Текст книги "Предания о самураях"

Как только Киёмори взялся за меч, черепа сразу же собрались в громадную кучу. Она возвышалась приблизительно на 14 или 15 дзё (43–47 метров), а внешним видом напоминала одну огромную бритую голову жреца. Из глазниц этого видения на Киёмори лился свет густой дьявольской ненависти. Нюдо-доно обнажил свой меч и решительно прошагал по полу рока (веранды). Он приготовился спрыгнуть в сад и вступить в бой. Берегись, враг! И тут видение исчезло. Холодная осенняя луна освещала землю, покрытую инеем. Слышался мягкий плеск волн находящегося рядом моря. Сад выглядел несказанно мирным местом. Киёмори протер глаза и посмотрел в сад снова. Ничто не изменилось! Он поежился. Разбуженные его криком и топаньем слуги окружили своего хозяина. Правителя проводили назад в его апартаменты. Собрались врачи и предсказатели судьбы. Придворные восприняли все произошедшее вполне серьезно и удрученно качали головой. В простом народе пошел ропот. Сам же Киёмори после ночного видения простудился и несколько дней провел в постели.

Такую вот легенду сочинили о Томомунэ. Много было восклицаний «Ах!», «Кова!» и «Идза!». Долго не прекращались вежливые вздохи и всевозможные проявления удивления. Но многие слышали этот рассказ в исполнении Томомунэ раньше, а рассказчиком он считался знатным! Кто выступит следующим за ним? Глаза у всех присутствующих загорелись, а внимание обострилось, когда Мицуканэ вызвал Иссики Акихидэ развлечь публику своими рассказами. Акихидэ происходил из влиятельнейшей семьи, основная часть которой жила в Киото, и был родственником Сэйвы Гэндзи. Теперь он стремительно укреплял доверие к себе своего господина, испытывающего к нему благосклонность. Придворные ненавидели и боялись его. Для завоевания благосклонности своего правителя Иссики использовал все средства без исключения. Люди возвышались за счет отваги, ума и приспособленчества. Отвагой и умом он не выделялся. К тому же эти свойства личности обеспечивали медленное и многотрудное продвижение по службе. Его старший брат по имени Наоканэ занимал важный пост градоначальника Камакуры. Для себя он избрал изучение характера и слабых мест натуры своего господина. Они были приблизительно одного возраста; зато среди остальных придворных Иссики отличался богатейшим опытом жизни. По этой причине его считали человеком опасным. Он служил для своего господина каналом самой интимной связи с внешним миром. Мицуканэ в него верил. В этом случае он согнулся перед ним в глубоком поклоне. По знаку своего господина он снова присел рядом с помостом. По его лицу было трудно разобрать, улыбается ли он беззастенчиво хитро или откровенно неодобрительно. Известная прямота Томомунэ служила тайной мишенью острых его стрел насмешки. Он не видел никакого особенного величия ни у Томомунэ, ни у его сына Удзинори. Его дом считался таким же влиятельным, как дом Уэсуги. Если последние вставали на пути, тем хуже им самим; последствия этого трудно было переоценить. Он начал с похвалы своего предшественника и старшего по возрасту. Древние сказания находились за пределами его кругозора и жизненного опыта. Он относился к людям, живущим в сегодняшнем мире. На службе своему господину все его помыслы подчинялись текущему положению вещей. Никаких обязанностей перед прошлым он не ощущал. Эти слова означали погружение в историю рода Мицуканэ, а предназначались для того, чтобы вызвать в памяти протест Норихару. Разве на роду Уэсуги не лежала печать проявленной не к месту преданности Киото?

Иссики начал свое повествование так: «Всем известно, что имел в виду Дзясин (бог разрушения и смерти), а также что Дзясин принадлежал всем местам и периодам времени. Теперь уже всеми признаётся, что среди людей находятся потомки этого Дзясина.[4]4
  Такое предубеждение пользуется широкой известностью. Момогава говорит о потомках Хори Кютаро. Вторым его сыном как раз и был Дзясин. Сначала гербом (моном) служил змеиный глаз. В свое время ему на смену пришли кугинуки (клещи). Саэмон-но Дзё Хидэмаса и Като Киёмаса носили герб змеиного глаза, как и многие слуги Тайко Хидэёси, который скорее выискивал таких людей, чем наоборот. Этого потомка к тому же относят к Огате Сабуро Корэёси, того, что выгнал представителей клана Тайра с острова Кюсю, когда они искали убежище в Дадзайфу.


[Закрыть] Отличительной чертой их служат чешуйки на спине. Так что достоверность данного факта никаких сомнений не вызывает, и совершенно определенно существуют люди, которые об этом прекрасно знают. Отсюда питается надежда на то, что наш господин не соизволит считать эту легенду просто волшебной сказкой.

В провинции Этиго существует проход (тогэ), носящий название Оритогэ, а происхождение этого названия такое. В дни не столь отдаленные, памятные еще нашим дедам, рядом с деревней, располагавшейся у подножия этого прохода, жил охотник по имени Ёсаку. Этот человек никого на охоте не ранил, да и особой радости от своего ремесла не получал: для него оно служило способом добывания средств для собственного существования. Он считался удачливым добытчиком, так как ловко владел луком и стрелами. Зайцы, словно одержимые, шли в его силки. Дикий вепрь становился легкой добычей этого человека с наметанным охотничьим глазом; Ёсаку смело шел в лес с пикой, один на один сразиться со свирепым медведем. Даже барсуки и лисы разделяли одну судьбу в борьбе нашего охотника со всем живым. За два года охоты на животных он загубил большое число жизней, и у кармы этих кровавых деяний накопилось много претензий к богам, как выяснилось в развитии последующих событий.

Ёсаку числился вдовцом. У него была дочь по имени Ори – симпатичная горянка 18 лет от роду. Она заботилась о порядке в доме отца и во время его иногда продолжительных отлучек проводила все свое время в деревне, где ее считали местным ребенком, причем ребенком избалованным отцом. Отец ни в чем ей не перечил, и она жила без докучливой родительской опеки. А при сложившейся у ее отца репутации успешного человека и ее красоте дочка стала объектом «матримониальной дипломатии» со стороны претендентов на ее руку и сердце и их родителей. Однажды Ёсаку поступило распоряжение от нануси (пристава) деревни по имени Кинса придумать и исполнить какую-нибудь редкую забаву. Население феода как раз ждало своего господина, возвращавшегося с караульной службы в Киото, и готовилось устроить ему торжественную встречу. Ёсаку проникся большой ответственностью и радостью к порученному ему заданию, собрался покинуть свой дом на несколько дней и прихватил с собой все необходимое, чтобы «задать жару пернатым и четвероногим тварям». Покидая дом, он строго наказал Ори тщательно запирать дверь, особенно на ночь, «но было бы еще спокойнее, если ты переночуешь у кого-нибудь в деревне. В любом случае тебе придется пойти туда за лакомствами, чтобы побаловать себя. Но главное, не трогай мисодзукэ (маринованные огурцы), хранящиеся в шкафу (тодане). Эти мисодзукэ полезны для мужчин, а женщина, поев их, может просто умереть. Ни в коем случае не трогай мисодзукэ». Высказав у двери это прощальное предупреждение и не вдаваясь в подробные объяснения из-за спешки, Ёсаку быстрым шагом отправился в горы и скоро исчез из вида.

Ёсаку уже позавтракал, а Ори еще ничего не ела. С самого начала она подумала, что отец сказал что-то несообразное. Он всегда проявлял к ней такое великодушие, что ей даже на ум не приходило, что он может оказаться прижимистым человеком. Но в то время все мужчины любили хорошо поесть, и, по всей вероятности, он мог относиться к обычным чревоугодникам. Как все мужчины, он не подумал о том, что за время его отсутствия эти мисодзукэ заплесневеют и испортятся. Ничего страшного не приключится, и даже разумно при таком раскладе съесть оставленные отцом мисодзукэ. От деревни ее отделяло больше мили, а Ёсаку, готовясь к длительному как никогда отсутствию дома, убрал из кладовой все съестное. Ограничивать себя дайконом (редькой) и безвкусным вареным ячменем казалось глупым, когда перед носом находится такое соблазнительное лакомство. Как бы там ни было, но ничего плохого не случится, если она на него просто взглянет. К тому же следовало посмотреть, то ли это на самом деле, о чем говорил отец. Открыв шкаф, она обнаружила запасы маринованных огурцов, достаточные не только для одного человека, а и для двух. Они источали чудесный аромат. Как ему не стыдно! Она только попробует, дабы убедиться, что огурцы не испортились. Так она и сделала и даже причмокнула губами от удовольствия. Какая прелесть! Она попробовала еще один огурец. Здесь их столько, что отец ничего не заметит и не рассердится, если она съест немножко. Хватит на двоих, и она оставит половину огурцов. Пехори, пехори! Ори ела и ела, пока в большой миске от отцовского деликатеса совсем ничего не осталось. После этого она присела, чтобы как следует подумать. Как она оправдается перед отцом в том, что все съела и ни крошки ему не оставила? Неловкость в сознании усугубилась беспокойством в теле. Ею овладела непереносимая и все возрастающая жажда. Девушке казалось, что вместо еды она наглоталась огня. Она нагрела воды и пила ее чашка за чашкой. Ори приготовила напиток на основе каленых зерен пшеницы и отправляла его в рот чайник за чайником. Ни жажду, ни жжение унять не удавалось. Ее тело распухало и распухало, как будто от воды, которую она поглощала. Жажда выгнала ее прочь из дома. Выбравшись во двор, она увидела крыши домов деревни и решила обратиться за помощью к людям, чтобы они облегчили ее страдания. От деревни ее отделяло не слишком большое расстояние, но тело ее стало таким неповоротливым, что на его преодоление ушло несколько часов, так как Ори приходилось ковылять и скатываться по горной тропе. Рядом с тропой располагался горный водоем (Онума) – не то пруд, не то болото с темными глинистыми ямами. Селяне по сложившейся традиции считали его бездонным. Ори не могла сдерживать терзавшей ее жажды. В этом якобы бездонном водоеме казалось совсем немного воды, чтобы она могла напиться. Девушка сошла с тропы и неуклюже присела у края водоема. Опираясь на руки, она наклонила голову к воде. Но не могла до нее дотянуться. Перестаравшись, она потеряла равновесие, и ее громадное тело с тяжелым всплеском упало в водоем и исчезло в бездне.

Ёсаку добился в охоте впечатляющего успеха. Обитатели царства зверей откликнулись на его призыв самым добросовестным образом. Он добыл множество оленей, несколько вепрей, без числа куропаток; мало того, на пятый день отсутствия дома он победоносно сцепился с огромным бурым медведем. Увернувшись от ужасного когтя его передней лапы, он уложил мощного зверюгу. Наш охотник запасал провиант в ходе своей забавы до тех пор, пока из деревни не подоспела подмога. Когда его охотничьи трофеи разложили по кладовым, довольный Кинса поблагодарил его и выдал крупное вознаграждение. Оживленный и не остывший еще от охоты, он практически на пороге своего дома приколол зазевавшуюся лисицу. Подойдя к двери, он издал громкий победоносный крик, чтобы позвать Ори. Все двери его дома стояли настежь раскрытыми, но самой Ори нигде не было. Ёсаку позвал дочь еще раз. Он знал, что она несколько дней не появлялась в деревне, и поэтому предположил, что она пошла на родник за водой. Пользуясь ее отсутствием, он решил приготовить стол для трапезы. Первым делом он вспомнил о мисодзукэ.

Шкаф стоял пустым, и тут он впервые заметил на столе миску, в которой находилась злополучная острая закуска. Он облокотился о столешницу. На пыли, накопившейся за несколько дней, пока не было уборки, остались следы от его рук. Сраженный горем родитель повалился на пол. Теперь он осознал всю глубину случившейся трагедии. Ори съела мисодзукэ, приготовленное из моабами (исключительно ядовитой змеи). Для мужчин его круга это блюдо не представляло никакой опасности, зато вдохновляло на охоту и приносило добытчику удачу. Женщинам же оно грозило смертью. От этой мысли он вскочил и, громко окликая Ори по имени, бросился на поиски какого-нибудь ее следа. Судьба вывела его на берег известного нам водоема. Здесь, на берегу, он обнаружил ее гэта (японскую деревянную дамскую обувь), отпечатки ее рук, где она опиралась, чтобы напиться. Кория! Утешением ему не осталось даже сомнения в печальной судьбе дочери. Больше он никогда не увидит свою Ори. В их перевоплощениях на протяжении бесконечности веков он навсегда потерял своего любимого ребенка. Боги сурово его покарали за бездумное и поверхностное отношение к жизни. Почему он не согласился возделывать рисовые поля и хатакэ (с созревшим урожаем) вместе с остальными земледельцами? Такой труд отличался однообразием, и он изматывал человека до такой степени, что у него не оставалось сил на то, чтобы смыть с тела накопившуюся за день грязь. Но он предпочел лес, и теперь ему приходилось расплачиваться за свои суетные страсти. Ёсаку считался человеком совсем не бедным. Отрекаясь от мира, он приобрел штемпель и печать сюгэндзя (странствующего монаха). Остаток своей жизни он переходил из одной провинции в другую, где в каждом храме возносил молитву о более счастливом рождении в новой жизни для самого себя и своей дочери Ори.

Бива-хоси в Дзидзодо

Прошли годы. Как-то вечером бива-хоси (жрец-певец) с трудом взбирался на перевал, ведущий в Этиго. Продвигался он медленно, так как был человеком незрячим. Поклажа его была легкой, и предметов первой необходимости он нес немого. Как гласит древняя мудрость, «слепой человек не различает дня и ночи». Ночь для него никогда не кончается. Этот бива-хоси пришел в монастырь Дзидзо, расположенный сразу за вершиной перевала в начале его спуска. Чутье ему подсказывало, что вот-вот должна была наступить ночь. По крайней мере, ему надо было немножко отдохнуть. Он остановился на привал и стал периодически трогать струны своей бива (лютни), аккомпанируя себе при чтении отрывков из Хэйкэ-моногатари, рассказывающих о битвах и любви героев, помять о которых еще хранилась в народе. Потом до его ноздрей долетел ветерок с запахом свежей крови, принесший признак призрачного видения. Но незрячие люди отличаются храбростью. Видения мало пугали этого монаха, его больше заботила необходимость выдерживания своего пути. Рядом послышался нежный женский голос: «Приближается ночь, и тебе нужна чья-то помощь. Услышав прекрасные звуки струн твоей бива, я пришла предложить мой кров на эту ночь». Однако монах в душе этого мужчины воспротивился такому предложению женщины. «Нет, милостивая сударыня. Я монах и должен поискать приличествующий духовному лицу дом. Если рядом не найдется деревни, тогда я должен провести ночь в этом Дзидзодо. Но говорят, что деревня находится совсем рядом у подножия перевала». Голос женщины снова зазвучал не сразу. Через какое-то время она заговорила более жестким тоном: «Я желаю тебе добра. Твоя музыка утешила мои чувства. Не останавливайся в этой деревне. Иди дальше. Не буду скрываться. Я – дочь охотника Ёсаку по имени Ори. Жители этой деревни отказались от пожертвований на мой алтарь. Этой ночью на них должен обрушиться грязевой поток. Ищи приют где-нибудь еще».

В ноздри бива-хоси снова ударил запах крови. Послышался шелест одежды проходящей мимо женщины. Спотыкаясь и падая, монах кое-как добрался до деревни у подножия горного перевала. Здесь он попросил срочно отвести себя к дому нануси, место которого занимал достойный преемник заслуженного Кинсы. В окружении толпы недоумевающих жителей деревни он поведал нануси о случившемся с ним и о предостережении таинственной женщины. «Этот ночью вам грозит смешаться с грязью, и ваши имена ждет та же судьба». Кинса покачал головой. Он слышал сказание о дочери Ёсаку по имени Ори. «Наши отцы в свои дни подверглись страданиям, и в последующие годы об алтаре, возведенном в честь Ори на месте дома Ёсаку, никто самым постыдным образом не заботился. Сомнений нет, Ори теперь превратилась в нуси (призрак или нечистую силу) своего топкого водоема и грядущей ночью собирается низвергнуть его воды на наши головы. Остается предпринять только одно: собрать все железо, причем как старое, так и новое, какое только удастся отыскать. Его следует побросать в водоем. Чем ржавее железо, тем лучше, так как нуси должна принять ржавчину за кровь». Итак, селяне спешно собрали все старые столовые ножи, сечки, тесаки, молотки, цепи, каминные щипцы, котелки – все ржавое железо, что удалось найти, и не ржавое тоже – оно со временем должно заржаветь. На берегу водоема сложили большую кучу всего, что подвергается коррозии. По сигналу нануси все это отправилось в воду в том месте, где Ори, по преданию, встретила свою смерть. После этого с надеждой на то, что опасность удалось предотвратить, длинная процессия местных жителей отправилась обратно в деревню. По поводу того, кто должен приютить бива-хоси той ночью, возник некий спор, только вот проявленное гостеприимство было омрачено большой грустью. Едва он добрался до деревни, как все его тело скрутило жесточайшей болью. От жажды у него начал распухать язык, заткнувший рот и ставший непреодолимой преградой при попытке напиться. Его тело раздулось и превратилось в бесформенную массу. После этого он скончался. Благодарные жители деревни навсегда запомнили его как своего спасителя. Монаху присвоили звание ками (языческого божества), а на входе в деревню соорудили алтарь. Здесь находится его изображение с бива, пожитками и в гэта (деревянных башмаках). А вот перевал с той поры называется Оритогэ. Такова легенда Акихидэ, пересказанная по распоряжению его правителя».

Каким был вывод господина и вассалов по поводу легенды Иссики Акихидэ, остается неясным. Ибо, как только Мицуканэ Ко открыл рот, хотя и не успел произнести ни слова, сёдзи (сдвижные перегородки) от сильного дуновения ветра распахнулись, и апартаменты наполнились ослепительным светом. Присутствующие приподнялись со своих. Один только князь демонстрировал полнейшее спокойствие. Чтобы скрыть свой страх, Иссики последовал его примеру. «Акихидэ теперь было не с руки привлекать благосклонное внимание своего господина. Однако с разрешения сюзерена следовало сказать о возможности молодецкого куража на службе у своего правителя. На протяжении нескольких недель этот яркий свет появлялся над городом Камакурой по ночам. Продолжалась эпидемия болезни, а дождь в том месяце лил так обильно, что земледельцы превратились в сэндо (лодочников). Причину этого несчастья было нетрудно отследить, так как поступило сообщение о том, что свет в эти поздние ночные часы исходил из Сасамэгаяцу. Если бы его светлость соизволил приказать кому-нибудь из предприимчивых самураев помоложе сразу оседлать лошадь и застать призрака за его проделками… Не смущайте нашего уважаемого правителя необходимостью выбора… Что?! Никому не двигаться! Нет, неудивительно, что эти жалкие видения потустороннего мира бросали наглый вызов, когда молодые и сильные мужчины демонстрировали малодушие». Иссики в таких случаях всегда говорил с издевкой, не рассчитывая найти добровольца, способного выехать верхом в бурю и тьму. Зато сам он пытался показать личное рвение в делах своего господина. И тут в самом дальнем конце зала раздался чей-то голос: «Поместье князя Иссики находится рядом с Сасамэгаяцу. Если появление этих видений затянулось так надолго, то можно назвать странным, что слуги его светлости с самого начала не занялись выяснением причин такого дела. Говорить осмеливается только простая молодежь; однако дождь, ветер и темнота никому никакого вреда не наносят. Соизволит ли его светлость предоставить право и честь оказать ему услугу, какой бы недостойной и дерзкой ни казалась такая просьба». Мицуканэ наклонился вперед, чтобы разглядеть глубины залы. «Наруходо! Все дело в Юки Ситиро Удзитомо, приготовившемся к встрече с этим злым духом. Вам вручат символ предоставленного права покинуть нас для выполнения поставленной задачи. Передайте ему этот складной веер (оги). А теперь ждите соответствующего сообщения». Князь поднялся, чтобы закрыть собрание на ночь.

Он едва покинул залу, как Удзитомо уже отправился в путь. До Сасамэгаяцу было рукой подать. Вниз, в долину Окура, он скакал галопом мимо протяженных заборов здешних ясики и монастырских стен, а потом мимо товарных складов. Там, где сейчас мы наблюдаем живописный ландшафт хатакэ и рисовых полей, в те дни находилось две тысячи домов. Совсем рядом с местом назначения стояла роскошная усадьба Иссики. Ждавшие возвращения своего господина слуги не тушили огня, а стражи, устроившись удобнее, наблюдали за горящими факелами, которыми обозначались входные ворота. Как только Удзитомо повернул к Сасамэгаяцу, тропа сразу исчезла. Вокруг него встали отвесные горы, густо поросшие соснами и кедрами. Через узкий вход эта долина открывалась на два участка пошире. Удзитомо пребывал в неуверенности совсем недолго. Он решил покинуть долину, чтобы вернуться сюда позже, и поскакал вверх по сужающемуся склону. Буря прекратилась, но в небе все еще клубились густые тучи, свет луны проникал сквозь разрывы среди этих туч и падал на мокрые заросли травы судзуки, доходившей почти до брюха его лошади. Местность здесь была неровной и запущенной, утыканной соснами. Его лошадь спотыкалась, переступая через стволы поваленных деревьев, а Удзитомо говорил с ней и подбадривал свое животное. Ему помогал мерцающий свет луны и светильника, к которому он подъехал в конце своего пути. Здесь он сделал остановку и внимательно огляделся. Ничего заслуживающего внимания он не увидел, разве что впереди долину преграждал практически непроходимый кедровый лес. Продолжив путь в полной темноте, он доверился своей лошади. Ах! На небольшой полянке он увидел одинокий алтарь. Удзитомо соскочил на землю и привязал свою лошадь к дереву. После этого он приблизился к алтарю. Тот выглядел обветшалым, но по резьбе, украшавшей алтарь снаружи, было видно, что в свое время это место пользовалось большим почетом. Войдя внутрь, Удзитомо на буцудане обнаружил изображение Каннон с тысячью рук. Перед этим буцуданом он положил жезл своего господина. Потом он помолился. Совершенно очевидно, никакого призрака здесь никогда не бывало. Снаружи тоже никаких следов призрака видно не было. Вернувшись на край леса, Удзитомо взглянул вниз, на долину. В удалении по ту сторону равнины Карнакура серебрился в свете луны участок моря. Наш путешественник снова вернулся к алтарю, сложил руки и произнес молитву. «Если некое сверхъестественное существо вызывает нынешние явления, не могло бы оно появиться перед глазами Удзитомо, чтобы он сообщил о нем своему господину? Наму Амида Буцу! Славься, будда Амида!»

Никакой реакции на его слова не последовало, даже тени чего-то подозрительного не появилось. Удзитомо в раздражении пожал плечами и повернулся, чтобы отвязать свою лошадь. И тут же увидел представшего перед его глазами у маленького алтаря Фудо в тени пожилого мужчину. Мужчина опирался на посох из высоко ценимого старцами дерева акадза. Старик перебирал пальцами четки из бусин горного хрусталя. Всем видом он старался показать свое безразличие к постороннему человеку. Удзитомо устремился вперед с горящими ненавистью глазами. Держа руку на рукояти меча, он стал приближаться к старику, готовый наброситься на него. Но тут к нему пришла мысль, сдержавшая его первоначальный порыв. Ведь это смехотворно, если он возьмет в плен старого паломника, пришедшего к алтарю, чтобы вознести свои молитвы Каннон. Старик, похоже, догадался о его присутствии и намерениях. Он повернулся к нему, и Удзитомо увидел его улыбающееся и безмятежное лицо, какое было у отца нашего Удзитомо. Старик произнес: «Ты тоже, юный самурай, в этот ранний час прошел к алтарю Каннон помолиться. Понятно, что никакого зла ты ей не желаешь. Ты ведь так молод и кроме молитвы наверняка выполняешь здесь чье-то поручение». Голос старика звучал уверенно, трогательно и мелодично. По-прежнему внимательно следя за возникновением сверхъестественных явлений, держа меч в ножнах готовым к мгновенному применению, Удзитомо рассказал старцу о своем поручении и злоключениях: как его послали прояснить сомнения своего господина по поводу чудища, появившегося из Сасамэгаяцу, о страхе и ужасе жителей города Камакуры. «Достопочтенный сударь, в вашем возрасте и с вашим жизненным опытом, быть может, вы в курсе всего этого и знакомы с данным местом? Не соизволите ли поделиться заслуживающей внимания информацией, достойной того, чтобы передать ее его светлости».

Старик рассмеялся. «Каннон должна скоро явить свои знамения. Прошлое этого храма сразу же приходит на ум в связи с именем Ёсиоки, широко известным в этих местах. Нитта Ёсиоки, в молодости носивший имя Токудзи-мару, приходился вторым сыном знаменитому тайсё Ёсисады. Он родился от наложницы, то есть женщины простого происхождения, и его отца мало заботила судьба семени, упавшего на стороне. Поэтому он все внимание уделял своему младшему сыну по имени Ёсимунэ. Когда мальчик подрос, он оказался достойным сыном своего отца и стал представлять угрозу для канрё Камакуры и его Сицудзи. Когда по указу императора Го-Дайго, наделенного полномочиями сёгуна Тиндзюфу, Минамото Акииэ послали в Канто, моложавый Ёиоки тут же продемонстрировал на практике свои соображения по поводу ситуации в стране и в скором времени собрал 30 тысяч человек, готовых следовать за ним на соединение с Минамото. Акииэ, однако, не стал ждать такой весомой помощи, и после поражения ему пришлось оставить Камакуру. Ёсиоки тем не менее стал правой рукой своего брата Акинобу. В 7 году периода Сёхэй (1352) он присоединился к своему родному брату Ёсимунэ и кузену Ёсихару (Вакия). Этот триумвират молодых Нитта в последующие годы не давал покоя Канто. Следовали битва за битвой против Такаудзи, лично возглавлявшего свое войско, причем подчас без особого успеха. Однажды три сотни его воинов окружили Ёсиоки с Ёсихару и вроде бы вывели их из игры. Ёсихару, как говорят, побил сотню человек, и парочка, вырвавшись, присоединилась к Ёсимунэ. Тогда Миура с Исидо мобилизовали войско в несколько тысяч воинов. Ёсиоки тут же к ним присоединился. Последовали многочисленные сражения. Такаудзи потерпел поражение и отступил, а Ёсиоки ворвался в Кобукуродзаку, чтобы овладеть Камакурой (1353). Однако недовольство действиями Такаудзи в Канто длилось недолго. Войско Южного двора вскоре рассеялась, и Ёсиоки снова стал предводителем единомышленников и особым источником раздражения со стороны сподвижников Асикага из Канто.

Единственным слабым местом Ёсиоки считалась его молодость. Дворецкий Хатакэяма Нифидо Досэй, не справившийся со своими легионами, теперь решил сыграть на этом качестве своего противника и его известной всем тяге к женщинам. Таким образом, он встал на путь предательства и коварства. Тут нашелся человек по имени Такэдзава Укё-но Сукэ Нагахира, владевший поместьем в Верхнем Мусасино и служивший Ёсиоки на мелкой должности. Этого деятеля было легко подкупить, чтобы он втерся в доверие к Ёсиоки и использовал любую возможность во вред своему покровителю. Такой случай никак не представлялся, так как Ёсиоки собирался покинуть Этиго, чтобы начать передвижения в Коцукэ и Мусаси. К тому же он не доверял маневрам Досэя и старался придерживаться отношений только с проверенными сообщниками. По указанию Такэдзавы Досэй привел из Киото очень красивую девушку и подослал ее к Ёсиоки. Отправляя ее как свою дочь, Такэдзава позаботился о том, чтобы Ёсиоки бросил взгляд на эту девушку. В свои 16 лет эта девушка на выданье (цубонэ) из княжеского дома могла вызвать страсть у кого угодно. Ёсиоки по уши влюбился и жаждал ответного чувства. Поймав его надежно в ловушку, Такэдзава решил закрыть ее крышку во время трапезы с сакэ, на которой важными мероприятиями считались сирабёси (танцующие девушки) и музыкальное сопровождение. Все случилось на тринадцатый день девятого месяца периода Эмбун (5–6 октября 1359 года). Девушка, однако, смогла послать Ёсиоки письмо, в котором сообщила ему о приснившемся недобром предзнаменовании и умоляла его не приходить к ней на свидание. Его слуга Ида Масатада, подозревавший Нагахиру в предательстве, тоже выступил против намечавшегося любовного приключения. Под предлогом недомогания наш влюбленный самурай от свидания отказался. Такэдзава пребывал в бешенстве от досады. Заподозрив девушку в измене, он тут же отрубил ей голову, а тело похоронил в своем саду. Теперь Ёсиоки терзала большая любовь вперемешку с неясными подозрениями. Он снова стал докучать Такэдзаве сетованиями на холодность его дочери.

Такэдзава оказался в весьма стесненных обстоятельствах. Он стал выкручиваться, говорить, будто девушка тяжело заболела и ее отправили в Киото, то есть тянуть время, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию с Досэем и поискать достойный выход из нее. К этому делу подключили Эдо Тотоми-но Ками Такасигэ. Он затаил злобу, возникшую после облавы, организованной Ёсиоки в его поместье, расположенном у входа в лагуну. Он предложил сыграть на честолюбии Ёсиоки. «Пообещайте ему голову Куникиё-доно». Досэя трясло до тех пор, пока ему не объяснили все обстоятельства этого дела. А сделать это было совсем не сложно. Смелая попытка сохранить голову Досэю должна понравиться Сукэдоно. Заранее предупрежденному Хатакэяме ничего страшного по большому счету не грозило. Такэдзава стал морочить всем голову. Ёсиоки пользовался в народе непререкаемым авторитетом. На его зов готовы были откликнуться тысячи человек. Асикага Мотоудзи чувствовал на себе необузданную ненависть народа. Готовый к смелым шагам Ёсиоки мог тайно проживать в Камакуре. Приведя с собой 2–3 тысячи воинов, в этом месте он мог чувствовать себя хозяином положения, а также предводителем великой армии. Головы Мотоудзидоно и его Досэя Сицудзи находились в его распоряжении, и клан Нитта ничего не останавливало от того, чтобы в Киото сместить самого Асикагу. Разве один буси из Канто не стоил сотни воинов запада? Ёсиоки проглотил красивую наживку. На десятый день месяца (2 ноября 1359 года) с двенадцатью своими слугами он направился в Камакуру. Такэдзава последовал за ним, чтобы окончательно устроить успех засады на переправе Ягути.[5]5
  Неподалеку вверх по течению от Кавасаки на левом берегу реки в уезде Эгара. Даи Нихонси строго следует тексту Тайхэйки.


[Закрыть] Когда судно достигло середины стремнины Рокугогавы, паромщики молча попрыгали в воду и изо всех сил поплыли в сторону берега. Солдаты Эдо, отец и сын, прятавшиеся в бамбуковой роще, поднялись и обрушили тучу стрел густую, как летний дождь. Свою лепту внесли предатель Такэдзава и его сторонники. Ёсиоки закричал в приступе беспомощного гнева: «Вы совершили неслыханный в Японии акт предательства. На протяжении семи рождений Ёсиоки будет преследовать вас как непримиримый враг». Произнося слова проклятия и угроз, он сел на колени, воткнул свой меч себе в левый бок так, что он вышел в правом боку. Повернув это оружие, он распорол себе живот двумя надрезами. Так он покончил с собой. Ида Масатада, дважды ударив кинжалом себе в горло, отделил голову от тела. Сэрата Ума-но Сукэ и Осима Сува-но Ками зарезали себя мечами в горло. Бросившись в воду, они погибли. Юрабё Кураносукэ со своим братом Синдзаэмоном, стоя на планшире судна, убили друг друга. Дои Сабуро Саэмон, Мимасэгути Рукору, Итикава Горо, раздевшись догола, держа в зубах длинные мечи, переплыли на берег и вышли в толпу из трех сотен солдат Эдо. Перед тем как с этими совершенно голыми людьми было покончено, список потерь противника пополнился пятью убитыми и тринадцатью ранеными воинами. Такэдзава и Такасигэ привезли головы князю Мотоудзи, лагерь которого располагался в Ирумагаве. Здесь Такэдзава задержался, чтобы отпраздновать удачу, подаренную ему судьбой».[6]6
  20 миль к востоку от Токио по дороге на Кавагоэ.


[Закрыть]