Текст книги "Выше стропила, плотники. Сеймур. Представление"

Впрочем, я, пожалуй, обойдусь без них и просто повторю, что шел сорок второй год, что мне было двадцать три, меня совсем недавно призвали в армию и внушили мне чувство стадности – и, самое главное, мне было одиноко. Ты просто заскакиваешь в битком набитые машины, как мне это видится, и сидишь в них.

Возвращаясь к сюжету, я вспоминаю, что, пока все трое – матрона, ее муж и миссис Силсберн – сверлили меня взглядами и смотрели, как я кашляю, я взглянул на крошечного старичка на заднем сиденье. Он сидел, по-прежнему глядя прямо перед собой. Я заметил, едва ли не с благодарностью, что ноги у него не достают до пола. Они показались мне старыми бесценными друзьями.

– Чем этот человек вообще занимается? – сказала мне матрона, когда я пережил второй приступ кашля.

– В смысле, Сеймур? – сказал я. Сперва я подумал по ее интонации, что на уме у нее какая-нибудь редкостная гнусность. Затем вдруг меня осенило – это была чистая интуиция, – что ей вполне могли быть известны некие пестрые факты из биографии Сеймура; точнее сказать, факты неприглядные, досадно драматичные и (в моем понимании) необъективные. Например, что в течение шести лет отрочества он был национальной «радиознаменитостью» по имени Билли Блэк. Или что поступил в Колумбийский, когда ему едва исполнилось пятнадцать.

– Да, Сеймур, – сказала матрона. – Чем он занимался до армии?

И снова меня озарила искорка интуиции, подсказавшая, что матроне известно о нем гораздо больше, чем она по той или иной причине готова признать. Казалось, ей, во всяком случае, прекрасно известно, что Сеймур до призыва преподавал английский – что он был профессором.

Профессором. Более того, когда я взглянул на нее, на секунду меня охватило пренеприятное ощущение, что ей даже, возможно, известно, что я брат Сеймура. Но лучше было не думать об этом. Вместо этого я посмотрел на нее исподлобья и сказал:

– Он был подологом.

Затем я резко повернулся и стал смотреть в окошко. Машина уже какое-то время стояла, а я только обратил внимание на звук военных барабанов, доносившийся откуда-то издалека, со стороны Лексингтон или Третьей авеню.

– Это парад! – сказала миссис Силсберн.

Она тоже обернулась. Мы были на верхних Восьмидесятых. Посреди Мэдисон-авеню стоял полисмен и перекрывал все движение на север и юг. Насколько я видел, он его просто перекрывал; то есть не перенаправлял ни на восток, ни на запад. Три-четыре машины и один автобус ожидали движения на юг, а наша машина оказалась единственной, двигавшейся из центра к окраине. На ближайшем углу и там, где было видно боковую улицу, шедшую из центра к Пятой авеню, люди стояли вдоль бордюра и на тротуаре в два-три ряда, ожидая, очевидно, пока отряд солдат, медсестер, бойскаутов или кого-то еще оставит свой пункт сбора на Лексингтон-или Третьей авеню и пройдет мимо них маршем.

– О господи. Этого еще не хватало, – сказала матрона.

Я обернулся и чуть не столкнулся с ней головой. Она подалась вперед, прямо между нашими с миссис Силсберн сиденьями. Миссис Силс-берн тоже к ней повернулась, с выражением мучительной отзывчивости на лице.

– Мы можем проторчать тут несколько недель, – сказала матрона, пытаясь рассмотреть что-то через водительское окно. – Я сейчас должна быть там. Я сказала Мюриел и ее маме, что буду в одной из первых машин и доберусь до дома минут за пять. О боже! Неужели мы ничего не можем поделать?

– Я тоже должна быть там, – сказала миссис Силсберн, весьма поспешно.

– Да, но я ей дала обещание. В квартире будет полным-полно разных полоумных тетушек и дядюшек, и полнейших незнакомцев, и я сказала ей, что буду охранять ее с десятком гвардейцев и позабочусь, чтобы ее не слишком тревожили… – она не договорила. – О боже. Это ужас.

Миссис Сисберн издала натянутый смешок.

– Боюсь, я одна из этих полоумных тетушек, – сказала она. Она явно была оскорблена.

Матрона посмотрела на нее.

– Ой… простите. Я не имела в виду вас, – сказала она и вернулась на заднее сиденье. – Я просто имела в виду, что у них такая маленькая квартирка и, если все станут туда набиваться десятками… Понимаете, что я имею в виду.

Миссис Силсберн ничего не сказала, а я не стал смотреть на нее, чтобы понять, насколько серьезно ее оскорбило замечание матроны. Хотя я помню, что был впечатлен или, скорее, поражен интонацией матроны, извиняющейся за опрометчивое высказывание о «полоумных тетушках и дядюшках». Извинение было искренним, но в нем не чувствовалось ни смущения, ни тем более заискивания, и на секунду мне показалось, что, при всем ее наигранном негодовании и показной суровости, в ней действительно есть нечто гвардейское, нечто достойное уважения. (Готов безотлагательно признать, что мое мнение в данном вопросе имеет ценность весьма условную. Я часто проникаюсь чрезмерной симпатией к людям, знающим меру в извинениях.) Суть, однако, в том, что именно тогда во мне впервые шевельнулось легкое неодобрение пропавшего жениха, едва ощутимое порицание за его необъяснимое самоустранение.

– Посмотрим, нельзя ли тут чего-то предпринять, – сказал муж матроны. У него был голос человека, сохраняющего спокойствие под обстрелом. Я почувствовал, как он развертывается у меня за спиной, а затем его голова внезапно втиснулась в узкое пространство между мной и миссис Силсберн. – Водитель, – сказал он властным голосом и подождал ответа. Водитель не замедлил откликнуться, и тогда в его голосе чуть прибавилось мягкости, демократичности: – На сколько, по-вашему, мы тут застряли?

Водитель обернулся.

– Вопрос на засыпку, Мак, – сказал он. И отвернулся. Его занимало происшествие на перекрестке. Минутой ранее на расчищенную, запрещенную часть улицы выскочил мальчик с полусдутым красным шариком. Его сразу же поймал отец и утащил обратно к бордюру, стукнув пару раз полураскрытой рукой между лопаток. Толпа единодушно освистала его за это.

– Видели, как тот мужчина обошелся с тем ребенком? – обратилась ко всем миссис Силсберн.

Никто ей не ответил.

– Как насчет спросить того копа, насколько нас здесь могут задержать? – сказал муж матроны водителю. Он все еще стоял, подавшись вперед. Было похоже, что его не удовлетворил лаконичный ответ на первый вопрос. – Мы все тут, знаете ли, несколько торопимся. Не могли бы вы спросить его, надолго мы тут застряли?

Не оборачиваясь, водитель резко пожал плечами. Но выключил зажигание и вышел из машины, хлопнув тяжелой дверцей лимузина. Это был неряшливый, хамоватый тип в неполной шоферской форме – черном саржевом костюме, но без кепки.

Медленно, с крайне независимым, если не сказать вызывающим, видом, он проделал несколько шагов до перекрестка, где хозяйничал облеченный властью полисмен. Они двое простояли за разговором бесконечно долгое время. (Я услышал, как за спиной у меня застонала матрона.) Затем неожиданно они разразились громовым хохотом, словно вовсе не беседовали, а травили друг другу грязные анекдоты. Затем наш водитель, продолжая натужно смеяться, по-братски махнул полисмену рукой и направился – медленно – обратно к машине. Он сел, хлопнул дверцей, достал сигарету из пачки над приборной панелью, сунул за ухо, а затем – и только затем – обернулся и доложил нам:

– Сам не знает. Надо ждать, пока тут парад пройдет, – сказал он, окинув всех нас безразличным взглядом. – Опосля окей, можем двигать.

Он повернулся вперед, взял из-за уха сигарету и закурил.

Матрона на заднем сиденье издала сдавленный стон разочарования и досады. А затем стало тихо. Впервые за несколько минут я оглянулся на крошечного старичка с незажженной сигарой. Прошедшее время, похоже, никак на нем не сказалось. Его манера держаться на задних сиденьях машин – машин на ходу, машин на месте и даже, как подсказывало воображение, машин, летящих с моста в реку, – казалась непоколебимой. Она была изумительно проста. Всего-то и надо, что сидеть очень ровно, сохраняя зазор в четыре-пять дюймов между цилиндром и крышей, и сурово смотреть в ветровое стекло. Если бы Смерть, которая все время была где-то рядом – возможно, восседала на капоте, – чудесным образом вошла бы через стекло и призвала тебя, ты, по всей вероятности, просто встал бы и последовал за ней, сурово, но тихо. Не исключено, что ты смог бы взять с собой сигару, если это настоящая «Гавана».

– Что же мы будем делать? Просто сидеть здесь? – сказала матрона. – Мне так жарко, что я умереть готова, – и мы с миссис Силсберн обернулись и увидели, как она впервые за все время нахождения в машине посмотрела непосредственно на мужа. – Ты не мог бы хоть чуть-чуть подвинуться? – сказала она ему. – Я тут так зажата, что едва могу дышать.

Лейтенант выразительно всплеснул руками со смешком.

– Я и так сижу практически на крыле, зайка, – сказал он.

Тогда матрона взглянула со смешанным чувством любопытства и осуждения на другого своего соседа по сиденью, который, словно бы решив между делом позабавить меня, занимал гораздо больше места, чем ему требовалось. Между его правым бедром и основанием подлокотника оставалось добрых два дюйма. Матрона, несомненно, тоже заметила это, но, при всей ее браваде, ей недоставало решимости обратиться к этому устрашающего вида человечку. Вместо этого она повернулась к мужу.

– Можешь достать свои сигареты? – сказала она в раздражении. – Я свои ни за что не достану, до того мы утрамбованы.

На слове «утрамбованы» она снова повернула голову и метнула беглый недвусмысленный взгляд в крошечного виновника своего положения, узурпировавшего пространство, которое, как она считала, по праву принадлежало ей. Он продолжал сидеть с невозмутимым видом. И все так же сурово смотрел прямо перед собой, в ветровое стекло. Матрона посмотрела на миссис Силсберн, выразительно вскинув брови. Миссис Силсберн изобразила на лице полнейшее понимание и сочувствие. Лейтенант между тем накренился влево, то есть к окошку, и достал из правого кармана офицерских розоватых брюк пачку сигарет и картонку спичек. Его жена вынула сигарету и подождала, пока ей поднесут – вот, пожалуйста – огоньку. Мы с миссис Силсберн смотрели, как она закуривает, с таким интересом, словно лицезрели нечто небывалое.

– О, прошу прощения, – сказал вдруг лейтенант и протянул пачку сигарет миссис Силсберн.

– Нет, спасибо. Я не курю, – сказала миссис Силсберн быстро, почти с сожалением.

– Солдат? – сказал лейтенант, протягивая пачку мне после секундного колебания. По правде говоря, я проникся к нему за это предложение, означавшее маленькую победу элементарной вежливости над кастовой моралью, но от сигареты отказался.

– Можно взглянуть на ваши спички? – сказала миссис Силсберн, поразительно неуверенным, почти девчоночьим голосом.

– Эти? – сказал лейтенант и с готовностью передал миссис Силсберн картонку со спичками.

Я с интересом смотрел, как миссис Силсберн рассматривает картонку. На внешней стороне золотыми буквами на малиновом фоне было напечатано: «Эти спички были украдены из дома Боба и Эди Бёруик».

– Прелесть, – сказала миссис Силсберн, покачав головой. – Правда, прелесть.

Я прищурился с безразличным видом, пытаясь показать, что не вижу надпись без очков. Казалось, миссис Силсберн не хотелось возвращать картонку ее владельцу. Когда же она сделала это и лейтенант убрал картонку в нагрудный карман своего кителя, миссис Силсберн сказала:

– Кажется, я никогда еще не видела такого.

Она теперь почти полностью развернулась на своем откидном сиденье и смотрела во все глаза на нагрудный карман лейтенанта.

– Мы заказали целую партию таких в прошлом году, – сказал лейтенант. – Поразительно, между прочим, как это помогает экономить спички.

Матрона повернулась к нему – или, точнее, накинулась на него.

– Мы не за этим заказали их, – сказала она. Взглянув на миссис Силсберн с выражением вы-же-знаете-этих-мужчин, она сказала ей: – Я не знаю. Просто подумала, будет мило. По́-шло, но как-то мило. Знаете.

– Это прелесть. Кажется, я никогда еще…

– Между прочим, в этом нет ничего такого оригинального. Теперь такие у всех, – сказала матрона. – Откуда я взяла эту идею, кстати говоря, это от папы с мамой Мюриел. У них всегда такие были в доме, – она глубоко затянулась сигаретой и, продолжая говорить, выпускала дым маленькими слоговыми порциями. – Ей-богу, они потрясающие люди. Вот что меня убивает во всем этом. То есть почему что-то подобное не случается со всякими поганками во всем мире, а только с хорошими? Вот чего я не пойму.

Она посмотрела на миссис Силсберн, ожидая ответа.

Помню, как миссис Силсберн улыбнулась ей улыбкой одновременно светской, утомленной и загадочной – этакой улыбкой Моны Лизы с откидного сиденья.

– Я часто задаюсь этим вопросом, – сказала она задумчиво. А затем упомянула несколько двусмысленно: – Знаете, мама Мюриел была сиделкой моего покойного мужа.

– О! – сказала матрона с интересом. – Ну тогда вы знаете, – она протянула немыслимо длинную левую руку и стряхнула пепел с сигареты в пепельницу у окошка рядом с мужем. – Я искренне ее считаю одной из немногих действительно блестящих людей в моей жизни. То есть она прочла едва ли не все, что только выходило из печати. Божечки, да если бы я прочла хотя бы десятую часть того, что прочла и забыла эта женщина, я была бы счастлива. То есть она преподавала, работала в газете, она сама кроит себе одежду, делает всю без остатка работу по дому. А как она готовит – это что-то неземное. Ей-богу! Я искренне ее считаю чудесней…

– Она одобрила женитьбу? – перебила ее миссис Силсберн. – То есть, почему я спрашиваю, я много недель пробыла в Детройте. Моя свояченица неожиданно скончалась, и я…

– Она по доброте своей не скажет, – сказала матрона сухо и покачала головой. – То есть она слишком – ну, знаете – сдержанна и все такое, – она задумалась. – Между прочим, сегодня утром я впервые услышала, чтобы она за-фукала на эту тему, на самом деле. И потом, это только потому, что она так расстроилась из-за бедной Мюриел.

Она снова вытянула руку и стряхнула пепел с сигареты.

– А что она сказала сегодня утром? – спросила миссис Силсберн увлеченно.

Матрона как будто слегка задумалась.

– Да на самом деле ничего особенного, – сказала она. – То есть ничего желчного, унизительного или чего-то такого на самом деле. Все, что она на самом деле сказала, это что этот Сеймур, как она считает, латентный гомосексуал и что им владеет страх перед женитьбой. То есть она сказала это безо всякой издевки или чего-то такого. Просто сказала – ну, знаете – интеллигентно так. То есть она сама много лет проходит психоанализ, – матрона посмотрела на миссис Силсберн. – Это не секрет, ничего такого. То есть миссис Феддер сама вам скажет, так что я не выдаю никакой секрет, ничего такого.

– Я это знаю, – сказала миссис Силсберн быстро. – Она как никто другой…

– То есть суть в том, – сказала матрона, – что она не такой человек, который берет и говорит что-то такое, если только она не знает, о чем говорит. И она бы вообще никогда ни за что не сказала бы этого, если бы бедная Мюриел не была – ну, знаете – так несчастна и все такое, – она хмуро покачала головой. – Ей-богу, вы бы видели бедняжку.

Здесь мне, несомненно, следует вмешаться и пояснить свою реакцию на основное содержание того, что сказала матрона. Но на данный момент я предпочел бы воздержаться от этого, если читатель наберется терпения.

– А что еще она сказала? – спросила миссис Силсберн. – Рея, в смысле. Она еще что-то сказала?

Я не смотрел на нее – не мог отвести взгляда от лица матроны, – но у меня промелькнуло безумное впечатление, что миссис Силсберн сидела едва ли не на коленках у главной докладчицы.

– Нет. На самом деле ничего такого. Почти ничего, – матрона задумчиво покачала головой. – То есть, как я и сказала, она бы ничего не сказала – когда кругом все эти люди, – не будь бедная Мюриел так страшно расстроена, – она снова стряхнула пепел. – Разве только сказала еще, что этот Сеймур на самом деле шизоидная личность и что, если взглянуть на это под правильным углом, для Мюриел даже лучше, что все вышло так, как вышло. Что кажется разумным мне, но насчет Мюриел я не очень уверена. Он так ее охмурил, что она не знает, где право, где лево. Вот что меня так…

Она не договорила. Я ее перебил. Помню, голос у меня дрожал, как и бывает, когда я сильно расстроен.

– Что привело миссис Феддер к заключению, что Сеймур – латентный гомосексуал и шизоидная личность?

Все глаза, словно прожекторы, – матроны, миссис Силсберн и даже лейтенанта – тут же обратились на меня.

– Что? – сказала мне матрона резко, с тенью враждебности. И снова у меня возникло смутное мимолетное ощущение, что она знает, что я брат Сеймура.

– Что заставляет миссис Феддер думать, что Сеймур латентный гомосексуал и шизоидная личность?

Матрона уставилась на меня, затем выразительно фыркнула. После чего обратилась к миссис Силсберн, вложив в голос максимум иронии.

– Как, по-вашему, стал бы кто-то нормальный выкидывать что-то подобное в такой день? – она вскинула брови и подождала. – Стал бы? – спросила она тихо-тихо. – По-честному. Я просто спрашиваю. Ради этого джентльмена.

Ответ миссис Силсберн был сама мягкость, сама ясность.

– Нет, несомненно, не стал бы, – сказала она.

Я вдруг испытал болезненный порыв выскочить из машины и пуститься наутек куда глаза глядят. Однако матрона обратилась ко мне, а я все так же оставался сидеть на откидном сиденье.

– Слушайте, – сказала она притворно терпеливым тоном, каким учительница могла бы говорить с умственно отсталым ребенком, у которого к тому же безостановочно текут сопли. – Я не знаю, насколько вы разбираетесь в людях. Но какой мужчина в здравом уме, в ночь накануне собственной свадьбы, будет до утра держать невесту на ногах, разглагольствуя о том, что он слишком счастлив, чтобы жениться, и что ей придется отложить свадьбу, пока он не почувствует себя устойчивее, иначе он не сможет прийти? А затем, когда невеста объяснила ему, как ребенку, что все уже продумано и спланировано за несколько месяцев и что ее отец понес огромные расходы, приложил массу усилий и все такое, чтобы устроить такой прием и вообще, и что приедут ее родственники и друзья со всей страны – затем, после того, как она объяснила все это, он говорит ей, что ему ужасно жаль, но он не сможет жениться, пока не почувствует себя менее счастливым, или еще какую-то такую ахинею! Включите уже голову, в конце-то концов. Разве похоже это на что-то нормальное? Разве похож такой человек на здравомыслящего? – ее голос сделался пронзительным. – Или такого человека следует упечь в психушку? – она взглянула на меня очень сурово и, не услышав немедленного ответа – ни отрицательного, ни положительного, – тяжело опустилась на свое место и сказала мужу: – Дай мне еще сигарету, пожалуйста. А то у меня будет ожог, – она отдала ему тлевший окурок, и он затушил его. Затем снова достал пачку сигарет. – Сам зажги, – сказала она. – У меня сил не осталось.

Тут прокашлялась миссис Силсберн.

– Как по мне, – сказала она, – это только к лучшему, что все вышло…

– Я вас спрошу, – сказала ей матрона с новым пылом, одновременно принимая новую зажженную сигарету от мужа. – Похоже это, по-вашему, на нормального человека – нормального мужчину? Или на кого-то, кто либо так и не смог повзрослеть, либо просто конченый маньяк самой безумной породы?

– Господи боже. Я на самом деле не знаю, что сказать. Как по мне, так это только к лучшему, что все…

Матрона вдруг подалась вперед, выдыхая дым через ноздри с напряженным видом.

– Ладно, неважно, оставим это на минутку… Мне это без надобности, – сказала она. Обращалась она к миссис Силсберн, но в лице миссис Силсберн, если так можно выразиться, обращалась ко мне.

– Вы видели когда-нибудь киноактрису …? – спросила она с нажимом.

Имя, названное ею, было псевдонимом одной довольно известной в то время – теперь же, в 1955-м, тем более знаменитой – актрисы и певицы.

– Да, – сказала миссис Силсберн быстро, с интересом во взгляде.

Матрона кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – А вы, случайно, не замечали, как она улыбается кривовато? Только одной стороной лица как бы? Это особенно заметно, если…

– Да-да, замечала! – сказала миссис Силсберн.

Матрона затянулась сигаретой и взглянула – совсем мельком – на меня.

– Что ж, это, между прочим, что-то вроде частичного паралича, – сказала она, выдыхая с каждым словом облачко дыма. – А знаете, откуда он у нее? Этот нормальный Сеймур, судя по всему, ударил ее, и ей на лицо наложили девять швов.

Она снова наклонилась в сторону (вероятно, за отсутствием иного режиссерского указания) и стряхнула пепел.

– Могу я спросить, где вы это услышали? – сказал я. Губы у меня слегка дрожали, словно две дуры.

– Можете, – сказала она, глядя вместо меня на миссис Силсберн. – Мама Мюриел упомянула об этом пару часов назад, пока Мюриел выплакивала себе глаза, – она посмотрела на меня. – Такой ответ вас устроит? – она вдруг переложила букет гардений из правой руки в левую. Это было самым близким подобием нервного жеста, которое мне довелось увидеть у нее. – К вашему сведению, кстати, – сказала она, глядя на меня, – знаете кто, я думаю, вы есть? Я думаю, вы брат этого Сеймура, – она сделала краткую паузу и, не услышав от меня ничего, продолжила: – Вы похожи на него, с той дурацкой карточки, а мне известно, что он должен был приехать на свадьбу. Его сестра или кто-то там сказала Мюриел, – ее взгляд впился мне в лицо. – Это вы? – спросила она откровенно.

Голос мой при ответе прозвучал, должно быть, чуть сдавленно.

– Да, – сказал я.

Лицо у меня горело. Хотя, в каком-то смысле, я никогда еще не испытывал меньшего страха при мысли о том, что сейчас все узнают, кто я такой, с того самого момента, как я сошел с поезда в тот день.

– Я так и знала, – сказала матрона. – Я, знаете ли, не дура. Я поняла, кто вы такой, едва вы сели в эту машину, – она повернулась к мужу. – Разве я не сказала, что он его брат, едва он сел в эту машину? Сказала?

Лейтенант чуть сменил позу.

– Ну ты сказала, что он, вероятно… да, сказала, – сказал он. – Сказала. Да.

Можно было даже не смотреть на миссис Силсберн, чтобы понять, с каким вниманием она следила за происходящим. Я украдкой взглянул мимо нее, на пятого пассажира – крошечного старичка, – чтобы проверить, на месте ли его невозмутимость. Она была на месте. Никогда еще ничье безразличие не было мне так приятно.

Матрона снова обратилась ко мне.

– К вашему сведению, мне также известно, что ваш брат не подолог. Так что не умничайте. Мне известно, что он лет пятьдесят или около того был Билли Блэком в «Этом мудром дитяти».

Миссис Силсберн неожиданно вмешалась в разговор.

– В радиопередаче? – поинтересовалась она, и я почувствовал, как она смотрит на меня с обостренным интересом.

Матрона ей не ответила.

– А вы кем были? – сказала она мне. – Джорджи Блэком?

В ее голосе слышалась интересная, можно сказать, обезоруживающая смесь из наглости и любопытства.

– Джорджи Блэком был мой брат Уолт, – сказал я, ответив только на ее второй вопрос.

Она повернулась к миссис Силсберн.

– Это считается неким секретом или чем-то таким, но этот человек и его брат Сеймур выступали в этой радиопередаче под фальшивыми именами или вроде того. Детки Блэк.

– Успокойся, дорогая, успокойся, – обратился к ней лейтенант несколько нервозно.

Жена повернулась к нему.

– Я не успокоюсь, – сказала она, и снова, вопреки всем моим сознательным понятиям, я испытал приступ чего-то вроде восхищения ее металлическим луженым голосом. – Считается, что его брат такой умный, господи боже, – сказала она. – В колледж в четырнадцать или вроде того, и все такое прочее. Но если то, как он поступил с этой девочкой, признак ума, тогда я Махатма Ганди! Мне без разницы. Меня просто тошнит!

Как раз в тот момент я почувствовал новый фактор дискомфорта. Кто-то очень внимательно рассматривал левую, более слабую, сторону моего лица. Это была миссис Силсберн. Она чуть вздрогнула, когда я повернулся к ней.

– Могу я спросить, это вы были Бадди Блэком? – сказала она, и нотка почтительности в ее голосе заставила меня подумать, на долю секунду, что сейчас она протянет мне самописку и блокнотик для автографов в марокканском переплете. Эта мимолетная мысль меня обескуражила уже хотя бы потому, что шел сорок второй год, и со времен моей карьеры на радио минуло лет девять-десять. – Почему я спрашиваю, – сказала она, – мой муж слушал все без исключения выпуски этой программы, каждый божий…

– Если хотите знать, – перебила ее матрона, глядя на меня, – я эту программу как раз терпеть не могла. Терпеть не могу слишком умных детей. Если бы у меня был ребенок, который…

Конца предложения мы не расслышали. Говорившую перебил, внезапно и однозначно, самый пронзительный, самый оглушительный, самый грязный ми бемоль, который я только слышал. Все мы в машине, я уверен, буквально подпрыгнули. И мимо нас потянулся отряд барабанщиков и горнистов, состоявший, казалось, из сотни, если не больше, морских скаутов, которым медведь оттоптал уши. И эти ребята наяривали с преступным самозабвением «Звезды и полосы навсегда»[6]6
  The Stars and Stripes Forever (англ.) – патриотический американский марш, считающийся лучшим произведением композитора Джона Филиппа Сузы (1854–1932).


[Закрыть]. Миссис Силсберн поступила весьма разумно, прижав руки к ушам.

Несколько бесконечно долгих секунд гвалт казался просто запредельным. Только голос матроны мог бы заглушить его, но только в сослагательном наклонении. Когда же она подала голос, можно было подумать, что она обращается к нам, крича на пределе сил, с огромного расстояния, возможно, откуда-нибудь с трибун стадиона «Янки».

– Не могу выносить такого! – сказала она. – Давайте выберемся отсюда и найдем, откуда можно позвонить! Я должна позвонить Мюриел и сказать, что мы задерживаемся! Она будет сходить с ума.

С приближением местного армагеддона мы с миссис Силсберн обернулись вперед, чтобы встретить его лицом к лицу. Затем мы снова обернулись на откидных сиденьях к нашей предводительнице. И возможно, избавительнице.

– Есть «Шраффтс» на Семьдесят девятой улице! – проорала она миссис Силсберн. – Идемте, выпьем содовой, а я позвоню оттуда! Там хотя бы кондиционер!

Миссис Силсберн с готовностью кивнула и произнесла «Да!» одними губами.

– Вы тоже идете! – прокричала мне матрона.

Помню, я выкрикнул ей с небывалой спонтанностью крайне экстравагантное слово: «Прекрасно!» (Мне и сегодня непросто понять, почему матрона включила меня в свою группу покидающих судно. Может быть, дало себя знать естественное пристрастие прирожденного лидера к порядку. Возможно, она поддалась некоему слабому, но настоятельному побуждению укомплектовать свой десантный отряд… Что же касается моего немедленного принятия приглашения, его мне объяснить куда как проще. Предпочитаю думать, что это был, по существу, религиозный порыв. В некоторых дзенских монастырях есть твердое правило, едва ли не единственное обязательное требование: когда один монах говорит другому «Эй!», второй обязан отозваться «Эй!», не думая.)

Затем матрона повернулась и впервые напрямую обратилась к крошечному старичку рядом с собой. К моей безмерной благодарности он все также сидел, уставившись прямо перед собой, словно его личный пейзаж не изменился ни на йоту. Его незажженная явно гаванская сигара была все так же зажата между двумя пальцами. Из-за его очевидного безразличия к ужасающему гвалту, издаваемому маршировавшим корпусом барабанщиков и горнистов, и, возможно, в силу мрачного убеждения, что все старики старше восьмидесяти должны быть либо глухими, как пень, либо туговатыми на ухо, матрона приблизила губы на расстояние дюйма-другого от его левого уха.

– Мы собираемся выйти из машины! – прокричала она ему – почти сквозь него. – Мы собираемся найти место, откуда можно позвонить, и, может, как-нибудь освежиться! Хотите пойти с нами?

Немедленная реакция старичка была совершенно великолепна. Сперва он посмотрел на матрону, затем на всех нас, а затем усмехнулся. Усмешка вышла ослепительной, несмотря на свою беспричинность. Как и на то, что зубы у него – трансцендентно-прекрасные – были, очевидно, вставными. Все с той же чудесной улыбкой он обратил на матрону вопросительный взгляд. Или, скорее, выжидательный, словно, как мне подумалось, он решил, что у матроны или кого-то из нас возникла прекрасная мысль вручить ему корзину для пикника.

– Сомневаюсь, что он слышал тебя, дорогая! – прокричал лейтенант.

Матрона кивнула и снова приблизила свой роторупор к уху старика. С громкостью, достойной всяческих похвал, она повторила старику приглашение покинуть машину с нами. И снова, на первый взгляд, старик, казалось, был более чем расположен к любому предложению – возможно, вплоть до того, чтобы пробежаться по набережной и плюхнуться в Ист-Ривер. Но снова возникло неловкое ощущение, что он не слышал ни слова из всего сказанного. И неожиданно он подтвердил правдивость этого предположения. Обдав нас всех своей усмешкой, он поднял руку с сигарой и постучал со значением пальцем сперва по губам, а затем по уху. Этот жест в его исполнении напоминал какую-то первоклассную шутку, которой он рассчитывал нас позабавить.

Тут же миссис Силсберн, сидевшая рядом со мной, намекнула – подскочила на месте, – что понимает, в чем тут дело. Она тронула розовую атласную руку матроны и прокричала:

– Я знаю, кто он! Он глухонемой – инвалид! Он дядя отца Мюриел!

Матрона изобразила губами «О!». И крутанулась на сиденье к мужу.

– Есть карандаш и бумага? – проорала она ему.

Я тронул ее за руку и прокричал, что это есть у меня. Впопыхах – почти, как если бы у нас истекали последние секунды, – я достал из внутреннего кармана кителя блокнотик и огрызок карандаша, недавно позаимствованные из ящика стола в канцелярии моей конторы в Форт-Беннинге.

Я вывел на странице максимально разборчиво: «Нас задерживает парад на неопределенное время. Мы собираемся найти где-нибудь телефон и выпить прохладительных напитков. Вы идете с нами?» Я сложил бумажку и передал ее матроне, которая раскрыла ее, прочла и передала крошечному старичку. Он прочел, усмехнулся, а затем посмотрел на меня и яростно закивал. Сперва я подумал, что этим и ограничится его лаконичный ответ, но он вдруг протянул ко мне руку, и я понял, что он хочет от меня блокнот и карандаш. Я так и сделал, не обращая внимания на матрону, катившую на нас волны нетерпения. Старичок пристроил с величайшей тщательностью блокнот с карандашом у себя на коленках, подождал секунду, занеся карандаш над страницей, очевидно, собираясь с мыслями, и даже чуть убавил свою усмешку. А затем карандаш нетвердо задвигался по бумаге. Наконец, старичок вернул мне блокнот с карандашом, сопроводив это великолепным сердечным кивком. Там было написано единственное слово, напоминавшее подгулявший частокол: «Всенепременно». Матрона, прочтя это через мое плечо, издала что-то вроде фырканья, но я устремил взгляд на великого писателя и попытался выразить лицом, что все мы, тут собравшиеся, знаем толк в настоящей поэзии и весьма ему признательны.