Текст книги "Дж. Д. Сэлинджер"

Меня по-прежнему по́том пробивало, но уже не так фигово. Я подошел к лестнице и сел на нижнюю ступеньку, вытащил карандаш с блокнотом. На лестнице воняло так же, как и при мне. Будто на нее только что нассали. Школьные лестницы всегда так воняют. В общем, сел я и написал такую записку:

Дорогая Фиби,

Я больше не могу ждать среды, поэтому наверно поеду авто стопом на запад сегодня. Встретимся в Музее искусства возле двери в четверть 1-го если можешь и я верну тебе рождественские гроши. Я не много потратил.

С любовью,

Холден

Школа у нее, считай, возле самого музея, и по пути домой на обед ей все равно мимо него идти, поэтому я знал, что нормально мы с ней встретимся.

Потом я двинул по лестнице к учительской, чтобы записку отдать кому-нибудь, чтоб Фиби на урок передали. И бумажку раз десять сложил, чтоб никто не развернул. В школе, нафиг, никому доверять нельзя. Только знал, что все равно ей передадут, раз я ей брат и всяко-разно.

Только пока я шел по лестнице, вдруг ни с того ни с сего просек, что сейчас опять сблюю. Только не сблевал. Присел на ступеньку, и получшело. А пока сидел, заметил такую вот долбанутую фигню. На стене кто-то написал «хуй вам». Я, нафиг, чуть на потолок не полез. Прикинул, как Фиби и прочие малявки увидят такое и не поймут, что, нахер, это вообще значит, а потом какой-нибудь гнусный пацан им возьмет и объяснит – само собой, сикось-накось, – и они станут про это думать, и, может даже, заколотит их на день-другой. Убить вообще того, кто это написал. Наверно, какой-нибудь шаромыжник-извращенец среди ночи проник в школу отлить или как-то, а потом написал на стене. Я все прикидывал, как я его ловлю за этим занятием, как башку ему размазываю по ступенькам, пока не сдохнет, нахер, до конца, весь в кровище. Только еще я просекал, что кишка у меня тонка так сделать. Точняк. От этого мне еще тоскливей стало. У меня едва кишки-то хватило рукой это стереть, сказать вам правду. Я все ссал, что какой-нибудь препод меня поймает и решит, что это я накорябал. Только в конце концов я все равно стер. А потом двинул дальше к учительской.

Директора там не было, за машинкой сидела только дама какая-то, лет ста. Я сказал ей, что я брат Фиби Колфилд из 4Б-1, и попросил передать, пожалуйста, записку. Очень важно, говорю, потому что мама заболела и обед не приготовит, поэтому Фиби придется со мной встретиться и пообедать в аптечной лавке. Нормально так она отнеслась, эта старушенция. Взяла у меня записку и позвала из соседнего кабинета какую-то другую даму, и другая дама эта понесла записку Фиби. Потом мы с той дамой, которой лет сто, чутка потрепались. Ничего она так себе, и я ей сказал, что ходил в эту школу, и братья мои тоже. Она меня спросила, в какую я сейчас хожу, я говорю – в Пенси, а она говорит, Пенси – очень хорошая школа. Даже захоти я ее поправить, у меня сил бы не было. А кроме того, раз она считает Пенси хорошей школой, то пускай. С какой радости сообщать чего-то новое, если человеку уже лет сто. Им все равно не понравится. А немного погодя я отвалил. Уматно вышло. Она мне вслед орет:

– Удачи! – совсем как этот Спенсер, когда я из Пенси сваливал. Господи, как я ненавижу, если мне орут «Удачи!», когда я откуда-нибудь сваливаю. Тоска сплошная.

Вниз я пошел по другой лестнице и там тоже увидел на стене «хуй вам». Снова попробовал рукой стереть, только тут выцарапали ножом или как-то. Не стиралась, хоть тресни. Да все равно бесполезняк. Будь у тебя даже мильон лет, все равно и половины всех «хуй вам» в мире не сотрешь. Не выйдет.

Я посмотрел на часы во дворе – только без двадцати двенадцать, до фига еще времени до встречи с Фиби. Только я все равно сразу к музею пошел. Больше-то некуда. Может, зайду в будку да звякну этой Джейн Гэллахер перед тем, как двинуть стопом на запад, – только не в жиляк мне чего-то было. Я ж даже не был уверен, что она вообще домой на каникулы вернулась. Поэтому я просто двинул к музею и стал там околачиваться.

Пока я ждал Фиби в музее, на самом входе и всяко-разно, подваливают ко мне два таких малявки и спрашивают, не знаю ли я, где тут мумии. У того пацанчика, что спрашивал, ширинка расстегнулась. Я ему про это сказал. И он штаны свои застегнул – прямо там же, где стоял и со мной разговаривал, – ни за колонну не стал заходить, ничего. Я чуть не сдох. Заржал бы, только испугался, что опять блевать потянет, поэтому не стал.

– Где тут мумии, дядя? – снова спрашивает пацан. – Не в курсе?

Я чуть повалял с ними дурака.

– Мумии? – спрашиваю одного. – Эт чего?

– Ну мумии. Знаете, трупаки такие. Их еще в рыбницах хоронят.

В рыбницах. Я чуть не сдох. Он гробницы имел в виду.

– А вы, парни, чего не в школе? – спрашиваю.

– Уроков нет, – отвечает тот, который разговаривал. Врет, гаденыш, видно же, как я не знаю что. А мне все равно делать нефиг, пока Фиби не придет, поэтому я помог им найти, где мумии. Ух, я ж раньше точно знал, где они, только в музее этом уже много лет не был.

– А вас мумии интересуют? – спрашиваю.

– Ну.

– А твой дружбан говорить умеет? – спрашиваю.

– Он не дружбан. Он мне братан.

– Так может говорить? – Я поглядел на того, который и рта не раскрыл. – Ты вообще говорить умеешь?

– Ну, – отвечает. – Тока не хочу.

Наконец мы нашли мумий, заходим.

– Знаешь, как египтяне покойников хоронили? – спрашиваю пацана.

– Не-а.

– А пора бы. Очень интересно. Оборачивали им лица такими тряпками, которые вымачивали в каком-то секретном химикате. И так они тыщи лет могли в своих гробницах лежать, и лица у них ни гнили, ничего. Никто так больше не умеет, только египтяне. Даже современная наука.

А чтоб добраться к мумиям, надо по такому как бы узкому коридору пройти с камнями сбоку, которые вытащили прямо из этой гробницы фараона и всяко-разно. Там вполне себе жутко, и сразу видно, что этим фертикам не очень в струю. Жались ко мне, как я не знаю что, а тот, который ни фига не разговаривал, чуть ли не за рукав мне цеплялся.

– Пошли, а? – брату своему говорит. – Я их уже видал. Ну пошли, а? – Потом развернулся и дал деру.

– Он ссыт, как водопад просто, – второй говорит. – Пока! – И тоже дернул.

Поэтому я в гробнице остался один. Мне как бы в жилу в каком-то смысле. Там нормально так, спокойно. А потом вдруг – ни за что не угадаете, чего я там увидел на стене. Еще один «хуй вам». Красным карандашом или как-то, прямо под стеклом, под камнями.

Вот где засада вся. Даже такого места не найдешь, где нормально и спокойно, потому что нет таких мест. Только думаешь, что есть, а доберешься до него, чуть отвернешься – и кто-нибудь подлезет втихушку и прямо у тебя перед носом напишет «хуй вам». Сами попробуйте. Я так даже прикидываю, что вот сдохну когда-нибудь, и сунут меня в могилу на кладбище, и будет у меня надгробье и всяко-разно, и на нем «Холден Колфилд» написано, а потом год, когда родился, и год, когда помер, а прямо под низом будет: «хуй вам». К бабке не ходи.

Когда я вышел оттуда, где мумии, мне в сортир захотелось. На меня как бы дрыщ такой напал, сказать вам правду. Дрыщ-то ладно, только еще кое-что случилось. Выхожу из тубза, даже до двери не дошел, и тут вроде как отключился. Но мне повезло. В смысле, мог бы и убиться, когда на пол грохнулся, а я вроде как на бок эдак приземлился. И вот умора. Мне вроде как получшело, когда я отключился. По-честному. Рука только болела – наверно, потому, что грохнулся, но хоть башка, нафиг, больше не кружилась.

Было уже десять минут первого или где-то, поэтому я опять вышел и встал у дверей, ждать Фиби. Прикинул: может же быть, что мы вообще в последний раз увидимся. Вообще со всякими родичами, в смысле. Может, наверно, и увидимся, только через много лет. Может, я прикинул, вернусь домой, когда мне будет лет тридцать пять, вдруг кто заболеет и захочет со мной перед смертью повидаться, и я только из-за этого вылезу из своей хижины и вернусь к ним. Я даже начал прикидываться, как вернусь. Штруня наверняка задергается вся, как не знаю что, разревется и кинется меня упрашивать, чтоб я остался дома и не ехал больше к себе в хижину, а я все равно поеду. Я такой как ни в чем не бывало, как не знаю что. Успокою ее, а потом уйду в другой угол гостиной, вытащу такой портсигар и закурю сигу, весь такой хладнокровный, как не знаю что. Позову их всех к себе в гости как-нибудь, если им в жилу, но ни настаивать не буду, ничего. Я чего – я разрешу только такой Фиби к себе приезжать летом и на рождественские каникулы, и еще на Пасху. И Д. Б. разрешу время от времени у себя гостить, если ему в жилу будет где-нибудь спокойно и нормально сидеть и писать, а вот кина никакого он у меня в хижине писать не будет, одни рассказы и книжки. Такое правило заведу: пока у меня – никакого фуфла. Пусть только попробует кто-нибудь какое фуфло – сразу лучше пускай выметается.

Тут я вдруг ни с того ни с сего поглядел на часы в гардеробе – без двадцати пяти час. Мне поплохело: а вдруг та старуха в школе сказала той второй даме не передавать Фиби никакой записки? Вдруг она ей сказала сжечь ее или как-то? Перессал я, как не знаю что. Мне по-честному очень в жилу было с Фиби увидеться перед тем, как свалить подальше. В смысле, у меня ж ее рождественские гроши и всяко-разно.

Наконец я ее заметил. Я увидел ее через стеклянную половину двери. А увидел вот почему – на ней был этот мой долбанутый охотничий кепарь, а его миль за десять видать.

Я вышел и стал спускаться по этим каменным ступеням ей навстречу. Я только чего не мог просечь – зачем она тащит с собой этот здоровый чемодан. Она как раз переходила Пятую авеню и волокла этот здоровенный, нафиг, чемоданище за собой. Аж надрывалась. Я подошел ближе и просек, что это мой старый чемодан – тот, с которым я еще в Вутон ездил. Фиг вообще знает, за каким он хером ей тут вообще.

– Здоро́во, – говорит, когда ближе подошла. Вся запыхалась от этого долбанутого чемодана.

– Я уж боялся, что ты не придешь, – говорю. – Чего у тебя в этом гробу? Мне ничего не надо. Я как есть поеду. Даже чемоданы с вокзала забирать не буду. Чего у тебя там за фигня?

Она грохнула чемодан на землю.

– Моя одежда, – говорит. – Я еду с тобой. Можно? Ладно?

– Чего? – говорю. Я чуть не рухнул, когда она так сказала. Чесслово. У меня башка закружилась как бы, и я подумал, что сейчас, наверно, опять отключусь или еще чего-нибудь.

– Я его спустила на грузовом лифте, чтоб Шарлин не увидела. Он не тяжелый. У меня там всего два платья и мокасины, и трусы, и носки, и еще кое-что. Попробуй. Не тяжелый. Ну попробуй разик… А что, нельзя с тобой? Холден? Нельзя? Пожалуйста.

– Нет. Заткнись.

Я думал, что сейчас точняк намертво отключусь. В смысле, я не хотел ей говорить «заткнись» и всяко-разно, только подумал, что сейчас опять отключусь.

– Ну почему нельзя? Ну пожалуйста, Холден! Я ничего делать не буду – только поеду с тобой, и все! Я даже одежду брать не буду, если не хочешь, я только возьму…

– Ничего ты с собой не возьмешь. Потому что ты никуда не едешь. Я еду один. Поэтому заткнись.

– Ну пожалуйста, Холден. Пожалуйста, можно? Я буду очень-очень-очень… Ты даже не…

– Ты никуда не поедешь. Заткнись уже! Давай мне чемодан, – говорю. И забрал. Я ей уже чуть было не двинул. Вот еще чуть-чуть – и съезжу ей. По-честному.

Она заплакала.

– Я думал, ты в школе в постановке играешь или как-то. Думал, ты там Бенедикт Арнолд в постановке и всяко-разно, – говорю. Мерзко так говорю. – Ты чего хочешь? В постановке своей не играть, ёксель-моксель? – Тут она еще больше разревелась. Во как путёво. Мне вдруг так сильно в жилу стало, чтоб она ревела, пока у нее шары не повылазят. Я ее, считай, ненавидел. И, наверно, больше всего – из-за того, что, если она со мной поедет, ее тогда не будет в этой ее постановке. – Пошли, – говорю. И снова двинул по лестнице в музей. Я чего прикинул – сдам этот ее долбанутый чемодан в гардероб, а потом в три часа она его снова заберет, после уроков. Не в школу же его тащить, понятно. – Давай двигай, – говорю.

Только она по лестнице со мной не пошла. Не хотела она со мной никуда идти. А я один все равно пошел, и затащил этот чемодан в гардероб, и сдал его, а потом вышел и спустился снова. Она по-прежнему стояла на тротуаре, но когда я подошел, спиной ко мне повернулась. Она так умеет. Отворачивается от тебя, если ей в струю.

– Никуда я не еду, – говорю. – Я передумал. Так что хватит реветь и заткнись. – Самая умора, что, когда я так сказал, она уже и не ревела даже. Только я все равно сказал. – Давай пошли. Я тебя до школы провожу. Ну пошли. Опоздаешь.

Она ни ответила, ничего. Я как бы попробовал ее за руку взять, а она не дала. Все отворачивалась и отворачивалась.

– Ты хоть поела? Ты уже обедала? – спрашиваю.

Ноль эмоций. Она только чего – она мой красный охотничий кепарь сняла, тот, что я ей дал, и чуть ли не в рожу мне пихнула. А потом опять отвернулась. Я чуть не сдох, но ничего не сказал. Только подобрал кепарь и сунул в карман.

– Пошли, а? Я тебя до школы провожу, – говорю.

– Я не иду ни в какую школу.

Я даже не понял, чего ответить, когда она так сказала. Только стоял пару минут как пришибленный.

– В школу надо, – говорю. – Ты же в постановке этой хочешь играть, правда? Бенедикта Арнолда?

– Нет.

– Хочешь-хочешь. Еще как хочешь. Ну пошли давай, – говорю. – Во-первых, я никуда не еду, я же тебе сказал. Я иду домой. Пойду домой, как только в школу тебя отведу. Но сначала зайду на вокзал, заберу чемоданы, а потом прямиком…

– Я сказала, не пойду я ни в какую школу. Ты куда хочешь, туда и иди, а я в школу не пойду, – говорит. – И сам заткнись. – Это она мне впервые заткнуться сказала. Жуть как звучит. Господи, ну какая жуть же. Фиговей, чем ругаться. И не смотрела на меня по-прежнему, а только я руку ей на плечо положу или как-то, она вырывается.

– Слышь, а погулять не хочешь? – спрашиваю. – До зоосада, а? Если я тебе сегодня разрешу в школу не ходить, а пойти гулять, ты фигней этой маяться не будешь?

Она не ответила, поэтому я опять:

– Если я тебе дам прогулять сегодня и мы пройдемся, ты кончишь фигней маяться? И завтра, как нормальная, в школу пойдешь?

– Может, пойду, а может, и нет, – говорит. А потом как рванет через дорогу, даже не посмотрела, машины там или как. Совсем чеканутая иногда.

Только я за ней не пошел. Я знал, что это она за мной двинет, и почапал на юг, к зоосаду, по той стороне улицы, что возле парка, а она пошла туда же по другой, нафиг, стороне. Даже не смотрела на меня вообще, но я прикидывал: наверно, косяка-то все-таки давит, куда я пойду и всяко-разно. В общем, так мы всю дорогу до зоосада и шли. Я только задергался, когда двухэтажный автобус подъехал и мне ее на той стороне видно не стало, где, нахер, она вообще. Но когда до зоосада дошли, я ору ей:

– Фиби! Я в зоосад иду! Пошли давай! – Она даже не глянула на меня, но сразу видать – услышала, и когда я стал спускаться по зоосадной лестнице, оглянулся, вижу: дорогу переходит, за мной следом и всяко-разно.

В зоосаде толпы не очень было, потому что день какой-то паршивый, только возле бассейна с сивучами немного кучковалось и всяко-разно. Я двинул было дальше, а Фиби остановилась и стала такая прикидываться, будто ей интересно, как этих сивучей кормят, – парень в них рыбой швырялся, – поэтому я вернулся. Прикинул, что нехило бы сейчас с ней помириться и всяко-разно. Подошел и встал вроде как у нее за спиной, и руки на плечи ей положил так, а она коленки согнула и поднырнула от меня подальше – иногда наглая она такая, если ей в жилу. И стояла так, пока сивучей кормили, а я стоял у нее за спиной. Ни руки на плечи больше ей не складывал, ничего, потому что положи – и она от меня точняк слиняет. Малявки уматные такие. С ними за собой глаз да глаз нужен.

Когда мы от сивучей ушли, она рядом идти не захотела, только держалась все равно где-то близко. Шла как бы по одной стороне дорожки, а я по другой. Не слишком роскошно, но всяко лучше, чем за милю от меня, как раньше. Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Только пердак видать. Возле меня пацанчик стоял, у него ковбойская шляпа на самые уши наехала, так он все время канючил штрику своему:

– Па-ап, ну пускай он вылезет. Пускай вылезет, а?

Я глянул на Фиби, только она такая не засмеялась. Сами знаете же, как малявки злиться могут. Не смеются, ничего.

Потом мы ушли от медведей, вообще из зоосада, перешли аллею в парке и залезли в тоннель такой маленький, там всегда воняет так, будто нассали. Через него к карусели идти надо. А Фиби такая со мной по-прежнему не разговаривала, ничего, но теперь вроде как хоть рядом шла. Я зацепил ее за хлястик на пальто, просто от нефиг делать, только она не дала. Говорит такая:

– Не трогай меня своими лапами, а? – Все еще злилась. Но уже не так, как раньше. В общем, мы все ближе и ближе к карусели подходили, уже слышно, как эта чеканутая музыка играет, которая там всегда. Играет «О, Мари!»[45]45
  «О, Мари!» – песня композитора Эдоардо ДиКапуа, исполнявшаяся разными артистами середины XX в. с разными текстами.


[Закрыть] Ее тут и лет полста назад крутили, когда я совсем еще мелкий был. Вот путёвая фигня с каруселями – там всегда одни и те же песни крутят.

– Я думала, карусель на зиму закрывают, – Фиби такая говорит. Впервые, считай, вообще сказала что-то. Наверно, забыла, что ей положено злиться.

– Может, потому, что Рождество, – говорю.

А она ничего не ответила, когда я так сказал. Наверно, вспомнила, что все-таки положено злиться.

– Прокатиться хочешь? – спрашиваю. Я-то знал: наверняка хочет. Когда она совсем мелкой малявкой была и мы с Олли и с Д. Б. ходили с ней в парк, она по карусели просто с ума сходила. С фигни этой, нафиг, ее просто было не стащить.

– Я слишком большая, – говорит. Я думал, она не ответит, но вот ответила.

– Ни фига, – я ей говорю. – Залезай. Я тебя подожду. Давай. – А мы уже совсем рядом стояли. Там несколько малявок каталось, в основном совсем мелких, и сколько-то предков ждали снаружи – на лавочках сидели и всяко-разно. Я чего тогда – я сходил к окошечку, где билеты продавали, и купил билет. И дал ей. Она совсем рядом стояла.

– На, – говорю. – Погоди – вот остальные гроши. – И я стал было совать ей то, что она мне одолжила.

– Ты у себя оставь. Подержи пока, – говорит. И тут же сразу: – Пожалуйста.

Такая тоска берет, когда кто-то говорит тебе «пожалуйста». В смысле, Фиби или как-то. Тоска такая навалилась, как я не знаю что. Но гроши я обратно в карман спрятал.

– А ты со мной не поедешь? – спрашивает она. И глядит на меня при этом как-то уматно. Сразу видно – уже не сильно сердится.

– Может, в следующий раз. Я пока за тобой посмотрю, – говорю. – Билет взяла?

– Да.

– Ну вали тогда – я вон там на лавочке буду. Посмотрю за тобой. – Я пошел и сел на эту лавку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Обошла ее всю. В смысле – один раз по кругу всю обошла. Потом села на такую здоровую, бурую и битую на вид лошадь. А потом карусель поехала, и я смотрел, как Фиби катится, круг за кругом. Там сидело всего пять-шесть других малявок, а песню карусель играла – «Дым попал в глаза»[46]46
  «Дым попал в глаза» – песня композитора Джерома Керна и поэта Отто Харбаха из их мюзикла «Роберта» (1933).


[Закрыть]. Очень джазово так и уматно звучала. И все малявки пытались уцепиться за золотое кольцо, и Фиби такая с ними тоже, а я все колотился как бы, что она сверзится с этой лошади, нафиг, только ничего не сказал, не сделал ничего. Ведь какая с малявками фигня – они если хотят за кольцо золотое хвататься, то пускай хватаются, не надо им ничего говорить. Свалятся так свалятся, а говорить им при этом что-нибудь – фигово.

Потом все закончилось, Фиби с лошади слезла и подошла ко мне.

– А теперь ты разик прокатись, – говорит.

– Не, я лучше на тебя посмотрю. Наверно, лучше посмотрю все-таки, – говорю. И еще грошей ей немного отсыпал. – На. Купи еще билетов.

Она взяла.

– Я больше на тебя не злюсь, – говорит.

– Я знаю. Давай скорей, сейчас опять поедет.

И тут вдруг ни с того ни с сего она меня поцеловала. Потом руку ладошкой вытянула и говорит:

– Дождик. Дождь начинается.

– Я знаю.

А потом она чего сделала – я чуть не сдох: потом она залезла ко мне в карман и вытащила этот красный охотничий кепарь и мне на голову нахлобучила.

– А ты чего – не хочешь? – спрашиваю.

– Можешь поносить пока.

– Ладно. Только ты быстрей давай. На карусель опоздаешь. И лошадь твою займут или еще чего.

Только она все равно не дергалась.

– А ты по правде сказал? Ты правда никуда не уезжаешь? Правда потом домой пойдешь? – спрашивает.

– Ага, – говорю. Причем – по-честному. Я ей не наврал. Я по-честному потом домой пошел. – Ну давай уже, – говорю. – Начинается.

Она побежала и купила билет, и вернулась на карусель эту, нафиг, точняк вовремя. Опять по всему кругу прошла, пока не отыскала свою лошадь. И забралась на нее. Помахала мне, и я в ответ помахал.

Ух, вот тут и ливануло сверху, просто гадски. Как из ведра, чесслово. Все предки – и штруни, и все вообще – подбежали и столпились под самой крышей карусели, чтоб до костей не промокнуть или как-то, а я еще сколько-то на лавке посидел. Промочило меня будь здоров, особенно шею и штаны. Кепарь меня по-честному прикрывал в каком-то смысле, только я все равно промок. Да и наплевать. Мне вдруг ни с того ни с сего так путёво стало – от того, как Фиби такая все ездит и ездит, круг за кругом. Я чуть, нафиг, не заревел вообще, так мне путёво стало, сказать вам правду. Фиг знает почему. Просто она так, нафиг, мило смотрелась там, круг за кругом, в этом своем синем пальтишке и всяко-разно. Господи, вот жалко – вас там не было.

26

Вот и все, чего я рассказать хотел. Наверно, можно бы еще про то, чего я делал, когда домой пришел, и как заболел и всяко-разно, и в какую школу осенью пойду, когда отсюда вылезу, только мне чего-то не в жилу. По-честному. Мне сейчас про это не особо интересно.

Куча народу, особенно этот мозгоправ, который у них тут, меня спрашивает все время, собираюсь ли я как-то примениться, когда в сентябре в школу вернусь. По-моему, дурацкий вопрос. В смысле, откуда знать, что собираешься делать, пока не сделаешь? Правильный ответ: ниоткуда. Мне кажется, я знаю, но откуда? Чесслово, дурацкий вопрос.

С Д. Б. не так фигово, как с прочими, но он тоже мне кучу вопросов задает. В прошлую субботу приехал с этой своей английской девкой, что у него в новой картине снимается, которую он написал. Вполне себе ломака такая, но очень симпотная. В общем, один раз, когда она в дамскую комнату увалила, которая, нахер, тут аж в другом крыле, Д. Б. меня спросил, как мне вся эта фигня, про которую я вам только что рассказал. И тут уж хер знает, что и сказать. Фиг его знает, как она мне, если по правде. Не надо было стольким людям рассказывать. Я только, наверно, знаю, что мне вроде как не хватает всех, про кого я рассказывал. Даже этого Стрэдлейтера и Экли, например. Мне, пожалуй, даже этого, нафиг, Мориса не хватает. Умора. Вообще никому ничего никогда не рассказывайте. А расскажете – так и вам всех начнет не хватать.