Текст книги "Соблазн"

– Чудесная речь, – сказала жена Главного, положив свою руку на ладонь Энн. Затем, вне всяких сомнений почувствовав дрожь Энн, сочувственно добавила: – Вы, должно быть, устали.

Энн быстро возразила, но русская женщина не согласилась с ней:

– Когда я посетила вашу страну в прошлом году, я выдохлась на второй же день. Я заявила мужу, что мне необходим отдых, и он со мной согласился.

Энн почувствовала укол зависти. А потом открыто зевнула. После этого услышала собственный смешок.

– Разница во времени, – поторопилась объяснить она. – Наползает прямо вот так. – В подкрепление своих слов она слегка стукнула по столу, и тут, к ее ужасу, хрустальный бокал для воды опрокинулся.

Лакей в военной форме мгновенно извлек льняное полотенце и начал промокать лужу. Хоть она и знала, что ей нужно молчать, Энн услышала собственный лепет извинений.

Жена Главного слегка коснулась руки Энн. Жест должен был означать утешение, но по другую сторону стола Энн видела озабоченность на лице Хэла. И она снова задрожала. О, Господи, скорей закончился бы этот прием, вновь и вновь молилась она.

Запах еды казался невыносимо сильным, однако Энн заставляла себя двигать ее по тарелке, делая вид, что ест, хотя даже сама мысль о пище наполняла ее тошнотой. К тому времени, когда подали кофе, она почувствовала, что не выдержит больше ни минуты.

– Пожалуйста, простите меня, – сказала она хозяйке. – Мне необходимо найти туалетную комнату. – И она поднялась со своего места.

Жена Главного поднялась вместе с ней:

– Позвольте мне показать вам дорогу.

Энн заколебалась. Ей необходимо было остаться одной, но какой предлог она могла найти? Не пытаясь протестовать, она поплелась за русской женщиной, которая привела ее в просторный будуар, выдержанный в розовых и золотых тонах. В нем было полдюжины раковин из мрамора с золотыми кранами в форме лебединых голов, несколько кабинок, закрывавшихся отделанными золотыми листьями дверцами, а перед огромным зеркалом выстроился ряд стульев, обтянутых розовым шелком.

– Дорогая моя, – сказала жена Главного, когда Энн рухнула на один из стульев. – Может, я принесу вам стакан воды? Вы так побледнели. Или немного шнапса?..

Увидев шанс остаться на минуту одной, Энн сказала:

– Да, я бы выпила немного воды, – а затем торопливо добавила: – Я чувствую себя вообще-то хорошо. Если я кажусь бледной, то это, вероятно, оттого, что мне нужно поправить свою косметику.

Жена Главного неопределенно посмотрела на нее, прежде чем отправиться в альков за водой.

Энн передвинулась на другой стул, возле дальнего угла зеркала, и вытащила из сумочки компакт-пудру, помаду и расческу. Она положила их перед собой на мраморный выступ, затем глянула через плечо, чтобы убедиться, что ее хозяйка еще не возвращается. И тогда ее рука метнулась назад в сумочку и схватила флакончик с пилюлями. Дрожащими пальцами она стала отвинчивать пробку. Казалось, это заняло у нее целую вечность. Внезапно пробка вылетела, и пилюли рассыпались по мрамору. Энн торопливо принялась их собирать.

– А вам известно, что могла бы сделать с ними секретная служба моего мужа?

Голос, раздавшийся за ее плечом, показался громким, как пушечный выстрел. Подняв глаза, Энн увидела отражение жены Главного в зеркале, она стояла прямо за ней, и ее взгляд показывал на зеленые горошинки, раскатившиеся по мрамору.

– Я… Да я не… – Энн что-то пыталась объяснить, убедить ее, что все в порядке, но слова застыли во рту. Ящик Пандоры, набитый самыми неприятными вещами, маячил у нее в сознании. Теперь шансы Хэла снизились до нуля, ведь так? Он никогда не простит ей этого. Да и она никогда не простит сама себя. В серебряном окне с их отражениями глаза Энн встретились с глазами русской, пытаясь прочесть в них ее намерения.

– Зачем? – без обиняков спросила жена Главного.

– И вы еще спрашиваете – именно вы? Неужели вам не кажется иногда, что вы больше не вынесете ни минуты? Необходимость… быть всем, чего он от тебя ждет, всем, что мир от тебя ждет…

Последовало долгое молчание. Затем отражение в зеркале кивнуло Энн, и женщина присела рядом с ней.

– А ваш муж знает?

Энн повернулась к ней.

– Он не знает, насколько далеко это зашло. Мы ведь должны казаться им сильными, правда? – Слезы появились в уголках ее глаз. Она опустила взгляд, пряча свою слабость.

Русская женщина протянула руку и накрыла ее ладонь своей.

– Я никому не скажу об этом, – сказала она. – Можете мне поверить.

Энн подняла на нее глаза, пораженная ее жестом.

– Но взамен вы должны мне тоже кое-что пообещать, – продолжала жена Главного. – Что вы что-нибудь предпримете для решения этой проблемы, что постараетесь избавиться от этого… пристрастия.

Энн поглядела на пилюли, больше, чем когда-либо, желая проглотить одну.

– Мне кажется, мы можем стать подругами, вы и я, – продолжала жена Главного. – И возможно, когда-нибудь мы даже сумеем изменить то положение, о котором вы говорили. И будет ужасно жаль, если мы не получим такой возможности…

Энн кивнула, все еще не веря себе и не решаясь ничего сказать.

– Могу ли я получить от вас такое обещание? – настойчиво повторила вопрос русская.

В следующий момент Энн смела пилюли в ладонь. Посмотрев в глаза жене Главного, она поднялась и направилась в одну из кабинок, швырнула их в унитаз и смыла водой.

– Я даю вам свое слово, – сказала Энн, когда вернулась.

– Так. Может, мы пойдем назад?..

– Оставьте меня на минутку одну… прошу вас.

– Как пожелаете, – сказала жена Главного. Она повернулась, чтобы уходить, а затем остановилась. Внезапно она обняла Энн за плечи и крепко прижала, будто хотела поделиться своей собственной силой с той, кто в этом нуждалась.

А потом Энн осталась одна – со всей той правдой, отрицать которую она уже больше не могла. Где-то на полпути она утратила имевшуюся у нее возможность выбора. Она стала опасной для себя и для Хэла.

Уставшая от шарад и претензий, жена сенатора глядела на свое отражение и видела себя как бы глазами властной незнакомки, которая только что провозгласила себя ее подругой. Да, что-то нужно с этим делать.

– Я даю вам свое слово, – сказала она еще раз, прошептав это теперь женщине, отражавшейся в зеркале.

И она знала единственный способ – и единственное место, – где она сможет сдержать свое обещание.

2

Снаружи Оазис напоминал загородный клуб либо какое другое подобное место отдыха. Расположившиеся между иссиня-черных гор Нью-Мексико, его невысокие, растянувшиеся в ширину здания, построенные из необожженного кирпича в испанском стиле, утопали в местных дикорастущих цветах и были окружены заботливо ухоженными лужайками, на которых пестрели скамейки и столы для пикников.

А внутри поместилась тысяча сердечных надломов и вдребезги разлетевшихся жизней – и Стиви Найт делила их вместе с несчастными.

Сейчас Оазис затих. И персонал, и «путницы», как Стиви их называла – она ненавидела слово «пациенты», – спали, а она осталась одна в кабинете. Это была уютная комната, декорированная в теплом, располагающем стиле американского Юго-запада, с каменным камином и ковром «наваха», лежащим на полу из широких досок. В дневное время широкая оконная рама заключала в себе картину из рыжевато-золотистых гор и лазурного неба.

Но теперь, в темные предрассветные часы ее кабинет казался холодным и одиноким. Лунный луч падал на ряды фотографий, покрывавших стену, – кино– и телезвезды, управляющие корпораций, популярные обозреватели газет, занимающиеся всем чем угодно, от политических комментариев до сплетен, и даже одна из крупнейших в мире оперных звезд, не говоря уж про множество простых домашних хозяек и матерей семейств, – каждая фотография, подписанная для Стиви с сердечным посланием, выражала благодарность и признательность. За спиной у всех «путниц» лежали две общих для них вещи: они все до этого находились в отчаянном положении, им пришлось буквально драться за свою жизнь; все они были женщинами. В Оазис они являются со своими проблемами, а уезжают отсюда здоровыми. Вновь и вновь Стиви встречалась с отчаяньем и превращала его в надежду, сажая семена новых начинаний в пепел поражения. Более пятнадцати лет, с тех пор как она прошла через пламя собственной беспокойной юности, из уст в уста распространялась слава Стиви, и она становилась живой легендой, все считали ее просто волшебницей.

По вот сегодня она сидела в темном кабинете в одиночестве. Стиви знала, что если бы она была волшебницей, если бы имела такую силу, то уж обязательно воспользовалась ею ради себя самой – вернула бы любовь, что ускользнула от нее, не оставив надежды, – и к черту все, будь что будет. Но вместо этого все, что осталось в памяти, – это его последнее, Горькое и сладкое объятие да пустое эхо его последнего «прости».

Но почему же это продолжалось так долго? Почему, когда они в конце концов поняли, что созданы друг для друга, все было уже слишком поздно? Ее сердце кричало от тоски и протеста – противясь логике, противясь долгу, противясь принципам, которые разлучили его с ней. Почему, ох, почему ей приходится жертвовать собственным счастьем ради других женщин?

Оттого, напомнила она сама себе, прежде чем заснуть, оттого, что без этой жертвы ты утратишь самую глубокую часть самой себя. За последние двадцать лет она вытаскивала себя из состояния безнадежности лишь обнаружив, что может помогать другим.

Она снова открыла глаза навстречу ярким лучам солнца, пробившимся из-за гористого горизонта. Взглянула на часы, стоявшие на ее письменном столе, – через несколько минут будет шесть. Хоть она и поспала немного, тело ее не отдохнуло и болело. Душ и чашка кофе, решила она, оживят ее в достаточной мере, чтобы встретить трудный рабочий день.

Резкий телефонный звонок заставил ее вскочить. Она сняла трубку.

– Стиви Найт…

Сначала в трубке царило молчание, затем появился звук учащенного дыхания. Стиви терпеливо ждала. По тысяче других телефонных звонков она знала значение этого звука. Кто-то боролся с собой, пытаясь найти слова.

Наконец раздался голос:

– Это Энн Гарретсон, мисс Найт. Мой муж сенатор Хэл Гарретсон.

– Я слышала о вас, – мягко ответила Стиви. – Чем могу вам помочь?

Снова борьба, но на этот раз пауза была короче.

– Могу ли я надеяться…

Стиви не было необходимости выслушивать вопрос до конца; об этом всегда спрашивали в первую очередь.

– Что бы вы мне ни сказали, миссис Гарретсон, все останется между нами. Если, разумеется, не наступит время, когда вы сами пожелаете предать это гласности.

Тогда на нее обрушились слова с отчаянным напором:

– Мне нужна ваша помощь, только я просто не знаю, что делать – газеты, предвыборная кампания моего мужа, ожидания и планы. Так много всего, знаете ли…

– Я понимаю. Вы боитесь, не станет ли известно, что вы здесь. Позвольте мне вас снова заверить, что от меня никто не узнает ни слова. Однако я не могу дать гарантий относительно средств массовой информации, смогут ли они или нет пронюхать что-либо. Но что важней для вас? Ведь вы не стали бы мне звонить, если бы не крайние обстоятельства, не боль. Разве ваше здоровье – и жизнь – не важней, чем все остальные соображения?

– Я не знаю. – Голос Энн превратился почти в шепот. – Для меня карьера Хэла самая важная вещь на свете. Что хочет он… того же хочу и я. Я просто боюсь, что если я не получу помощи, то испорчу ему все.

– Миссис Гарретсон, – вмешалась осторожно Стиви. – Энн… если вам нужна моя помощь, то я вам ее обещаю.

– Когда? – спросила Энн, словно бы отсрочка даже на один день оказалась бы чересчур долгой.

Стиви взглянула на график, занимавший одну из стен, затем набрала ряд команд на компьютере, что мигал на ее столе.

– Приезжайте во вторник, двадцать второго, – сказала она. – Побудете у меня шесть недель.

– Шесть недель! – запротестовала Энн. – Но у Хэла разные обязательства, ему нужно выполнять разные партийные дела, изыскивать фонды для выборов. Он постоянно ездит по стране. И я должна быть вместе с ним. Иначе могут возникнуть разные вопросы…

– Энн, я пока еще не знаю, в чем ваши проблемы.

Однако прошу, поверьте мне… при борьбе с различными болезненными пристрастиями время является одним из наиболее мощных средств, имеющихся в вашем распоряжении; время, чтобы освободиться от давления привычки, чтобы сделать усилие и выпрямиться. Если вам не удастся сделать такое усилие, то все мои уроки будут бесполезны.

Хотя ее слова и звучали жестко, Стиви знала, что только так нужно начинать путешествие с любой из ее путниц, что нужно сразу же говорить правду – и дать им понять, что она их никогда не станет обманывать. Ей довелось видеть слишком много нерешительных, вроде бы интеллигентных людей, которыми овладевало пристрастие к чему-то, что постепенно разрушало их. Они цеплялись за эту вредную привычку с такой несокрушимой верностью и постоянством, которые были бы достойны лучшего применения, лучше бы так они служили своим близким людям или делу. Так они и продолжали влачить свое существование с этими фатальными иллюзиями, потому что люди, любящие их, боялись сказать им правду. По горькому опыту Стиви поняла, что ни одно лечение не действовало до тех пор, пока люди – сам страдающий и его близкие – не принимали аксиому, что приоритетом номер один должна быть прямота.

Стиви выждала, чтобы звонившая осмыслила ее слова, а затем задала вопрос:

– Так что же, записывать мне вас на двадцать второе?

– Я приеду. – Голос был тихим, но решительным.

– И еще одна вещь. Спустя три первых недели мы предполагаем, что в лечении примут участие близкие. Сенатор сможет приехать?

– Я не могу обещать за мужа, – ответила Энн. – Но от своего имени скажу, что буду выполнять все, что вы мне скажете, все, что я…

– Ладно, придет время, тогда мы и посмотрим, – сказала Стиви, зная, как тяжело будет Энн выполнять свое обещание. Самое сильное средство, при помощи которого Стиви Найт помогала выигрывать сражение тем, кто находился на лезвии ножа, на грани саморазрушения, состояло в том, что она знала все, что они будут испытывать – потому что она сама прошла однажды весь этот трудный путь.

Положив трубку, какой-то момент она раздумывала над последними словами Энн Гарретсон, над ее неспособностью обещать поддержку мужа. Неужели Хэл Гарретсон не был таким верным супругом, каким изображал себя на публике? Стиви удивилась. Или он тоже был частью проблем Энн?

Ответы на свои раздумья она узнает, когда придет время. А сейчас начинался новый день Оазиса. Используя весь тот опыт, который она накопила за собственные годы, проведенные в кошмаре, сражаясь с самыми безобразными и коварными демонами, живущими в человеческой душе, теперь она вела своих путниц в безопасное место, подальше от всех опасностей их самых страшных соблазнов. Ей удавалось это хорошо, лучше, чем кому бы то ни было, по словам многих. У нее пока не было ни одной неудачи – если только несчастные сами были готовы принять то, что она им предлагала.

И все же она подумала, направляясь к двери, не сама ли она является самой большой своей неудачей. А может, верно говорят, что любовь – это всего лишь еще один соблазн, от которого нужно избавляться?

КНИГА ПЕРВАЯ

1

Ньюпорт-Ньюс, Вирджиния. Весна 1969 года

Огромный серый левиафан гордо и прямо стоял под ослепительным солнцем Вирджинии. Ядерная подводная лодка «Нептун», длиной 447 футов, могла на поверхности океана развивать скорость в 27 узлов, 20 узлов на глубине, и оставаться в плавании 200 ООО миль, прежде чем ее плутониевые реакторы потребуется «дозаправить». Хотя и считалось, что его изощренные гидролокационные и радарные устройства носили оборонительный характер, «Нептун» был также оснащен шестнадцатью ракетами «поларис», каждая из которых несла ядерную боеголовку; ракеты запускались с воды и могли лететь 1400 миль, способные разнести в прах город, величиной с Филадельфию. Экипаж лодки состоял из ста семидесяти двух лучших моряков военно-морских сил.

В городах Америки и студенческих городках множество молодых людей отправлялись в разные марши, протестуя против войны в Юго-Восточной Азии. Телеэкраны были заполнены их криками: «К черту, мы не пойдем», кадрами горящих призывных свидетельств и оскверненных флагов.

Но никто из этих протестующих не посмел бы разинуть рот в тот гордый миг, когда происходил спуск «Нептуна» на воду. Военно-морские силы Соединенных Штатов выступили с почти вызывающей демонстрацией своего военного могущества и блеска. Вокруг стапелей, по которым новая субмарина скользнет на воду, были выстроены зрительские трибуны. Дюжины американских флагов трепетали на ветру. Список приглашенных включал секретаря президента по вопросам флота и ряд сенаторов и конгрессменов – все провоенные «ястребы», – а также известных промышленников и представителей прессы.

Крестным отцом «Нептуна» был выбран не кто иной, как Льюк Джеймс, самый популярный исполнитель ролей одиноких, метко стреляющих ковбоев и крутых полицейских агентов. Теперь ему предстояло исполнить роль американского солдата.

Еще не все гости собрались на церемонию «крещения», а на почетной вахте уже замерли в положении «смирно» два румяных моряка в белых мундирах, их начищенные пуговицы сверкали на солнце, а винтовки были наклонены под предписанным уставом углом.

Я тоже готова, думала Стиви Найт, направляясь к доку с субмариной. Ее светлые волосы были взбиты в пышную шапку, а один локон кокетливо закрывал глаз. Выступающие скулы искусно подрумянены, огромные зеленые глаза с густыми ресницами обведены черным карандашом. Черный костюм из шелка, который она надела – короткий жакет над крошечной мини-юбкой, – облегал ее так туго, что казалось, стал второй ее кожей. Длинные, стройные ноги, облаченные в черные чулки, обуты в легкие туфли-шпильки.

Показывая свой паспорт и проходя через ворота, Стиви заметила, как оба морячка уставились на нее. Улыбка удовлетворения появилась у нее на лице. Ее одежда и косметика как раз и были рассчитаны на то, чтобы провоцировать каждого мужчину, который на нее поглядит; ей хотелось быть замеченной всеми. Удаляясь от часовых, она подчеркнуто задвигала бедрами, забавляясь мыслью об этих двух перегревшихся на солнце морячках, оставшихся в ее кильватере в этот теплый весенний день.

Но когда Стиви приблизилась к импровизированной трибуне, ее лицо потемнело. Вся эта чушь с размахиванием флагами вызывала у нее тошноту. Мало того, что молодые солдаты и моряки тысячами гибли где-то в пустячной дыре на другом конце света, до которой никому и дела не было. А теперь флотская меднолобая верхушка возымела наглость делать вид, что им есть что праздновать – только из-за того, что они построили еще одну смертоносную машину. Ублюдки, подумала она. Пусть она и не выходила на улицы вместе с ребятами, которые устраивали марши протеста против вьетнамской войны. И все-таки, размышляла она лукаво, я устроила свой маленький протест, на свой собственный лад.

Приближаясь к тому месту, где обычно располагалась стоянка автотранспорта, Стиви увидела огромный красно-белый полосатый тент. Под ним толпились высшие сановники и морские офицеры в парадной форме со своими разнаряженными женами. Прием был в самом разгаре.

Слева, на переносной платформе был установлен большой рояль; молодой человек исполнял классические произведения. Справа стоял стол, накрытый льняной скатертью; на нем серебряные блюда с холодным мясным ассорти и салатами. Тут был и просторный открытый бар, который по специальному распоряжению обслуживали курсанты из Аннаполиса. В центре бара, в окружении красных, белых и синих цветов, бил фонтан, вместо воды – калифорнийское шампанское. Даже эти чертовы цветы, подумала Стиви, должны выполнять свой патриотический долг. Их заставили это делать, горько размышляла она. Адмирал заставил. Разумеется, в этом месте он мог приказать что угодно, одним щелчком пальцев. Или хлопнув ладонью по столу.

Помедлив под тенью тента у входа, Стиви подумала, стоит ли ей заходить туда, смотреть, как зажгутся жизнью его холодные глаза, когда появится она в своем маскараде. Нет, решила она, ей еще рано встречаться с ним, не сейчас.

– Привет. Ну, ты неподражаема.

Она резко обернулась и оказалась перед капитан-лейтенантом Сэнфордом Грейстоуном. Элегантный великан ростом в шесть футов с волосами орехового цвета и гладко выбритым лицом на манер Джека Армстронга, которое немного портили очки, Сэнди был главным помощником адмирала Кастера Найта, командующего базой.

– Привет, – равнодушно ответила Стиви. – Полагаю, что ты, как и вся эта публика, получил большой кайф от новой игрушки вояк.

– Не получил, раз тебя не было рядом, – хрипло ответил Сэнди, поедая ее глазами. – Я скучал без тебя, Стиви. Невозможно сказать, как сильно. Почему ты не звонила на этой неделе? Я просто с ума сходил… Она ненавидела объяснения.

– Тебе вообще не следовало бы говорить со мной, – сказала она бесстрастно. – Знаешь, если адмирал в один прекрасный момент догадается, чем мы с тобой занимаемся, ты пошлешь вот этому всему прощальный поцелуй. – И она показала пальчиком на золотые погоны на его парадном мундире.

Сэнди отступил на шаг, словно одно только упоминание о гневе адмирала Найта уже охладило его страсть.

– Но ты ведь ничего…

– Не скажу? Черт возьми, да если он даже меня четвертует, все равно буду молчать.

– Тогда давай увидимся позже, Стиви, пожалуйста. На нашем обычном месте.

Она слегка прищурила свои зеленые глаза, прекрасно сознавая, что это приведет его в экстаз.

– Может быть. Но я ничего не обещаю. – Она увидела, как голод на его лице сменился надеждой. Это выражение напомнило Стиви то, как смотрела ее мать, когда адмирал был рядом с ней, – беззащитно и немного по-детски. Она поклялась себе, что никогда не станет ни на кого смотреть так, ни за что в жизни. А заметить подобный взгляд на лице мужчины ей и вовсе было неприятно. Она почувствовала к нему отвращение. Прежде ей было забавно играть с Сэнди и ему подобными, пользуясь грубой силой своей женской привлекательности, чтобы превращать их в маленьких мальчишек, умоляющих ее уделить им немного внимания. Но в последнее время ей надоело играть с адмиральскими рабами. Хоть она и любила морочить ему голову, но теперь это стало слишком просто. – А что, тебе больше нечего делать? – спросила она Сэнди с неожиданным холодом в голосе.

Морской офицер покорно кивнул, готовый быть отпущенным.

Однако она еще не была вполне готова позволить ему уйти, тем более что замыслила кое-что еще. Она облизала свои алые губки и влепила ему поцелуй, глядя, как осветилось радостью его лицо, когда он уходил. Как просто манипулировать им, подумала она. Пока у тебя есть что-то, что им нужно, чего они хотят, их можно всех заставлять вести себя как последних дураков.

Повернувшись снова к тенту, она стала рассматривать собравшихся гостей, пока не выследила намеченную жертву. Во плоти, подумалось ей, Льюк Джеймс выглядит даже еще привлекательней, чем на экране, – высокий и худой, мужественное и красивое лицо покрыто сильным загаром, так что знаменитые голубые глаза еще больше поражают своей ясностью и льдом. Она припоминала, что увидела фильм с его участием, когда ей было двенадцать или тринадцать лет, – она еще сохраняла свою девственность, но уже предавалась самым необузданным фантазиям. Нет никаких сомнений, подумала Стиви, что за такую добычу стоит побороться. Если ее фантазии насчет Льюка Джеймса претворятся в реальность, то это станет самой большой ее победой.

Она незаметно опустила кокетливый локон ниже на глаза и приготовилась к тому, чтобы с помпой преподнести свое появление, двигаясь медленно, слегка покачивая бедрами, то ли завлекая, то ли отвергая всех, сознавая, что ни одна из этих офицерских жен, этих клуш, собравшихся под тентом, не может соперничать с ней.

Толпа, казалось, расступалась по мере продвижения Стиви, и она без всяких хлопот смогла попасть туда, куда намеревалась, оставив между собой и Льюком Джеймсом не более чем пару его трепещущих поклонниц. Теперь я вблизи от него, подумала она. Нужно, чтобы он меня заметил.

Через секунду один из моряков, выполнявших тут роль официантов, материализовался у ее локтя.

– Принести что-нибудь из бара? – спросил он, стараясь, чтобы его слова прозвучали застенчиво, в то время как глаза, словно радар, ощупывали Стиви.

– Немного «Ширли Темпл», – скромно сказала она.

Она не испытывала желания вступать в беседу с кем-нибудь из соседей. Она просто стояла на месте и наблюдала, как Льюк Джеймс справляется со своими почитателями, а потом опустила взор, когда он бросил взгляд в ее сторону.

Он подписал еще пару автографов, а затем, как она и надеялась, медленно двинулся туда, где стояла она.

– Привет, я Льюк Джеймс, – сказал он, словно его лицо не говорило за него само. – А ты кто?

– Я Стиви, – ответила она тихо, одарив его своей самой застенчивой улыбкой.

– Стиви? – рассмеялся он, и его знаменитые голубые глаза прищурились. – По-моему, ты совсем не похожа на Стиви.

– Мое настоящее имя Стефания, – пояснила она, – однако никто меня так не называет. Старая история – отец хотел мальчишку. – Она испытующе поглядела в лицо Льюка, пытаясь отыскать в нем ключ к своей дальнейшей стратегии. До той поры ей еще не доводилось общаться с кинозвездами, поэтому времени на ошибку у нее не было.

– Он, вероятно, счастлив теперь, что у него есть дочь, – предположил Льюк.

– Он не из тех людей, которые умеют быть счастливыми.

– Так что же ты тут делаешь? – поинтересовался Льюк.

Стиви подумала, что, вероятно, забавно будет попытаться поймать Льюка Джеймса в ловушку его же собственных взглядов, хоть она вовсе и не разделяла их.

– Ну, я ни за что на свете не согласилась бы пропустить такое событие. Я считаю, что нужно всегда отстаивать свои убеждения, особенно теперь, когда все ополчились на военных. И на Америку тоже.

Льюк с признательностью закивал в ответ на заявление Стиви.

– Да, да. Не думаю, что найдется много девушек, которые так думают. Большинство из тех, кого я знаю, предпочитают сжигать флаги и проклинать милитаристов.

Она твердо встретила его взгляд.

– Если бы вы узнали меня поближе, мистер Джеймс, вам не понадобилось бы много времени, чтобы понять, что я не такая, как другие девушки… во многих отношениях.

– О-о?

Стиви увидела, что он понял ее намек и что у него в голове стали появляться разные картинки. Но потом, когда он начал было раздевать ее глазами, взгляд его затуманился, словно прихлопывая все его фантазии.

Вероятно, все дело в возрасте, подумала она. Ему пришло в голову, что она слишком юная для него. Так что же ей сейчас сказать, чтобы помочь ему избавиться от таких мыслей?

– Как я тут слышала, ты снимался в каких-то фильмах, это верно? – отрывисто спросила она.

Льюк Джеймс нахмурился. Да, ее трюк удался, подумала она. Он попался на крючок собственного тщеславия.

– Неужели ты хочешь сказать, что не видела ни одного…

– Я уже говорила тебе о своем строгом отце. Очень строгом. Единственные кинозвезды, которых я знаю, это Микки Маус и Фред Астер.

– Ну, если это так… – сказал он весело. Казалось, что он видел ее насквозь. И все-таки он забавлялся игрой. Изменив тему разговора – лучший способ утешить его задетое тщеславие, – он сказал: – Ты так и не объяснила мне, каким образом попала сюда. Ты не походишь ни на политика, ни на моряка…

Стиви улыбнулась:

– Я живу на базе… со своей семьей.

– Дитя флота, – заметил Льюк, и Стиви подумала, что он опять может вспомнить про ее возраст.

Но прежде чем он успел сказать что-либо еще, возле него материализовался адмирал Кастер Найт. Высокий, с прямой спиной, со строгим, грубо высеченным лицом, морщинистой кожей, которая говорила о многих годах, проведенных на открытом капитанском мостике, глядя навстречу ураганному ветру и соленым брызгам. Его волосы были того же стального цвета, в какой красились военные корабли страны.

Черт, подумала Стиви. Этот старый ублюдок вечно все ей портит.

Льюк заметался между ними, очевидно намереваясь их вежливо познакомить.

Однако адмирал Найт заговорил первым:

– Я вижу, мистер Джеймс, что вы уже познакомились с моей дочерью. Или, может, – добавил он, бросив ледяной взгляд в сторону Стиви, – правильней будет сказать, что это она познакомилась с вами.

Онемев, Льюк уставился на Стиви. И снова, как всегда, опережая всех остальных, Кастер Найт прервал молчание:

– Однако я опасаюсь, что ваше знакомство окажется слишком недолгим. Мы уже готовы начинать церемонию. Корабль готов к спуску на воду, мистер Джеймс. – И после этих слов, словно взяв кинозвезду в плен в разгар сражения, адмирал схватил его за локоть и утащил прочь.

Но Стиви успела поймать взгляд, который бросил ей Джеймс, когда его уводили в плен, и взгляд этот заставил ее улыбнуться. Корабль, подумалось ей, окажется не единственной вещью, которая начнет сегодня новую жизнь.

Она дождалась, когда зрители заполнят первые ряды трибун, а затем села на свое место позади адмирала и матери, благовоспитанной и элегантной Ирэн. Весь ее облик, каждый дюйм говорил о том, что она настоящая леди, одетая в бледно-лиловый шифон, с соответствующими перчатками и шляпой, но Стиви не так-то легко обмануть. Вне всяких сомнений, ее мать уже извела пачку «сен-сена», чтобы заглушить запах «бурбона», принятого для поднятия духа за завтраком.

Военно-морской оркестр грянул попурри из маршей, и группа кадетов из Аннаполиса вышли из рядов, построились и промаршировали четким, прекрасной выучки, строем. Проходя мимо трибуны, они обратили глаза направо и рявкнули четкое приветствие. Адмирал Кастер Найт, награжденный шесть раз в годы войны и мира, кавалер Морского Креста, вице-командующий Тихоокеанским флотом – и вероятный кандидат на повышение в Объединенный комитет начальников штабов, – стоял прямо, как стрела, отвечая на их приветствие. Как будто, подумала Стиви, у него в заднице горячая кочерга.

Отчаянно отыскивая что-нибудь, что помогло бы ей пережить всю эту церемонию, Стиви порылась в сумочке и нашла пластинку жевательной резинки «базука». В середине исполнения «Звезд и полос» она надула изрядный розовый пузырь и ткнула в него длинным пальчиком с красным ноготком. Рядом кто-то хихикнул, и, как она и надеялась, Льюк Джеймс повернулся и одарил ее хитрой ухмылкой, пока она сдирала с лица липкую гадость и возвращала ее в рот томными движениями языка.

Когда закончилась музыка, политики завели свои пространные речи о том, как страна выигрывает войну и что все протесты – дело рук профессиональных агитаторов и заблуждающихся идеалистов. Адмирал выступил вслед за ними, дуя долго и нудно в ту же дуду, рассуждал о свободе и демократии, как будто понимал, что это такое. Забавно, подумала Стиви, в своей парадной форме, да еще с некоторого удаления, он вполне может сойти за чей-нибудь героический идеал. Но она-то знала его лучше. Если бы она была парнем, у нее не было сомнений, что он отправил бы ее куда-нибудь, где стреляют, под пули, просто для того, чтобы гордиться собой и своим истинным патриотизмом.