Текст книги "В свободном падении"

Часть II
Абсурд

Глава 12
Окленд, Калифорния; 10.04

Майкл идет вдоль 64-й улицы. Безмятежное воскресное утро. Он один, и лишь прохладный ветерок следует за ним. На земле под ногами хрустят осенние листья. Темно-коричневые ботинки сливаются с облетевшей листвой деревьев, тянущихся макушками ввысь. Дома аккуратно расставлены и выкрашены в разные оттенки: от серого к голубому, в красный, белый и так далее. Ему тут не место, в своем теле тоже. Майкл проходит дома, каждый из которых отзывается воспоминанием. Навстречу по улице идет пожилая женщина, а перед ней на поводке топает собачка какой-то милой породы с темной шерстью. Он собирается улыбнуться и поздороваться.

Слева от Майкла не похожий на другие дом: покосившийся, ветхий; деревянная обшивка выцвела, краска облезла, как обожженная кожа. Буйная ярко-зеленая поросль вылезла на тротуар и захватила стены дома. Она покрыла весь гараж и начала поглощать машину, контрастно выделяясь на покрытом ржавчиной голубом. На втором этаже два окна: одно заколочено, другое треснуто, стеклянные лампы, овитые черной ковкой, а рядом лестница к заколоченной двери. Этот дом устал, устал от жизни. Он выглядит так, как я себя чувствую.

Майкл садится на ступени. Пожилая женщина приближается, собачка бодро машет хвостом впереди. К его удивлению, вид чужака не трогает женщину. Они здороваются. Радостный питомец подходит к Майклу.

– Вы ей нравитесь, – говорит женщина. – Ей немногие по душе.

– Я просто шел мимо и увидел этот дом, – указывает на здание Майкл. – Вы не в курсе, что с ним случилось?

– Ох, – отвечает она, – здесь был ужасный пожар, – пауза, – года два назад. – Дальше она рассказала, что владелица здания хотела реставрировать его, но так и не сделала этого. Майкл стоит, молча внимая истории. Женщина с собакой заканчивает рассказ и уходит. Он идет дальше по улице, думает о здании, которое раньше было чьим-то домом. О воспоминаниях, все еще витающих, живущих в каждой комнате, о смехе и плаче, о запахах: горячей еды и парфюма, а потом гари, гари, еще гари. Может, дома совсем как люди. И нам тоже очень нужен уход, а еще нечто живое внутри нас, чтобы сами мы были живыми. Хотя какая разница, ведь мы в итоге все возвращаемся к природе, к смерти, подчиненные воле земли. И может, может, в самые откровенные моменты бытия все мы – просто дома, которые горят, а любовь – это спасающая нас вода. Может, любовь – это когда кто-то видит всю разруху после пожара, всю красоту в нас (наши воспоминания и истории), ремонтирует нас и превращает в дом для жизни.

Майкл доходит до конца улицы и сворачивает налево. Перед ним возникает церковь с большим крестом над входом. На лужайке перед ней тоже стоят кресты – десятки, дюжины, – покрытые белоснежной краской, с именами и датами. У него за спиной раздается чей-то голос, объемный, с прокуренной сипотцой и вибрато:

– Кресты поставлены за каждого застреленного в городе в этом году.

Майкл оборачивается и видит мужчину, высокого и широкоплечего, в кожаной куртке, темных очках, тонкие пряди блестящих черных волос падают на его загорелое, подернутое щетиной лицо.

– Их поставили работники церкви, они много делают на общее благо. Осознают значимость памяти. Некоторые в честь детей, некоторые в честь взрослых… – Мужчина указывает. – Этот вот моей дочери… – Голос его уходит в смиренность.

– Соболезную вам, – говорит Майкл после секундного шока. Мужчина кивает ему.

– Такая утрата человеческой жизни. Зайдите обязательно, – говорит мужчина, указывая на церковный портал с огромными распахнутыми дверьми.

Майкл колеблется, слова вылетают прерывисто, как звуки сломанного двигателя.

– Я не самый благочестивый прихожанин…

– Не переживайте об этом, – прерывает его мужчина, – я тоже. – Его лицо освещается заразительной улыбкой, которая обуревает их обоих.

Майкл проходит в церковь следом за мужчиной. В конце ряда со скамьями висит наполированный до блеска Черный Иисус, весь черный и сияющий в лучах пробивающегося сквозь витражные окна света. Майкл идет за мужчиной, к левой скамье, мимо радушных лиц. На стенах как будто портреты святых, но при ближайшем рассмотрении становится понятно, что это мировые лидеры: Мартин Лютер Кинг, Сесар Чавес [21]21
    Известный американский правозащитник, борец за социальные права трудящихся и мигрантов, национальный герой Соединенных Штатов Америки, сторонник веганства.


[Закрыть], Мать Тереза, просто изображены как святые – с нимбами над головами. Майкл воображает рай, где они обитают, справедливый рай, где вечно царит мир. Он видит на стене плашку с надписью «memento mori» на стене, когда они садятся.

Преподобный обращается к пастве. Акцент его звучит так, будто он побывал на разных материках и в разных океанах, будто у него далеко не один дом. Голос его звучит очень уверенно, словно произносит не свои, а чьи-то чужие слова. Майкл вслушивается, но не в слова, а в вибрации воздуха – ласкающую ухо гармонию, медитацию, молитву, так не похожую на то, что он слышал раньше.

Он впервые оказался в церкви после похода в церковь Мами и ни за что не вернется туда, пусть хоть второе пришествие случится. Да он и не сможет вернуться. Нет такого варианта. Все мосты сожжены. Однако здесь Майкл ощущает себя иначе; здесь он может отдохнуть, пусть даже ненадолго.

Преподобный объявляет время молитвы, и все синхронно закрывают глаза, склоняют головы и берутся за руки. Сидящая рядом женщина мягко берет его руку и крепко сжимает. Другую руку берет мужчина, с которым он вошел; у него теплая мягкая ладонь – совсем не скажешь по его наружности. Сейчас Майклу нравится держаться за руки с незнакомцами, хотя раньше он бы на это ни за что не пошел. Прихожане выкрикивают молитвы что есть мочи. Господь, молюсь за больную раком мать; молюсь за бездомных и голодающих; молюсь за тех, кто бежит от военных конфликтов в мире, и тех, кто не может бежать: в Сирии, Конго, Сомали, Западном Папуа, Судане. Майкл закрывает глаза и про себя произносит:

Человек внутри меня живет во всеми забытом городе, он блуждает в поисках компании; другой жизни, другой души, прикосновений, объятий. Город бесконечен, у него нет границ, не ясно, где он кончается, где начинается. Каждый день этот человек встает и идет. Он идет, пока подошвы стоп его не почернеют и не будут гореть, как тлеющий уголь, пока конечности не обессилят и он больше не сможет идти. Тогда он падает на месте и отдыхает – у него нет дома. На следующий день он просыпается и снова идет, и идет, и идет. Но каждый день проходит чуточку меньше предыдущего, устает чуточку больше. Человек знает, чувствует, что придет время, и он уже не сможет идти, и его единственное желание – это лечь и уснуть навсегда. Он чувствует, как желание это растет, а тело поддается ему, словно он пытается вскатить камень на гору, только гора – это улицы, а камень – это его тело. Этот человек хочет уснуть, навсегда, он знает, что больше не может идти. Этот человек я. Человек без молитвы, без надежды, без дома.

Майкл открывает глаза: молитвы уносятся в воздух, а паства поглощает его, как океанская волна, готовая совершить омовение; святая волна, набегающая на него. Преподобный произносит последнюю молитву, и все в унисон вторят: «Аминь». Прихожане переключают внимание и тут же начинают болтать, тепло, радушно, а Майкл под шумок ускользает, пробираясь по залу вдоль боковой скамьи. На выходе он снова видит табличку «memento mori» – «помни, что ты смертен».

Пройдя несколько миль, Майкл возвращается домой. Ноги болят. Он садится за стол с чашкой согревающего чая в руках и смотрит за окно на яркие огни города на фоне темнокожего неба. Мать. Он не может думать ни о ком, кроме Мами. О ее словах, ее силе, как она просто держалась и продолжала жить. Что-то внутри – борьба в душе – подталкивает его написать ей. Майкл с ней еще не связывался и не стал бы. Он ведь так и хотел – исчезнуть постепенно. Но чувству внутри невозможно противиться. Он берет ручку, листок и пишет.

Мами,

Пусть ты прочтешь это, отдохнув и ни о чем не тревожась. Пусть солнце никогда не заходит за горизонт, птицы не прекращают петь, цветы пусть цветут вечно, а все прекрасные вещи в мире приумножатся. Ты помнишь? Когда я был маленьким, мы писали друг другу, как бы далеко или близко ни находились. Я писал тебе стихи:

 
Как птица, облаку в небе подобно
Как листья прекрасных дерев
С тобой я летаю свободно
 

Но буквы закончились. Слов не осталось. Я запер их в себе. Позволил забрать их ярости, гневу. Я познал горе слишком рано, слишком юным. На что может надеяться ребенок, увидевший жестокую рожу мира? Нас разделили границы. Я не спрашивал: «Где мамочка?» – я спрашивал: «Мамочка умерла?» Пресные выражения лиц вырастивших меня незнакомцев были красноречивее молчания. Помнишь ли? Когда мы вновь увиделись, я уже был слишком большой, чтобы носить меня на руках, подсаживая на один бок, как ты делала раньше. Тогда я обнял тебя и пообещал, что никогда не покину. Что нас ничто не разделит: ни границы, ни войны, ничего. Но обещания, как легенды – сказочки для детей. И я не могу больше сдержать своего обещания, ведь мне ничего не пообещали взамен.

С любовью,

Майкл.

$6 512

Глава 13
Академия Грейс Харт, Лондон; 17.30

Понедельник: дождь яростно лился из громовых туч. Серый мрак парил в небе, как перевернутая бродящая в нем тень. Я стоял у школьной проходной и смотрел сквозь высокие окна, дожидаясь лучшего момента, чтобы уйти. Я смирился с тем, что промокну, и вышел, держа портфель над головой. Всего через несколько спешных шагов на цыпочках я был весь в воде, так что перешел на побежденный шаг. Послышался смех, не мелкого бесенка, а чей-то знакомый, смех друга, который смеется не то над тобой, не то вместе с тобой. Я обернулся – Сандра давилась со смеху, а сама была совершенно сухая под огромным зонтиком. И она имела на то право: вся такая уютная, как свежий хлеб из печи, а я выглядел так, будто принял душ, не снимая одежды. Она приподняла зонт, чтобы я мог под него встать. Мы направились к станции.

– Как прошел день? – спросила она радостно, все еще посмеиваясь. Я не ответил. Понимал, что она ждет ответа. Пока мы шли, у нее то и дело опускалась рука, и зонт бил меня по голове.

– Так, придется кое-что поменять. Давай я буду держать зонт. – Я забрал зонт и нес его достаточно высоко, чтобы не задеть никого из нас. – Видишь? Куда лучше. – Она улыбнулась. Мы пошли дальше, она обняла меня рукой за бок, прямо над тазовой косточкой, продолжая улыбаться; мы шагали нога в ногу. Было странно, но хорошо. Я обратил внимание на ее парфюм: цветочный или ягодный букет. Он чуть поднял настроение.

– Как прошел твой день? – спросил я.

– О, хорошо. Но нужно проставить еще столько оценок. Эти детишки сведут меня с ума. И клянусь, миссис Сандермейер взяла меня под прицел. Знаешь, как она иногда заходит выборочно в класс посреди урока и стоит у дальней стены, наблюдая, как ты преподаешь? Она ко мне так два раза приходила! За два дня!

– Со мной она такого не делала. Ты права, что-то она в тебе нашла. – Сандра раздраженно посмотрела на меня, а я лишь посмеялся.

Мы дошли до главной улицы, где нас встретил мужик, громким голосом кричавший всем прохожим: «Удачи вам! Удачи вам! Удачи вам!» Мы подошли к входу на станцию, я опустил зонт и вернул его Сандре. На ее лице возникла самодовольная улыбка победителя. Мимо проехала машина, обрызгав меня водой из огромной лужи, и теперь вся моя одежда была насквозь пропитана грязной дождевой водой. Сандра снова рассмеялась – какой мелодичный у нее голос, – а я стоял, промокая еще сильнее.

– Ха-ха, с удачей у тебя не очень. Посмотри только. Я люблю тебя, – произнесла она, все еще смеясь.

– Что? – спросил я.

– Что? – переспросила она, еще хихикая, пока доставала из сумки бумажные салфетки, чтобы протереть мне лоб.

– Вряд ли это сильно поможет.

– Можешь забрать всю упаковку. До дома хватит.

Я прыснул, и мы обнялись на прощание. Она разжала руки чуть позже обычного, я тоже, потому что привык к ее теплу в этот холодный осенний вечер. Мне на секунду захотелось, чтобы она никогда меня не отпускала.

Вторник. Сегодня дождя не было, только тучи. Все еще пасмурно, но люди обрадовались небольшой передышке от дождей, как солнцу. Я решил зайти в класс к мистеру Барнсу, навестить его. Не помню, когда в последний раз был у него и бывал ли вообще, но мне показалось, что, если я буду ходить к нему, он перестанет ходить ко мне, а я передам эту добрую традицию в руки пока еще не подозревающей ничего жертвы.

Я открыл дверь, слегка засомневавшись, не надо ли было постучать. Вошел. Мистер Барнс копошился у себя под столом, убирал что-то. Услышав мое «Сэр?», он от неожиданности подпрыгнул и ударился макушкой о край стола. Вышел ко мне, держась за голову обеими руками, яростно растирая место ушиба пальцами. Лицо у него раскраснелось, дал бедняге отойти от второй по неприятности боли во всем мире. Первая – это, конечно же, удариться мизинцем ноги о мебель.

– Вы в порядке, сэр?

Мистер Барнс активно закивал.

– Может, мне позже зайти? – спросил я.

– Нет, нет, нет, – возразил он. – Входите сейчас. – Он бросил сумку под стол.

– Ну как оно, старина? Чему обязан удовольствием? – Мистер Барнс снова стал самим собой, на секунду я задумался, зачем вообще пришел. Но что-то было не так: он стал рассеяннее и куда раздражительнее, чем утренний мистер Барнс или тот, прилежно ведущий записи на планерках человек.

– Решил заскочить по пути с работы. Нам с вами надо как-нибудь сходить пропустить по кружке. – Его лицо расплылось в довольной улыбке.

Что я наделал?

– Ну что ж, ладно. Увидимся.

Среда. Последний урок. Мои десятиклассники заняты делом. Они отвечают на вопросы по главам книги, которую мы читаем. На устном чтении руки поднимают всегда одни и те же ребята, пока дело не доходит до глав с матерной лексикой – тогда все руки подняты. Я отнимаю у них повод для веселья и сам читаю эти фрагменты, пропускаю ругательства и пристально смотрю на них, прежде чем вернуться к чтению с выражением.

Боковым зрением я уловил, как в класс незаметно вошла миссис Сандермейер и отправилась к дальней стене. Она встала там, как статуя, желая остаться незаметной, но в то же время у всех на виду. Я напрягся. В горле пересохло, как в лесу при пожаре. Через пару минут она вышла так же незаметно, как и вошла. Прозвенел звонок – лучшее из облегчений.

Четверг. Обед. Мы сели с мистером МакКормаком в конференц-зале, где почти не было слышно криков играющих на площадке детей, потому что это оказалось единственное время для беседы, удобное нам обоим. Он работал недавно. Я мало что о нем знал, в основном он держался особняком. Я восхищался его постоянством: каждый день – какая-нибудь клетчатая рубашка с коротким рукавом (даже зимой), темные брюки и сальная неухоженная борода, которая закрывала его рот и двигалась, когда он говорил.

– Извиняюсь за спешку, но мы же и так все знаем… – произнес он с шотландским акцентом, еще более приметным, чем его борода. – Мы побеседуем, определим цели, обсудим твои планы. – Я сидел и кивал, не сводя глаз с его двигающегося под бородой рта.

Он спросил, какие цели я поставил на год, чего я хотел от жизни. Я дал расплывчатый ответ, который маскировал всю глубину моей апатии – что от моей работы мне ничего не надо. Как и от жизни.

После нескольких шуток на рабочие темы – в основном моих, чтобы он не заподозрил неладное – МакКормак спросил, счастлив ли я. Звук этого слова оглушил меня, как два колокола, столкнувшихся внутри моего пустого черепа.

– Счастлив ли? – переспросил я.

– Да, счастлив ли. На работе?

У меня перехватило дыхание, словно трахея сузилась до диаметра соломинки. Счастлив.

Не знаю точно, что он имел в виду и почему спросил. И что мне было ответить? Я куда счастливее за пределами школы, но провожу здесь большую часть времени. Я вынужден быть тут. Хотя уже привык и вполне этим доволен, поэтому и возвращаюсь. Возможно, мы, как призраки, обитаем только в знакомых местах. А может, мы сами обитаемы? Жизнь – лишь призрачное обитание. Счастлив? Я несчастлив. Не знаю, что это значит. Я смотрел ему в глаза: он ждал определенного ответа.

– Да, – ответил я односложно, подавленно, кратко.

Его тонкие улыбающиеся губы исчезли в бороде, он встал. Прозвенел звонок.

Пятница. В конце долгого дня – точнее, долгой недели – топанья в коридорах, детских криков, хлопанья дверьми, дремы на собраниях, я закрыл кабинет и пошел в спортивный зал. Прокрался туда незаметно, как мне казалось, но мистер Блэк сразу заметил меня, даже не посмотрев. Умел он, даже погрузившись во что-то очень далекое, осознавать все, что происходит вокруг него. По пятницам после уроков он тренировал баскетбольную команду. Я смотрел, как он басит команды, а дети тут же их выполняют. Вокруг него всегда витала аура статности, которая требовала к себе уважения.

– На базу! – рявкнул он. Ребята тут же взяли мячи и побежали в конец площадки. Он давал команды, а дети слушались их и выполняли, как профессионалы, что просто поразило меня. Бывало, я заходил к ним и видел, как они читают на полу или делают домашку вместо тренировки. Это поражало еще больше, зная, с каким трудом они выполняют те же задания на уроке. Я наблюдал в восхищении: такое послушание было редкостью, особенно в этой школе. На моих глазах самые грозные и агрессивные ученики строились по линейке, как пехотинцы перед генералом, даже Кирон! Он как раз посмотрел на меня, будто я произнес это вслух. Мы встретились взглядами, обозначив, что увидели друг друга. Кирон жил в школе по своим собственным установкам, то и дело попадал в передряги, шатался по коридорам во время уроков, матерился, срывал занятия, влезал в драки, но здесь, в зале, он вел себя спокойно, словно стал другим человеком, и эта трансформация отразилась в его школьной жизни. Пусть в школе мы не пересекались, но мы заметили друг друга здесь, и этого было достаточно. Он близко общался с Дуэйном. Раньше они ходили на баскетбольные тренировки вместе, но со временем это превратилось в войну на истощение, и Дуэйн ее проиграл.

Я немного понаблюдал за игрой. А когда уходил, мистер Блэк посмотрел на меня и подмигнул, дав понять, что меня заметили. Всего на секунду, но я почувствовал себя важным и безумно благодарным за это. За то, что меня заметили. На выходе я не сдержал улыбки.

Глава 14
Жилой комплекс Пекривер, Лондон; 20.17

Я шел по тускло освещенным улицам, заставленным машинами и оккупированным деревьями. Дом. Так странно, что со временем он все меньше казался мне настоящим домом, но другого дома я и не знал.

Я посмотрел на это высокое здание – скучная серая многоэтажка, пронзающая небо. Спорящая с яркими огнями города, его роскошью и монументами на фоне вдали; настолько вдали, что казалось, это уже другой мир. Мы жили и пережили здесь многое: отсутствие электричества, в комнате только свечи, нет отопления, ходили по дому в куртках, пол без ковра, то и дело цепляешь ногами занозы с деревянного пола. Мы пережили здесь многое: барыг, которые курили и нюхали на лестнице; полицейские захваты в четыре утра, лающих собак и погони; разбитые окна и ледяной воздух с улицы, грабежи и кражи. Ходить после определенного часа по улице было небезопасно, если только ты не знаешь чувака, который знает чувака, который знает чувака. Неудавшийся самоубийца прыгнул с четвертого этажа, но только ноги переломал. Мы смотрели, как он распластался, колени выгнулись в другую сторону, как у птицы, а он лишь хотел улететь, улететь подальше от этого мира. И пожары пылали до неба, проклиная его своей страстью.

Пережили мы и хлеб, и сахар, и молоко, разделенное, взятое взаймы; ели и пили с чужаками, пока те не становились семьей; дети каждый день ходили в школу вместе, пока тоже не становились друг другу семьей. Разговоры внизу у лифта, обмен историями жизни за 15 секунд поездки или дольше, если лифт застревал. Пережили мы и праздники, когда музыка гремит так, что вечеринка перекидывается к тебе в гостиную, а с ней приходит и еда; на Рождество никто не оставался в одиночестве; на Хэллоуин было столько сладостей, что мы доедали их еще несколько дней. Мы все знали это место и только его могли называть домом.

Я подошел к двери в здание и проник внутрь, пока кто-то выходил. «Как дела?» – спросили мы друг друга одновременно. Я не знал его имени, но вспомнил, что он живет несколькими этажами выше нас. На ступенях первого этажа сидели какие-то парни в спортивных костюмах с поднятыми капюшонами, в клубах дыма, будто горные вершины в тумане. В воздухе витал запах травы. Я посмотрел на каждого, а они на меня – никто не отвел глаз. Каждый из нас бунтовал, каждый сражался и злился на все вокруг; на все, включая себя самих.

Обедать решил у себя за столом, с началом недели пришла только новая тяжесть. С игровой площадки доносились крики и вопли детей. Я заглушил их, надев наушники и включив альбом «In the heart of the Moon» Али Фарка Туре и Тумани Диабате [22]22
    Альбом 2005 года малийских музыкантов Али Фарка Туре (гитара) и Тумани Диабате (вокал, малийская кора).


[Закрыть]. Я закрыл глаза и представил, что нахожусь в номере отеля, где они записали альбом, меня обволакивает парящая в воздухе эзотерическая магия, которую рождают звуки коры. Я открыл глаза, а передо мной уже очутился весь одиннадцатый класс, зарывшийся в учебники. Так время движется в последние дни – вспышками, моментами, которые сменяются, стоит лишь моргнуть.

Алекс-отличник сидел в левом углу первого ряда, ближайшего к моему столу, и время от времени поглядывал вперед, ища внимания, но не получая ни капли. А в правом углу заднего ряда, дальше всего от моего стола, сидел, развалившись на стуле, Дуэйн и пялился в пространство, избегая внимания. Срок его отстранения от занятий окончился, и все встретили его как героя. Школьники уважали, что он не подчиняется никому, кроме мистера Блэка, и никто и не ждал, что он будет испытывать его терпение. Словно мистер Блэк де-факто был главным учителем в школе, ее авторитарным правителем. У всех учителей была памятка, как вести себя с Дуэйном и куда его нужно направлять. Так вокруг него образовалась аура тревоги, будто это не ребенок, а бомба, которая может рвануть в любой момент.

Мой взгляд остановился на нем, и я тут же вспомнил его в капюшоне, тогда на мосту. Он посмотрел на меня, и мне стало интересно, вспомнил ли он, узнал ли меня в том прохожем. Ничто в его виде – подавленном и отстраненном – не дало мне ответ, и я вернулся к привычному: класс, учитель, ученик. После звонка я отпустил всех, но сказал Дуэйну остаться на «пару минут». Он уже привык. Со стула не встал, так и остался полулежать на нем, школьные брюки были так спущены, что из-под них торчали серые боксеры. Он не ответил ни на один из моих вопросов: «Как у тебя дела?», «Все в порядке?», «Ты понял свои ошибки?». Просто сидел, уставившись в пространство перед собой, пока я не произнес слово «баскетбол», на что он дернул головой и выпрямил плечи, как насторожившийся волк или караульный.

– Вам нравится баскетбол?

– Я полон сюрпризов, – ответил я, кивнув, скорее чтобы убедить себя. Он издал смешок, улыбка чуть было не показалась на его лице, но успела пропасть. На самом деле я уже несколько лет не держал мяча, даже больше, почти двадцать лет – с тех пор, как игроки баскетбольного клуба «Лондон Тауэрс» пришли ко мне в школу и выбрали меня, выделявшегося из всех благодаря предпубертатному скачку роста, бросать мяч. Попытку я провалил. Футболка в подарок немного смягчила мой позор. Я носил ее не снимая до конца года. Интересно, где она сейчас. Интересно, где все мои старые вещи.

– Кто любимый игрок? – спросил Дуэйн, который теперь сел прямо и смотрел на меня ожившими глазами.

– Леброн Джеймс.

– Король Джеймс?

– Да.

– Вы знаете Леброна Джеймса?

– Ну, не в том смысле… то есть больше не знаю. Мы разругались. – Я сказал это так уверенно, будто и не врал вовсе. Дуэйн посмотрел на меня в замешательстве, не понимая, всерьез я или нет.

– Да, когда-то я обошел его в игре один на один, и с тех пор мы не общались.

Дуэйн не засмеялся, только вскинул брови на секунду. Где-то в другой вселенной это могло быть правдой. Может, там я был бы суперзвездой баскетбола, а Леброн Джеймс – школьным учителем, ЛУМ: Лучшим Учителем в Мире.

– А кто твой любимый игрок? – спросил его я.

– У меня нет.

– Нет? – ответил я удивленно. Он пожал плечами.

– А как же я? – Он фыркнул от одной мысли. – Знаешь что, – продолжил я, – почему бы нам не поиграть один на один? Если победа за тобой, домашку можешь не делать.

– Я и так ее не делаю. – Он причмокнул и посмотрел в сторону. – За дурака меня держите?

– Ладно, резонно. Если выиграешь, подарю тебе то, что больше всего тебе нравится… новую пару Nike Air Max. Но если выиграю я… – Он посмотрел на меня, снова сел прямо, весь внимание. – Если выиграю я, тебе придется ходить на тренировки по баскетболу к мистеру Блэку до начала зимы!

– Арррр, – простонал он, затем приложил руку к подбородку, чуть прикрыв рот, и уселся в позе мыслителя. Я смотрел, как шестеренки в его мозгу приходили в движение.

– Если выиграю, получу кроссы. Проиграю – буду бегать кроссы на тренировках…

– Да. ВСЮ ОСЕНЬ. И пропускать нельзя.

– Ладно, но только если сходите на первую со мной.

– Да, заметано. – Он встал, мы пожали руки, смотря друг на друга с вызовом, но и с симпатией.

– Когда играем? – спросил он уже в дверях.

– На следующей неделе. Дам тебе время подготовиться, – сказал я, ухмыльнувшись. Он кивнул и вышел, задев дверной косяк.

Мы с Джалилем стали реже видеться, но при каждой встрече я замечал в нем небольшие перемены, заметные лишь при близком рассмотрении. Я будто наблюдал за цветком в темной комнате, который тянется к единственному лучику света, проникшему внутрь. Но для него Амина была не просто лучиком, она была рассветом. Джалиль пригласил нас к себе на ужин; мне, конечно же, сказали, что придут и другие его друзья, и мы все – как самые близкие его люди – сможем познакомиться с Аминой. Но на самом деле замысел был куда глубже: Джалиль решил посмотреть, как она будет вести себя в его ближайшем окружении, и заодно выяснить, что мы о ней думаем.

Я подошел к входной двери и собрался с мыслями. После долгого рабочего дня и так выматываешься, а вечер светского общения вдобавок может вообще ввести в кому. Меня такое общение иссушало – и физически, и морально, порой с ужасающими последствиями. Помню, как не говорил ни с кем целыми днями, потому что мозгу нужно было перезарядиться. Я всегда был таким: запирался в комнате, просыпался посреди ночи, лишь бы услышать тишину.

Я уже поднял руку, чтобы постучать, но дверь открылась, и меня встретили счастливой улыбкой и радостным мелодичным «Привет!». Я сразу понял, что это Амина, но не хотел строить догадок. На ней был головной платок, туника с цветочным принтом и длинными рукавами, джинсы – нарядно, но не чересчур.

– Заходи. Я услышала шуршание за дверью и решила открыть… Надеюсь, ты не слишком испугался, – сказала она очень уверенно, ведя меня в дом, который я и так отлично знал.

– Нет, ничуть, – ответил я с галантной улыбкой. Снял обувь и протянул ей бутылку чего-то безалкогольного, купленного вместе с пахлавой в «Вуди Гриль». Из гостиной доносился шум разговора, перемежающийся взрывами смеха.

Она взяла гостинцы и не успела договорить: «Я так много о тебе слышала…», как ее прервало «Йооооооооооооооо!» шедшего ко мне Джалиля. Мы тепло обнялись, похлопав друг друга по спине.

– Это Майкл, – сказал он Амине. Та улыбнулась в ответ.

– А это Амина, – Джалиль кивнул мне и самодовольно поднял брови. Я кивнул, как бы одобряя его выбор.

– Я так и понял. Рад наконец-то познакомиться.

– Я тоже очень рада, – ответила Амина, смотря на нас с Джалилем снизу вверх.

– Придется тебе все о нем рассказать, – сказала она, обняв Джалиля одной рукой, а другую положив ему на живот; уверен, заметив движение ее кисти, он тут же напряг мышцы пресса, чтобы впечатлить девушку. Эта мысль меня рассмешила.

– Что ж тут говорить? Он классный парень, – ответил я, и это прозвучало пресно, даже как будто отрепетированно. Никакой явной реакции не последовало ни от Джалиля, ни от Амины. Я продолжил: «Рисует, играет на пианино, много читает, он очень умный и добросердечный… а еще у него есть крутой байк с большим мотором». – Мы с Джалилем обменялись заговорщическими ухмылками.

– Боже, не вспоминай при нем об этом байке. Я пытаюсь заставить его держаться от него подальше.

Мы вошли в гостиную. Гостей оказалось меньше, чем показалось сначала, и мне стало гораздо уютнее. Может, чей-то гулкий смех создал впечатление, что в комнате полно людей, которые сидят и ждут, кто же войдет следующим. По крайней мере, это вполне в духе Джалиля, но, может быть, на скромность компании повлияла Амина. Мы сели ужинать, и меня представили еще трем гостям. Я оказался напротив Джалиля и Амины, не скрывавших свою влюбленность. Вдруг Джалиль вскочил, убрав руку с талии любимой, и выбежал из комнаты.