «Общество бдительности Белой Ленты», вошедшее у них в большую власть. А любые новые виды искусства и литературы запрещены, ибо подобные вещи стремятся подорвать принципы равенства. Они заставляют людей думать, а мыслящий человек становится гораздо умнее тех, кто думать не желает. Естественно, те, кто не хочет мыслить, начали возражать, а поскольку их большинство, они своего добились.

Из этих же соображений не разрешаются ни спорт, ни игры – в них люди состязаются, а это ведет к неравенству.

Я поинтересовался:

– А сколько же часов в день работают ваши граждане?

– Три часа, – ответил он. – После этого весь остаток дня принадлежит нам.

– Вот мы и подошли к главному, – заметил я. – Ну и чем же вы занимаетесь двадцать один час в сутки?

– Отдыхаем.

– Что? Двадцать один час отдыхаете?

– Ну да. Отдыхаем, размышляем и разговариваем.

– О чем же вы размышляете и разговариваете?

– О! О том, как ужасно жилось в прежние времена, и о том, как мы счастливы сейчас, и… и… и о Назначении Человечества.

– А вас еще не тошнит от Назначения Человечества?

– Не сказал бы.

– А что же вы под этим понимаете? В чем заключается Назначение Человечества, по вашему мнению?

– Ну как же… быть такими же, какие мы сейчас, только еще лучше… еще более равными, и чтобы еще больше работ выполнялось электричеством, и чтобы каждому предоставлялось два избирательных голоса, а не один, и…

– Благодарю вас, этого вполне достаточно. А еще о чем-нибудь вы размышляете? Есть ли у вас религия?

– О да.

– И вы поклоняетесь Богу?

– О да.

– А как вы его называете?

– Большинство.

– Еще только один вопрос… Кстати, надеюсь, вы не против того, чтобы я задавал вам вопросы?

– Нет-нет. Это является частью моей трехчасовой работы на государство.

– Я рад. Не хотелось бы отнимать у вас время на отдых. Мне вот что хотелось спросить: многие ли ваши граждане кончают жизнь самоубийством?

– Нет. Такое им даже в голову не приходит.

Я взглянул на лица проходивших мимо мужчин и женщин. На них застыло терпеливое, почти унылое выражение, показавшееся мне очень знакомым.

И вдруг я вспомнил. Именно таким спокойным, покорным, слегка недоуменным выражением отличались лошади и быки, которых мы разводили в прежнем мире.

Нет. Этим людям не придет в голову мысль о самоубийстве.

Странно! Лица вокруг внезапно потускнели и начали расплываться. А где мой проводник? И почему я сижу на мостовой? И… чу! Это же голос миссис Биггис, моей квартирной хозяйки! Неужто и она проспала тысячу лет? Она говорит, что сейчас двенадцать часов… только двенадцать? И меня не умоют до половины пятого? А мне так жарко, и душно, и голова болит. Э, да я в постели! Неужели все это мне только приснилось, и я опять в девятнадцатом веке?

Из открытого окна до меня доносятся шум и крики прежней жизни. Люди ругаются, к чему-то стремятся, работают, высекая собственную жизнь мечом своей силы воли. Люди смеются, скорбят, совершают ошибки, совершают подвиги… падают, поднимаются, помогают друг другу – живут!

А мне сегодня нужно поработать куда больше трех часов, и ведь я собирался встать в семь утра. Нет, зря я вчера выкурил так много крепких сигар!