Текст книги "История, которую нельзя рассказывать"

Сын пекаря

Был вечер, родители сидели в зале и тихо переговаривались короткими фразами – с того дня, как папа плакал, они общались только так, и я уже к этому привыкла. Из открытого окна дуло, сквозняк покачивал туда-сюда дверь моей комнаты, а из зала доносился шёпот родителей.

На полу рядом со мной лежала Большая Книга. У меня на коленях – одна из папиных книжек. Вообще-то я должна была спать, но родители не зашли проверить, легла ли я, – точно так же они не проверяли теперь, сделала ли я уроки или как себя чувствую – может, мне грустно, или страшно, или я злюсь?

Под спину я подложила подушки. Одна из них, самая красивая, – маленькая тёмно-зелёная, с вышитой птичкой – принадлежала маме ещё в детстве. Электричества не было уже второй день, так что я читала при свете свечи. Наш город берёг электроэнергию, отдавая её заводам. Будь у нас в холодильнике еда, она бы наверняка протухла, но продукты никогда не залёживались.

– Наша страна отдаёт долг, – говорил мне раньше папа. – Строгая экономия в наших же интересах.

Но в конце марта Вождь в своём обращении к народу объявил, что все долги Румынии выплачены. С тех пор прошло уже три с лишним месяца, а электричество постоянно отключали. Очереди в магазинах становились длиннее. И всё чаще, когда мы добирались до прилавка, покупать уже было нечего.

– Нужно потерпеть, – говорил папа. – Всё наладится, надо только подождать.

Папа много чего мне говорил, но верил ли он в это сам, я не знала. Как и его отец, который пережил репрессии и Вторую мировую войну, папа хорошо умел говорить уклончиво, особенно когда надо было высказать своё мнение.

Я склонилась над страницей, вглядываясь в строки, залитые оранжевым светом. Слова в папиной книге были длинные и незнакомые, мне всё время приходилось их как-то себе объяснять. Понемногу теряя терпение, я перечитывала предложения снова и снова, но не понимала смысла.

Лучше, когда написано проще, чтобы легко было читать. Когда дядя Андрей работал в городской газете, он писал простыми словами о том, что людям нравится больше всего – о футболе, театре и местных происшествиях со счастливым концом. Больше всего я любила его заметку о том, как девочка нашла своего пропавшего котёнка. «СНОВА ВМЕСТЕ!» – гласил заголовок.

Я постоянно расспрашивала дядю Андрея о его заметках. Тормошила его, требовала дать мне совет. Я расхваливала всё, что он писал, даже когда чувствовала, что не всё так просто. Его поэзия была полна образов, жизни и чувств, а статьи для газеты часто получались пустыми и безжизненными. Однажды за ужином дядя Андрей признался, что почти всё в них неправда. Что интервью часто бывают постановочными или ему приходится менять слова людей, чтобы они звучали жизнерадостней.

– Я просто пишу то, что люди хотят читать, – сказал он, будто стыдясь.

Я не понимала, что в этом плохого. Разве авторам не полагается радовать читателей? И потом, его ведь печатают, а это большая честь. Дядя Андрей – настоящий писатель.

Я вырезала из газеты заметку о найденном котёнке и повесила на стену рядом с сочинением о том, как сильно я люблю Румынию. Тогда я всего лишь написала то, что хотел прочитать учитель, и заняла первое место в школьном конкурсе, дошла до финала в национальном, но выбыла, когда чьё-то сочинение о превосходных зубах Вождя оценили выше моего. И, стоя тогда перед всем классом с цветочным венком победителя на голове, я думала: «Вот что такое писательство. Вот чем занимаются писатели».

Однако когда я донимала дядю Андрея вопросами о его заметках в газете, он вовсе не радовался, как я. Он не любил обсуждать тексты, которые писал по работе, и не понимал, почему я их читаю.

Дядя часто спрашивал папу:

– Зачем ей эти заметки? Чего ради она так на них зациклилась?

– Она читает всё, – пожимал плечами папа.

– И ты ей разрешаешь?

Дядя избегал разговоров о своём творчестве до тех пор, пока его не уволили – пока его друг-редактор не помог ему опубликовать статью, из-за которой чуть не закрыли газету. После того случая дядя Андрей только и говорил, что о писательстве. Он приходил к нам домой поздно вечером, барабанил в дверь. От него пахло палинкой – фруктовой водкой, язык у него заплетался.

В последний раз я видела дядю незадолго до того вечера, когда плакал папа. Было за полночь, и, вместо того чтобы постучаться, Андрей стал звать нас из-за двери.

– Лиза! Лючиан! Иляна!

Открыла ему я и, потирая спросонья глаза, провела на кухню. Родители ещё были в спальне: ворчали, что уже очень поздно, и спешно надевали халаты. Дядя присел на корточки, криво улыбнулся и сунул мне в руки шершавый на ощупь коричневый конверт.

– Любишь читать? Вот, прочти это.

Я убежала к себе, пока не вышли родители и не забрали конверт. Закрыла дверь и стала слушать, застыв как истукан. Папа очень ругался. Мама, которая всегда поддерживала папиного брата и, в отличие от папы, часто вставала на его сторону, прошипела, что если он не примет ванну и не постирает одежду, если он ещё хоть раз придёт в наш дом с остекленевшими глазами, то она больше не позволит ему видеться с племянницей, то есть со мной.

Трясущимися руками я вытащила сложенные листы бумаги из конверта. Это была очень длинная поэма. Марка на конверте оказалась иностранной, а значит, дядино творчество опубликовали в другой стране. Под названием стояло чужое имя, не дяди Андрея. Про псевдонимы я тогда ещё не знала, поэтому и не поняла – как это так, не указать своё авторство и не получить заслуженных почестей. Дрожа, я свернулась калачиком в постели и в свете луны попыталась прочесть напечатанные строки. Из кухни доносились громкие голоса, но я старалась не обращать на них внимания. Поэма рассказывала историю о студентах Бухарестского университета. Случилась она задолго до моего рождения. Я с трудом понимала написанное: слог был лиричный и возвышенный, строки короткие, отрывистые, а ещё встречались упоминания всяких философов, писателей и политиков, которых я не знала.

Но было ясно, что студенты много слушали радио. Было ясно, что это запрещено.

Радио «Будапешт». Радио «Свободная Европа». Они впервые услышали джаз по радио «Голос Америки».

Было ясно, что студенты делали всё это в пику властям.

Но я всё равно не понимала дядин текст, пока не прочла описание того, как в университет приехали вооружённые люди. Студентов арестовали за протест, которого ещё даже не было. В тюрьме с ними творили ужасные вещи – ни с кем нельзя так поступать, ни за какие проступки, слова или мысли.

Я села в кровати, у меня бешено колотилось сердце, глаза лихорадочно бегали по страницам. Несмотря на жуткий страх, я всё же поняла, что я читаю.

Поэму, в которой говорится плохо о нашей стране.

И если кто-то о ней узнает, мой дядя может исчезнуть.

С тех пор как опубликовали поэму и дядя Андрей заявился к нам ночью, прошёл месяц. Но почему-то я вспомнила об этом, когда сидела на полу и читала при свете свечи папину книгу. Возможно, потому, что и тогда, и сейчас я подслушивала разговоры взрослых. Или потому, что я снова не спала в поздний час и читала при тусклом свете.

Но если честно, думаю, именно в этот миг я вдруг поверила в то, что моего дяди уже нет в живых.

Меня вдруг замутило, и когда в окно снова влетел ветер и раскрыл Большую Книгу, я опомнилась не сразу. Пламя свечи задрожало, бумажные листы разных цветов и размеров взметнулись, подхваченные порывом ветра, и разлетелись по комнате. Я вскрикнула, кинулась их ловить, и тут ко мне в комнату ворвался папа. Перегнувшись через кровать, он закрыл окно и отодвинул свечу подальше, чтобы бумага не загорелась.

– Ты должна уже быть в постели.

– Я читала.

– Тебе давно пора спать.

В комнату заглянула мама. Она выглядела уставшей, словно папина усталость передалась ей, как заразная болезнь.

– У нас всё в порядке, – заверил её папа, и она ушла.

Я скривилась, глядя на разрозненные страницы.

– Нельзя их так оставлять.

Папа вздохнул и присел на корточки. Мы принялись молча собирать мои истории. Иной раз папа поднимал с пола лист и застывал на месте. Бросив на него взгляд украдкой, я поняла, что он читает. Я вспыхнула. Моё сердце сжалось.

За всё время, что Большая Книга была при мне, – то есть, по сути, за всю жизнь – я очень редко давала кому-то её читать. Я собирала истории везде: в школе, в магазинах, из телевизора. Меняла их как мне угодно и часто переиначивала концовки. Но когда я решалась поделиться своим творчеством, то тщательно выбирала, какую историю и как рассказывать. Что-то я не прочитала бы одноклассникам, но могла прочесть родителям. Какие-то слова я использовала днём, а другие вечером. И вообще, многие истории я писала только для себя и не собиралась ни с кем ими делиться.

Папа не знал, что я писала о том, как он учился в университете, или о том, как мама сбежала из деревни. Не знал, что я написала о мальчике в пионерском отряде, который умер во время городского парада. Мы часами маршировали под палящим солнцем, пели и размахивали флагами перед дворцом Вождя, а этот мальчик просто рухнул на землю как подкошенный, глухо ударившись головой об асфальт. Я никому не говорила о девочке из класса: её родителей арестовали, потому что они шептались о том, о чём она нашептала мне однажды в туалете. И о своей любимой учительнице истории я тоже никому не рассказывала: когда мы проходили Вторую мировую войну, она сказала, что наш учебник неправильный, несколько раз повторила слово «Холокост» и настаивала, что румыны были не только жертвами фашизма, но и жестокими убийцами сотен тысяч цыган и евреев. Вскоре после того урока она почему-то исчезла.

Конечно же, папа не знал об истории дяди Андрея. Он забрал у меня поэму на следующий день, когда застал меня спящей с ней в обнимку.

Откуда ему было знать, что я прекрасно всё запомнила и пересказала лучшие отрывки, выбрав на свой вкус слова попроще?

Папа перестал собирать страницы. Взгляд его был прикован к светло-голубому листу цветного картона, исписанному чёрной пастой.

– Папа, – позвала я, пытаясь привлечь его внимание. – Я хочу сегодня послушать мою сказку о Хитрой Иляне. Если ты пообещаешь не засыпать до самого конца, то и я не засну.

Но папа не сводил глаз с листа.

– Расскажи сначала ты мне историю, – сказал он.

Голос папы звучал слишком спокойно, и время для такой просьбы было странное, но, если меня просили рассказать историю, я редко отказывала.

– Какую?

– Несколько дней назад ты за ужином говорила про одну историю. Её вам учительница рассказала перед летними каникулами.

Несколько секунд я смотрела на папу с сомнением, но потом кивнула и начала:

– Однажды кое-что случилось. А не случилось бы – и рассказывать было бы нечего. Жил-был сын пекаря. Он был очень хорошим мальчиком. Делал домашние задания и убирался дома. Любил играть в футбол и баскетбол, не болел и мылся. – Я замялась, поглядывая на распотрошённую Большую Книгу. – Я не… Можно я найду эту страницу? Я не помню, какие предметы в школе ему нравились.

– Это второстепенные детали. Продолжай.

– Но ведь это важно, чтобы раскрыть характер сына пекаря, – возразила я.

– Сомневаюсь. Он наверняка любил физику и математику.

– Ух ты. Да, там точно так и было.

– Продолжай, пожалуйста.

– Однажды этот хороший мальчик, который любил футбол, баскетбол, физику и математику, шёл домой и оказался рядом с тёмным грязным переулком и в конце этого переулка увидел своего отца, который разговаривал с плохим человеком.

Папа прищурился. Лицо его как будто потемнело. Пока я говорила, мой голос тоже менялся.

– Сын пекаря и его семья были очень-очень бедными, папа. Беднее нас. Они были такими бедными, что жили в одной маленькой каморке за пекарней, где даже мышей не водилось зимой – вот как там было холодно. Каждое утро, пока родители ещё спали, мальчик замешивал тесто и разжигал печи. Ему очень нравилось работать. И он очень любил свою страну. Больше всего на свете он хотел, чтобы Вождь пришёл к ним в пекарню и попробовал хлеб. Ну а если нет, то хотя бы чтоб мама родила ему братика или сестричку. У неё был всего один ребёнок, и Вождь был этим недоволен. Она его сильно разочаровала.

Тут папа перебил меня:

– А маме ты рассказала бы эту историю? – тихо спросил он.

– Я тебе её рассказываю.

– Очень сумбурно. И характеры персонажей ты раскрыла уже достаточно, на мой вкус.

Я облизнула губы, вспоминая, на чём остановилась.

– Сын… сын пекаря увидел, как его отец разговаривает в переулке с плохим человеком. Очень плохим. Тот человек был эгоист и лентяй. Не любил свою страну. Не хотел работать. И сын пекаря чуть не расплакался, потому что увидел, как его отец отдал плохому человеку какие-то бумаги и получил взамен деньги.

– И что это были за бумаги?

– В них было много плохого про Вождя. Из-за них могла пострадать страна. Но сын пекаря знал, как следует поступить. – Я заговорила быстрее. – И ночью, когда родители спали, он побежал в тайную полицию и рассказал им всю правду. Они сразу пришли к ним домой и забрали его отца-пекаря в тюрьму. И всё как будто бы наладилось. – Я скривилась. – Но мама мальчика втайне злилась. Все его родственники тоже злились, потому что они любили пекаря, и вообще, кому какое дело, что за ерунду он болтал о глупом Вожде?

У папы округлились глаза, он хотел меня прервать, но я понизила голос до шёпота, говоря всё быстрее. Когда я наклонилась вперёд, моя тень на стене выросла, словно чудовище.

– Следующей ночью семья мальчика пришла к нему в комнату. Они схватили его за руки и за ноги и разорвали на части! Затем они перемололи его в мясорубке, замесили тесто и добавили в него перемолотого мальчика, а когда на следующий день Вождь явился в пекарню, где работал маленький храбрец, который донёс на своего отца, они дали ему батон с сыном пекаря. Лидер съел всё до крошки и сказал, что лучше хлеба в жизни не пробовал. Вот так и исполнилось желание мальчика.

На какое-то время повисла тишина, а потом я заплакала.

– Дядю Андрея убили, да? И ты думаешь, что Секуритате придёт и за нами!

Папино лицо вспыхнуло.

– Нельзя рассказывать такие истории.

– Нам это в школе рассказали!

– Ты изменила её. Учитель рассказывал по-другому.

– У учителя концовка скучная. А сын пекаря был стукачом.

И тут папа схватил в охапку страницы, так что я удивлённо отшатнулась, и, тряся ими у меня перед лицом, зашипел:

– Ты не понимаешь, что про исходит? Не понимаешь, что я молюсь, ради нашего же блага, чтобы оказалось, что мой брат в самом деле умер и не выдал нас? Неужели до тебя ещё не дошло? Твоя мама помогала ему публиковать стихи. Она своими руками печатала копии! А даже если он жив, знаешь, что с ним сделают? Знаешь, что бывает с теми, кто сочиняет такие истории? Его там изобьют до крови, прикуют за сломанные руки к стене. Будут морить голодом по нескольку дней или не давать ему мыться месяцами. Ты знаешь, сколько людей умирает в этих тюрьмах? И сколько мечтает о смерти?

Я пятилась от папы, пока не уткнулась в прикроватный столик. Свеча, стоявшая на нём, пошатнулась и едва не упала. В эту секунду папа посмотрел на ворох бумаг в своих руках и на остальные листы, лежавшие на ковре. Когда он принялся грубо запихивать страницы в Большую Книгу, сминая и утрамбовывая их, я не сразу поняла, что он и не собирался раскладывать их по порядку.

– Прости. Мне очень жаль, Иляна, – проговорил папа дрожащим голосом.

Я закричала, начала хватать его за руки.

– Папа, папа, нет! Пожалуйста, папа, не надо!

Я вцепилась пальцами в уголок обложки моей книги, когда папа стал подниматься с пола. На ковёр посыпались блёстки, захрустела бумага. Папа оттолкнул мои руки и вышел из комнаты. А потом и из квартиры. Спотыкаясь, я бросилась в зал, но мама меня опередила: она бежала за папой и что-то ему кричала. Я тоже хотела выбежать, но у меня подкосились ноги, и я рухнула на колени.

Когда мама вернулась, я плакала, свернувшись калачиком на полу и прижимая к груди обрывки бумаги. Наверняка мы перебудили всех соседей. Наверняка они записали это в свои блокноты. Но мама опустилась рядом со мной и, крепко обняв, стала гладить меня по голове.

– Я буду ненавидеть его до самой смерти! – сквозь слёзы выпалила я.

– Он просто боится. И не понимает, что натворил.

Для родителей мир пока ещё не рухнул.

Это случится завтра утром, когда папа вернётся и манжеты на его рубашке будут серые от золы, а я переверну вверх дном свою комнату и найду то, что в ней пряталось.

Для родителей мир пока ещё не рухнул, но для меня жизнь утратила всякий смысл. Потому что мои истории сделали меня той, кто я есть, а папа, которого я любила больше всего на свете, их уничтожил.

Туда, где безопасно

Я была дома одна, когда нашла в своей комнате первого жучка, приклеенного изолентой. Его никто бы не заметил, никто, кроме безутешной девочки, которая отчаянно желала сбежать из квартиры – например, через тайный проход в шкафу – или найти себе друзей-лилипутов, которые живут там, куда обычно люди не заглядывают, – в самом дальнем и тёмном углу ящика прикроватной тумбочки.

Когда мои пальцы коснулись холодного металла, я отдёрнула руку, словно от укуса. Я замерла, а потом выдвинула ящик. В уголке виднелся жучок с серым панцирем, от которого отходили тонкие извилистые проводки.

Я медленно попятилась, часто и прерывисто дыша. В кухне я взобралась на стол для готовки, прижала колени к груди и начала вспоминать всё, о чём мы с папой говорили накануне. О дяде. О маме. Я мысленно представила камеру, куда меня посадят из-за рассказанной истории. Мне хотелось плакать, но я просто сидела и смотрела через открытую дверь комнаты на выдвинутый ящик.

Когда родители наконец вернулись с работы, я спрыгнула со стола, бросилась к ним и схватила маму за руку.

– Что? Иляна, подожди! Дай хоть сумку поставлю.

Но, наверное, я выглядела напуганной. И видимо, из-за того, что родители всю жизнь жили в страхе и срослись с ним, мама, увидев, как я прижала палец к губам и вытаращила глаза, сразу замолчала и пошла за мной. Папа двинулся следом. Я показала им свою находку. Показала, всё ещё надеясь, что ошиблась.

Но мама прикрыла рот ладонью. Рука её дрожала. Папа побледнел.

Мы с родителями перевернули квартиру вверх дном. Всю мебель мы отодвинули. Подушки и думки распороли и выпотрошили. Все электронные приборы отключили, всё вынули из розеток. Мы не разговаривали во время обыска. Потому что и без слов всё знали.

Нашу квартиру заразили паразитами.

Когда всё вокруг оказалось разгромлено и папа наконец присел на перевёрнутый диван, утирая пот со лба, мама достала блокнот из своей сумки и начала писать. Затем дала его папе. Папа прочитал, написал что-то и вернул маме. Потом они протянули блокнот мне. Чёрная паста на бледно-жёлтой бумаге, разлинованной голубыми полосками. Впервые за всю жизнь, после вечных тайн и недомолвок, родители позволили мне прочесть всё до последнего слова. Я читала быстро.

Вчера вечером – это мама подчеркнула.

Ниже папин почерк: Нам нельзя здесь оставаться.

Уехать – всё равно что признаться.

Признание у них и так уже есть. А рядом – моё имя, подчёркнутое сразу трижды: Иляна.

Мама посмотрела на меня и написала: Везде опасно.

Нет, не везде.

Они даже не знают, как она выглядит.

У нас нет выбора.

Мы можем поехать с ней. Вместе. Мама так надавила на ручку, что порвала бумагу.

Безопаснее ей ехать одной.

Ниже мама начала что-то писать, вымарала, потом в нескольких строчках объяснила, куда я еду и какие вещи нужно собрать в дорогу. Когда я дочитала, у меня свело живот от страха.

Нет, написала я в ответ и подняла голову. Ручка дрожала у меня в руке. Я хочу остаться здесь, с вами.

Мама сжала губы и притянула меня к себе, прижавшись лбом к моему лбу. Папа отвернулся.

Мы разложили всю мою одежду на полу перед шкафом, и я выбрала, что взять с собой. Вещи мы сложили в мой школьный рюкзак вместе с зубной щёткой и расчёской. Мама вернула на место кухонный стол, подняла с пола стул и села писать – сначала маршрут, затем письмо. Мы не могли позвонить заранее, чтобы предупредить, – ни из нашей квартиры, ни с телефона-автомата. Секуритате подслушивали повсюду.

Я дремала несколько часов у мамы на руках, но перед рассветом мы, полностью одетые и готовые тронуться в путь, стояли у двери. Я надела рюкзак, стараясь казаться смелой. Но когда мама положила мне в карман белый конверт с письмом, она не сдержала слёзы, и я тоже расплакалась.

– Не отдавай его никому, кроме неё, – прошептала мама мне на ухо, прижавшись мокрой от слёз щекой к моей щеке.

Мы молчали уже несколько часов. Но мама больше не могла сдерживаться, ей хотелось хоть что-нибудь произнести. Папа выглянул за дверь проверить, не подслушивают ли соседи. Потом посмотрел на часы и снова за дверь. Я стояла по стойке смирно, как солдат, и пыталась дышать ровно. Вытерев глаза, я вышла из квартиры.

По пути на железнодорожную станцию мы прошли мимо очереди в продуктовый. Люди уже выстраивались, чтобы получить свои пайки: двести пятьдесят грамм хлеба на человека в день, один килограмм сахара в месяц, семьдесят восемь литров молока в год. Талончики на каждые три месяца были напечатаны на серой бумаге. Печать – красная. Маленькие клеточки с цифрами, которые человек в форме перечёркивал крестиком, чтобы никто не встал дважды в одну очередь, – бледно-голубые. Талоны выдавали и на муку, яйца и мясо. На них тоже были написаны наши фамилия, адрес и количество членов семьи – трое.

Когда я сяду в поезд, от нашей семьи останутся только двое. Интересно, а родители станут выкупать мой паёк, пока меня не будет? А чем я буду питаться без талончика?

Из-за крыш серых многоэтажек выглянуло восходящее солнце, но к нему уже подбирались тёмные хмурые облака. Из пяти уличных фонарей горел только один. Мама крепко держала меня за руку, и от пота наши ладони будто склеились. Позади остались дворец, бульвар Единства, моя школа, пекарня и мясная лавка. Мы повернули к университету и пошли направо. До станции идти было долго, но родители не рискнули вызвать такси. Мы прошли мимо «Ромарты» – универмага, где мама покупала нам всем одежду, вернее, где все мамы покупали одежду для своих семей. Сквозь стеклянную витрину я увидела на манекене такую же простую футболку и шорты, какие носила сама. В своих когда-то белых кроссовках и со школьным рюкзаком за спиной я полностью сливалась с городом, поэтому исчезнуть будет нетрудно.

Когда мы почти дошли до станции, небо заволокли облака и солнце скрылось, отчего казалось, что так и не рассвело. Вокруг снова смерклось. Я прижалась к маме и потянула её за руку.

– Я буду на улице после комендантского часа, – прошептала я, когда она наклонилась ко мне.

– К тому времени ты уже уедешь из города.

Через квартал я опять дёрнула её за руку.

– Меня могут спросить, куда я еду, и, если что-нибудь не соврать, меня разоблачат.

– Тогда скажи правду, но не всю.

Ещё один квартал, и я снова тереблю маму.

– Мне не понравится в деревне. Я точно знаю. Мне захочется сбежать оттуда.

На этот раз мама лишь нахмурилась и покосилась на меня.

Наконец впереди показалась железнодорожная станция и башня с часами. На её верхушке развевался румынский флаг. Когда мы подошли ближе, стало слышно, как он хлопает на ветру, а в небе сверкнула молния. Внутри здания вокзала мы встали в очередь. Несколько человек ворчали и толкались, но папа стоял как каменный, будто никого вокруг не видел. На стенах висели одинаковые красно-жёлто-голубые плакаты с нарисованными портретами Вождя и его жены – Народного Гения и его Учёной Супруги. Один из плакатов был надорван – прямо вдоль улыбающегося лица Вождя, между глаз.

Женщина в билетной кассе вытащила карту с маршрутами и показала папе. Он что-то писал в блокноте, пока она говорила. Только когда мы вышли на платформу и папа присел рядом со мной на корточки, мне стало по-настоящему страшно. Он протянул мне листок с записанными на нём названиями станций, веток и временем отправления и прибытия. Затем показал мне билеты.

– Тебе нужно дважды пересесть. – Его слова почти заглушил гудок поезда и пронзительный голос из громкоговорителя, объявлявший посадку. – Попроси о помощи, если заблудишься, но старайся не привлекать к себе внимание.

Тут раздался протяжный гудок, и я обернулась: к станции подходил поезд. Мама тоже присела на корточки.

– Если сможешь, садись рядом с какой-нибудь женщиной, особенно если она едет с детьми.

Она подтянула лямки моего рюкзака. Поезд приближался, замедляя ход. В лицо мне ударил тёплый воздух и запах мокрого асфальта. Мама быстро меня обняла, поцеловала в обе щеки, а потом отошла в сторону и отвернулась. Я почувствовала, как она затаила дыхание.

Когда поезд остановился и двери открылись, люди начали садиться в вагоны. У меня быстро заколотилось сердце.

Я крепко сжала в руке листок с маршрутом, билеты и письмо. Папа коснулся ладонью моей щеки, и тут я осознала, что моя жизнь больше не будет прежней.

– Я не хочу уезжать, – испуганно глядя на папу, сказала я. И стиснула его руку, изо всех сил сдерживая слёзы. Мне стало страшно до тошноты.

– Мне очень жаль, Иляна. – За стёклами очков папины глаза наполнились слезами. – Когда ты вернёшься, я буду водить тебя в кино, буду тебе читать. И я дорасскажу твою сказку, обещаю. Клянусь, что не буду засыпать до самого конца.

Он попытался улыбнуться и на мгновение снова показался мне прежним – моим любимым папой, который научил меня прописывать характеры персонажей, придумывать место действия и раскрывать сюжетные линии, который устраивал для меня тайные приключения и ходил со мной на бульвар, чтобы писать там при свете огней на башенных кранах. На мгновение папа снова стал очень похож на человека, которого я любила, и я едва не сдалась – едва не обхватила его руками за шею, едва не поцеловала в заросшую щетиной щёку и едва не попросила прощения за то, что впустила в квартиру электрика и что рассказывала истории, из-за которых нашей семье теперь грозит опасность.

Но тут я вспомнила о Большой Книге.

Все написанные мной истории – вся моя жизнь, посвящённая поиску, переписыванию сцен, наброскам и сюжетным намёткам, проработке диалогов, – всё пропало навсегда.

Даже конец нашей с ним сказки некуда записать. И следующую историю тоже.

– Я тебя не прощаю, – сказала я, отшатываясь от папы. – Надеюсь, я никогда не вернусь домой!

С этими словами я вбежала в двери вагона и даже не оглянулась.