Текст книги "Дом Безгласия"

Джеймс Дэшнер
Дом Безгласия

Серия «Вселенная Стивена Кинга»

James Dashner

HOUSE OF TONGUES

Перевод с английского С. Селифоновой

Компьютерный дизайн В. Воронина

Печатается с разрешения автора и литературного агентства Corvisiero Literary Agency.

The moral rights of the author have been asserted.

© James Dashner, 2021

Школа перевода В. Баканова, 2022

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

* * *

«Проснувшись в сон, я мыслил в этом сне.

Учусь в пути, и цель понятна мне»[1]1
  Перевод Юнны Мориц.


[Закрыть].

Теодор Рётке

«Уста праведника источают мудрость, а язык зловредный отсечется».

Притчи 10:31

Пролог

Я старый человек.

Во всяком случае, так утверждают мои дети. Если быть честным с самим собой, да и с вами – а я в душе поклялся быть честным, решив поведать свою историю, – они не только утверждают, но и искренне верят в это. Они действительно думают, что я стар. Что я нахожусь на расстоянии двойного чизбургера от инфаркта, который отправит меня, их родителя, в сырую могилу. Несмышленыши. Я не стар. Мне сорок четыре года. До сих пор поднимаются в воздух самолеты, которые старше меня. Дайте дотянуть хотя бы до пятидесяти, прежде чем звать коронера, заставив его покинуть насиженный диван в душном кабинете. Может быть, даже до семидесяти или восьмидесяти. А вот девяностолетним себя не представляю, и не настаивайте.

Но. Но!

Ощущаю ли я себя старым? Вопрос совершенно иной.

Да, ощущаю. Я так же стар, как орех пекан, уничтоженный ураганом «Хьюго», выдернутый из благословенной, покрытой зеленью почвы на дворе у родительского дома, – а ведь это событие я счел бы невозможным, если бы не видел своими глазами. С какой немыслимой тоской я глядел на перекрученные мотки корней, похожие на длинные белые пальцы в комьях грязи, вырванные из теплого дома, куда им уже не вернуться, поскольку всему дереву суждено пойти на дрова и больше не принести урожая. Я мог бы подробно остановиться на этом, и наверняка мое повествование было бы занимательным, однако пора перейти к своей истории.

Да, к моей истории. В наших лесах всегда найдется история, достойная того, чтобы ее рассказали.

Вам предстоит выслушать мою.

В ней не будет ни обмана, ни лжи. Так что позвольте сразу сказать: многие считают меня убийцей. Хуже того, монстром. Монстром столь отвратительным, каких до сих пор не видел мир. Звучит несколько мелодраматично, сознаюсь, однако я воспринимаю ситуацию именно так. Представьте, что о вас говорят нечто подобное. Как бы вы себя чувствовали?

И что мне остается, кроме того, чтобы поведать вам правду?

Предупреждаю честно, история мрачная. Вы можете в нее и вовсе не поверить – сердце будет твердить, что на свете не существует такого зла. Я не обвиню вас. Черт, да если бы я сам не пережил то, чем хочу поделиться, если бы я не видел это своими глазами, я и сам вряд ли поверил бы, как не поверил бы в погибший орешник с сохнущими корнями. Нет ни одного мгновения, когда я не желал бы, чтобы моя история оказалась выдумкой, мороком, который наслал на меня какой-то чародей и который день за днем и ночь за ночью оживает на задворках разума.

Увы, это правда, только правда и ничего кроме правды, как говорят адвокаты. Меня успокаивает то, что я начинаю рассказ с предельной откровенностью, сознаваясь перед вами в том, что меня более всего ранит – в том, что люди считают меня монстром. Единственное возражение: в глубине души (как выразился бы Диккенс) мне известно – на самом деле я не убийца и тем более не монстр.

Итак, позвольте начать. История состоит из двух частей, в равной мере значимых. Я был подростком, когда тот ужас начался; а когда он вернулся, сам стал родителем. Обещаю рассказать все без утайки.

И вы, неведомый читатель, выступите моим окончательным судьей.

Глава 1

Самтер, Южная Каролина

17 декабря 1979 года

Мне 7 лет

В воздухе пахло Рождеством.

Я ощущал его едва ли не физически, когда ледяной ветер подхватывал пыль, заставляя ее танцевать в дренажных канавах на Мэйн-стрит, и пронизывал меня до костей, вызывая такую же дрожь, что и в предвкушении встречи с самим Санта Клаусом – он дал посидеть у себя на коленях всего несколько минут назад. (И неважно, что тот Санта Клаус работал неполный день в автомагазине Брогдома и от него попахивало джином.)

Я просил всегда об одном и том же подарке, полагая, что если не буду клянчить всякую ерунду, то шансы увеличатся. Предметом моих чаяний был трактор из коллекции «Тонка», недавно выпущенная модель: полноценный бульдозер в комплекте с самосвалом. Разумеется, я вполне осознавал, что это сразу две игрушки, однако надеялся, что старик Санта посчитает их за одну; они же идут в паре! Может, от усталости и не заметит.

– Говоришь, «Тонка»? – добродушно гнусавил он, подбрасывая меня на своем полном бедре. – Знатный подарок для мальчугана твоего возраста. Думаешь, старые ушлые эльфы с Северного полюса сумеют его сварганить?

Он улыбнулся, показав желтые – особенно по контрасту с фальшивой белой бородой – зубы.

– Да, сэр, думаю, сумеют, – ответил я, старательно демонстрируя всю уверенность, на которую был способен ради столь желанного результата.

– Ну что ж, – ответил Санта. – Нужно набраться терпения и подождать. А пока постарайся быть хорошим мальчиком, радовать маму и папу. Таких добрых людей, как они, я в жизни не встречал. Передавай им привет от старого Джеффри.

Я рассмеялся, найдя жутко забавным, что старик Брогдон даже не потрудился притвориться «тем самым волшебником». Дети прекрасно знают, что у Санты куча помощников по всему миру. Так что открытие не подвергло сомнению мою веру, радость была безмерной и непосредственной. Если бы только я мог заморозить во времени вселенную и остановить свое неминуемое взросление!.. Уподобиться насекомому в куске янтаря.

Несколько минут спустя я стоял на тротуаре под вывеской аптеки «Рексолл», обхватив себя руками и стараясь извлечь хоть немного тепла из холодного разреженного воздуха. С минуты на минуту приедет папа; он отправился на рынок продать пару тюков сушеного табака, оставшихся с прошлогоднего урожая. В любой другой день я упросил бы папу взять меня с собой, послушать выкрики аукционистов – они сыплют словами быстрее, чем когда проигрываешь пластинки на слишком высокой скорости. Но тогда я скорее всего упустил бы шанс поговорить с Сантой. (Ну ладно, с помощником Санты).

На Мэйн-стрит свернула большая машина, и я шагнул вперед, прежде чем увидел, что это не папин грузовик. Огромный автомобиль – черный, запыленный, побитый. И вообще не грузовик, а катафалк – ужасная большая машина, которая перевозит ужасные маленькие вещи – с надписью на боковой дверце «Похоронное бюро Уиттакера». Собственно, после десяти или двадцати лет нещадной эксплуатации надпись почти не читалась. Сохранились лишь несколько букв и логотип – изображение церковной колокольни, переплетенное с одной из букв «О» в слове «Похоронное». Впрочем, неважно, читалась надпись или нет – все равно это был единственный транспорт в городе, где возили мертвых людей, а за рулем заезженного катафалка мог сидеть лишь один человек.

Машина с грохотом неслась вдоль проезжей части, изрыгая из себя ядовитые выхлопные газы. Сквозь пыльные окна кабины я не различал водителя, однако точно знал, что это Коротышка Гаскинс[2]2
  Дональд Генри Гаскинс по прозвищу Коротышка – реальное лицо, один из самых жестоких серийных убийц в истории США. Казнен в 1991 году. (Впрочем, персонаж данной книги скорее его альтернативная версия.) Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть], мастер на все руки, когда дело касалось недавно усопших. Просто находка для Уита Уиттакера! Коротышка предоставлял все услуги: он перевозил усопших, обмывал усопших, бальзамировал усопших, обряжал усопших и хоронил усопших. В городе шутили, что Коротышка Гаскинс выроет могилу быстрее, чем Парсон Финчер прочтет заупокойную молитву. Я не уверен в этом полностью, однако преподобному пришлось бы поднапрячься.

Катафалк, накреняясь, подрулил к тротуару и остановился футах в двадцати от меня. Мотор взревел и затих, напоследок извергнув из себя очередь щелчков. Автомобиль виделся мне драконом, который устраивается на отдых после долгого дня, проведенного в охоте за овцами и принцессами. Я ничуть не стыжусь признать, что в тот момент содрогнулся от озноба, слишком сильного даже для студеного зимнего дня. Дверца распахнулась, и на долю секунды я поверил, что сейчас и в самом деле появится дракон – блестящая красная чешуя, открытая пасть, полная острых зубов, желтые глаза-щелочки… И у меня словно гора с плеч свалилась, когда из кабины выскочил Коротышка Гаскинс. Папа всегда подшучивал над его малым ростом: говорил, что он потеряется в пшеничном поле, даже если встанет на цыпочки.

– Как дела, шкет? – окликнул Коротышка, заметив меня под аптечной вывеской. Тощий – кожа да кости, голова наполовину лысая, оставшиеся жидкие пряди неряшливо свисают почти до плеч. И всегда чисто выбрит, будто стремится выставить напоказ отметины от юношеских угрей. Может, считает их чем-то вроде боевых шрамов? Глаза добрые – единственное его достоинство, – вот только находятся словно бы не на своем месте.

– Очень хорошо, сэр, – ответил я, все еще дрожа от патологического холода, который Коротышка привез на своем транспорте. Я вытянул шею, высматривая папин грузовик – вдруг он сейчас магическим образом появится из-за катафалка?

– Где твоя мама? В универмаг пошла? Не очень-то разумно стоять на улице, малец. Можешь простудиться и умереть.

Да простят меня за крамольную мысль, однако при этих словах в глазах мужчины вспыхнула искра.

Возможно, на этой неделе бизнес шел вяло, и Коротышке хотелось развеять скуку.

– Я вообще-то жду папу, – ответил я и поспешно добавил: – Он вот-вот будет здесь. В любой момент. – Я в очередной раз бросил взгляд вдоль улицы.

– В любой момент, говоришь? Наверное, он у тебя самый лучший папа на свете. – Коротышка сплюнул на тротуар. – Ну, бывай. А мне надо купить кое-что.

Он подошел к задней части катафалка и повернул ручку. Раздался щелчок, и дверь, печально скрипнув петлями, открылась. Я вздрогнул, уверенный, что сейчас из фургона появится разбуженный покойник. Гаскинс нырнул в салон по плечи, извлек какой-то предмет и с шумом закрыл дверь. Эхо, подхваченное ветром, понеслось вдоль улицы.

Я ничуть не удивился, увидев, что Гаскинс сжимает в руках растрескавшийся черенок своей верной лопаты. Весь город знал – Коротышка повсюду носил с собой дедовскую лопату, как некий талисман; он часто использовал ее в качестве импровизированной трости. Кладбище находилось в добрых пяти милях, однако Гаскинс все равно держал инструмент при себе. Я могу поклясться могилами своих предков, что однажды видел его в церкви с лопатой на коленях.

Коротышка вскинул инструмент на плечо, совком назад. Металл заржавел, на зазубренных краях лопаты налипли комья грязи чуть ли не с прошлого столетия. Люди поговаривали, этой лопатой копали могилы для солдат Гражданской войны. (Надеюсь, их опустили туда мертвыми).

Наконец – наконец! – папин грузовик вырулил из-за поворота. Ощутив внезапный и необъяснимый приступ храбрости, я задал вопрос, который потом мучил меня полжизни, даже десятки лет спустя, после того как полицейские извлекли трупы из Трясины – некоторые с головами, а некоторые и без.

– Постойте! – выпалил я, когда Коротышка уже удалился от меня футов на пять и весело вышагивал вдоль по улице в направлении своего неведомого «шопинга».

– Чего тебе, малец? – отозвался он и замедлил шаг, перехватив лопату обеими руками, чтобы не соскользнула с плеча.

– Зачем вы повсюду таскаете с собой эту штуку? Даже когда не на работе?

Гаскинс пару раз мотнул головой – подыскивал в уме идеальный ответ. И наконец ощерился в ухмылке, которую можно было оценить примерно на девять и шесть десятых по десятибалльной шкале ужаса.

– Затем, сынок, что везде можно наткнуться на тело, которое требуется похоронить.

И удалился, покачивая лопатой.

Глава 2

Линчберг, Южная Каролина

Март 1989 года

Мне 16 лет

Время текло, как ему и положено; текло подобно реке, где моя жизнь была всего лишь листком, который плыл по течению, – я всегда знал, в каком направлении мне двигаться, но не имел представления, где закончу свой путь. Когда мне исполнилось шестнадцать, за короткий отрезок времени на ферме моих родителей все кардинально изменилось. Мои старшие братья и сестры все свое детство собирали табак, высушивали табак и увязывали табак в тюки; их руки постоянно были испачканы черной липкой смолой – сущее наказание, табак невозможно отмыть, какую убойную химию ни используй, – а вот мой мир стал совершенно другим.

Когда мне исполнилось десять, папа решил сдать в аренду большую часть земли – ему взбрело в голову, что он слишком стар для фермерства. Пусть другие пашут, а он будет за ними наблюдать. Само собой, наши доходы снизились. Однако мой папа был из тех, кому много не надо. Бедная мама…

Но тут я прервусь.

Потому что делаю все неправильно.

Начинать нужно не отсюда.

Да, историю моего отрочества нужно поведать, и я ее поведаю – потому что история без правильного начала никому не нужна, тем более теперь, когда она подходит к концу. Но как изложить некоторые факты и как навязывать вам значение событий, не представив главных героев, перед которыми однажды предстанут эти ужасы? Как же без них?

Как же без них, без самых главных для меня на свете людей? Ведь без них моя жестокая история – всего лишь пустая оболочка.

Я говорю, разумеется, о своих детях.

Глава 3

Автострада I-20

Июль 2017

Мне 44 года

1

– Папа! Уэсли опять меня локтем толкнул!

Я вел машину; автострада простиралась впереди подобно широкой каменной реке, а в зеркале заднего вида одна за другой таяли линии дорожной разметки. Шуршание шин по асфальту напоминало монотонное пение фантастического морского существа, застрявшее на одной ноте, и я на миг закрыл глаза. Затем сделал глубокий вдох и выпустил из себя воздух. Снова открыл глаза. Дорога не изменилась; за этот миг мы почти не приблизились к дому бабушки. Оставалось как минимум часа четыре.

– Папа!

Я опять сделал вдох. Прохладный воздух из кондиционера втягивался прямо мне в легкие и покидал их неохотно, как едкий наркотический туман. На сей раз я глаза не закрыл.

– Что такое, Мейсон?

Тоненький голосок сына – порой настолько нежный, что ранил мне сердце, буквально рвал его на части от любви, – сейчас напоминал визг чертенка.

– Уэсли опять толкается! Он меня уже достал!

В мире есть люди – возможно, мой читатель, вы тоже в их числе, – которые считают тупым клише все эти «он меня толкнул». Пусть ничего из моего рассказа вы не примете всерьез, но имеется один достоверный факт, достоверный, как сила тяжести, как то, что Земля круглая, а Луна ее спутник: если у вас есть дети и они сядут рядышком, то один ребенок непременно начнет толкать другого, вследствие чего обиженное чадо будет уверять взрослых, что его или ее раздражают вышеупомянутые действия.

– Уэсли, – сказал я, стараясь сдержать уже собственное раздражение, – пожалуйста, прекрати толкать младшего брата.

Я посмотрел на Уэсли в зеркале – шестнадцать лет, светлые волосы падают на глаза, в которых таится мудрость шестидесятилетнего старика. Он ответил улыбкой, скрывавшей в себе многое, – да, он просто поддразнивает Мейсона, да, он виноват, а еще ему скучно и он меня любит. В его улыбке сияли все краски мира.

– Хорошо, папа, – ответил он с непередаваемым сарказмом. – Я выполню твое разумное указание, если ты попросишь Мейсона, чтобы он любезно перестал отрыгивать после каждого съеденного ломтика чипсов. Меня от него тошнит.

– Я бы хотела добавить комментарий, – в разговор вмешалась Хейзел, которой не посчастливилось сидеть по другую сторону от несносного рыгающего Мейсона.

– Слушаю тебя, – ответил я с неподдельным интересом. Хейзел оседлала своего конька. В свои десять лет она обожала рассуждать как какой-нибудь профессор. Никогда не знаешь, что выдаст в следующую минуту. Я нашел дочь в зеркале – возможно, вы опасаетесь, что я не уделяю должного внимания дороге и в любой момент могу погубить своих детей, однако я уверяю вас, это не так, – и улыбнулся. Какая же она красавица! Темнокожая, с черными вьющимися локонами – ни дать ни взять ангел! Вот вам еще одно клише; хотите, жалуйтесь. (Да, скажу сразу, мы ее удочерили. Все мои дети приемные, кроме Уэсли. Четвертый малыш, которого я еще не упомянул, спит на заднем сиденье. Его зовут Логан, как Росомаху из фильмов.)

Хейзел, выдержав торжественную паузу, на миг прижала к губам указательный палец и наконец выдала продуманный комментарий:

– Отрыжка Мейсона воняет. Полагаю, у него проблемы с желудочно-кишечным трактом. Мы должны обследовать Мейсона у опытного терапевта.

Две вещи, которые обожает Хейзел: употреблять слово «опытный» и называть врача терапевтом. Не забывайте, ей всего десять!

– Я соглашусь с велеречивой мадам из Атланты, – добавил Уэсли, – парень воистину смердит. И если я не заблуждаюсь, с двух концов. – Он дразнил Хейзел, но дразнил с такой любовью, что у меня стало тепло на сердце. – Остается надеяться, что терапевт не вынет его внутренности.

После столь неутешительного прогноза Мейсон предсказуемо разразился слезами. Затем плач перешел в рев, да такой, что у меня заложило уши. Впрочем, в семь лет плакать простительно. Логану, про которого не стоит забывать, четыре года; мы до сих пор привязываем его ремнями к детскому сиденью, хотя сын считает позорным лишать свободы такого большого мальчика. Как вы уже могли догадаться, мы с женой после нескольких лет неудачных попыток сумели произвести на свет естественным путем лишь одного ребенка, Уэсли (хотя и старались изо всех сил). А чего мы с моей любимой хотели больше всего на свете, так это большую семью, как у наших родителей. И мы пошли по пути усыновления, собирая детей по всему миру – Африка, Китай, Детройт. Именно в таком порядке.

Моей жены не было в машине; она не слышала ни отрыжек, ни жалоб, ни умничания, и по очень печальной причине. Она умерла за два года до нашей сегодняшней поездки. Находилась в служебной командировке в далеком Сингапуре и погибла при очень подозрительных обстоятельствах. Впрочем, эту историю я поведаю в другой раз. Я рассказал бы больше, однако у нас была такая любовь, которая кажется слишком сильной, чтобы в нее поверили. Так что в следующий раз. Только представьте, как мучительно мне ее не хватает.

Итак, Хейзел рекомендовала призвать на помощь медицинских светил, а Уэсли ее поддержал.

– Вот что, ребята, – объявил я. Мейсон, к моей радости, умолк и захлюпал носом. – Давайте заключим соглашение. Мейсон, тебе разрешается отрыгивать один раз, после того как доешь пакетик чипсов полностью. Хейзел, при очередной диспансеризации я обещаю проконсультироваться с доктором, вернее, с терапевтом, по поводу желудочно-кишечных проблем Мейсона. Уэсли, я позволю тебе сесть за руль после следующей остановки, если ты прекратишь толкать брата. Договорились?

Я по очереди посмотрел каждому из детей в глаза при помощи зеркала – повторяю еще раз, во время этого необходимого ритуала все мое внимание было приковано к дороге, – и каждый из них кивнул. Изо всех троих наиболее удовлетворенным казался Уэсли.

Спустя примерно семь секунд Логан – вы помните, что ему четыре года и он зафиксирован в детском кресле? – проснулся и заявил, непостижимо радостным голоском, что написал в штанишки.

Я сделал глубокий вдох. Затем выдохнул.

И посмотрел на дорогу.

2

Спустя две заправки, одно переодевание, набег на дешевую закусочную, где можно было затариться, не выходя из машины, десяток бессмысленных и все же порой забавных перепалок и одну глубоко философскую дискуссию с Уэсли по поводу смешивания религий и рас в анализе фанатизма, мы прибыли в бабушкин дом. Понятия не имею, почему дедушка позволял себя так игнорировать, однако дом, где я вырос, всегда ассоциировался исключительно с местом жительства бабушки. В детстве я называл родителей «папа и мама», что постепенно сократилось до «па» и «ма». Как же много имен у простых добрых людей!

Родители жили в прямом смысле в глухомани; их владения тянулись параллельно узкой пыльной дороге – официально она называлась «Мощеная Дорога», – пронзающей фермерские хозяйства Линчберга, штат Южная Каролина. Самая длинная и прямая стрела на свете! Лето было в самом разгаре, воздух над асфальтом раскалился, бесконечная лента дорожного полотна мерцала от жары. Мы неслись мимо последовательно сменявших друг друга сельскохозяйственных культур. Я никогда не уставал созерцать по пути домой эти чудеса – широкие листы табака, белые неровные шары хлопка, наполненные шипастыми семенами, непритязательные стебельки сои. Я приоткрыл окно, и снаружи тотчас хлынули запахи земли, свежей зелени и перегноя, которые смешались в едином порыве, чтобы поприветствовать меня и заверить – я вернулся на родину.

Скоро по правую сторону от дороги показались веранда, кирпичная труба и белый сайдинг насчитывающей сто лет родительской фермы, и все мы на миг испытали благоговейный трепет. Мои дети боготворили этот дом и его обитателей так же сильно, как и я. В отличие от нормальных семей, экономивших каждый доллар, чтобы посетить потрясающе волшебные места, подобные Диснейленду или Нью-Йорк-Сити, мы ехали туда, куда стремились больше всего – к бабушке с дедушкой. В выходные, в летние каникулы, на Рождество. Там мы гостили у моих бесчисленных двоюродных братьев и сестер, дядей и тетей. Съедали горы еды и вспоминали произошедшие на ферме истории.

«То самое место, – думал я, сворачивая на подъездную дорожку, огибавшую передний двор, – то самое место, куда мы все стремились». Во всяком случае, я уверял себя в этом. Возможно, дети хотели увидеть Микки Мауса и просто щадили мои чувства. Возможно, я виноват, что не показываю им большой мир. Вот почему в тот раз над родным домом нависла тень. Впрочем, эта тень не смогла уничтожить мою эйфорию. Даже мыслям о призраке деда Финчера на чердаке старого особняка – я собственными ушами слышал его шаги, клянусь Богом и всеми ангелами – не под силу омрачить мое приподнятое настроение! Вероятно – вероятно! – никакого призрака не существовало, однако мы предпочитали думать, что он реален.

Я отбросил эти мысли прочь, когда на веранде появились родители, и за ними со скрипом захлопнулась москитная решетка. Папа махал нам худой морщинистой рукой; волосы и бакенбарды поседели, кожа высохла на солнце – хоть бейсбольные перчатки из нее делай. Мама улыбалась лучистой улыбкой, торопливо вытирая руки о фартук, чтобы тоже поприветствовать нас. Может, это стереотип, но единственная вещь, которую женщина любит больше, чем приготовление еды, – это приготовление еды на компанию. И никто в жизни не ел ничего более аппетитного, чем вкусняшки из маминой печи или духовки.

– Привет, коллеги! – воскликнул папа, когда я открыл водительскую дверь. Он всегда нас так называет при встрече. Я никогда не понимал, в шутку или нет. – Рад, что вы доехали целыми и невредимыми, и как раз вовремя. Судя по направлению ветра, с юга надвигается ураган.

Для папы прогноз погоды необходим, как воздух.

– Здравствуй, сынок! – Мама заключила меня в объятия, не дав разогнуться, и расцеловала в обе щеки.

Тут из машины высыпали дети, и начался истинный бедлам.

– Баба!

– Деда!

– Мейсон!

– Хейзел!

– Бабуля-дедуля!

– Уэсли!

– Дедушка!

– Бабушка!

– Где мой маленький Росомаха?

– Выпустите меня из этого дурацкого кресла!

Все принялись обниматься; кто-то споткнулся; папа растянул мышцу на спине; вроде бы кто-то украдкой смахнул слезинку или две, однако в суматохе я не запомнил, кто именно. Радость била через край; восхищение по поводу предстоящих недель наполнило воздух, почти как ожидание снега на Рождество. Черт возьми, мы снова у бабушки, а значит, в мире все хорошо.

– Выгружаем вещи, дети! – крикнул я, указывая руками в противоположных направлениях. Потом посмотрел на папу и внезапно замер. Я заметил в нем какую-то печаль; она промелькнула и тут же исчезла, однако мое приподнятое настроение дало трещину. Впрочем, папа всегда вел себя несколько загадочно, а порой даже впадал в хандру.

Дети хватали сумки из багажника, пиная друг друга; кто-то вопил.

– Как доехали? – спросила мама.

– Без особых приключений. – Я уже позабыл всякие незначительные подозрения. – Мейсону могут понадобиться таблетки от газов. – Все четверо захихикали, и Мейсон в особенности.

– Уэсли, расскажи о своих планах, – обратилась мама к старшему. Остальные демонстративно запыхтели – как бы от напряжения, от того, что втаскивали тяжелые вещи на веранду.

– Да мне особо не о чем рассказывать, бабушка, – пожал плечами сын. Жест, усовершенствованный тинейджерами прошлых поколений и взятый на вооружение нынешними. – Учебный год кончился, и я успел соскучиться по друзьям. Сейчас предвкушаю веселые деньки. Жду не дождусь, когда смогу потусоваться с кузенами. И поглощать твою стряпню, пока не лопну.

Он всегда говорил с некоторой… взрослостью, что никогда не вводило меня в заблуждение.

Вот и у мамы в глазах мелькнула та же мысль.

– Погоди, ты еще не пробовал мою новую запеканку. Просто пальчики оближешь.

– А как же правила хорошего тона? – парировал Уэсли. – Меня с детства учили пользоваться салфеткой.

Бабушка заставила себя рассмеяться – несколько несоразмерно качеству шутки.

Итак, мы прибыли.

Со вздохом, который заключал в себе миллион слов, я вошел в дом.

3

Ужин вышел таким, как и обещала мама. Не заметил, чтобы кто-то облизывал пальцы – я точно не облизывал, – но еда была выше всяческих похвал. Не знаю, то ли маме не нравилось убирать остатки еды в холодильник, то ли она решила превратить нас в слонов, однако на столе еще возвышались горы еды, а мы уже давно сидели, откинувшись на спинки стульев, и страдальчески поглаживали животы. Я был сыт по горло еще минут за двадцать до того, как закончил есть.

Но еще чуть раньше, в процессе переноса мяса, овощей и выпечки с подносов и блюд на тарелки, далее в рот и наконец в желудок, Хейзел замерла с нагруженной вилкой и заявила, громко и отчетливо:

– Дедушка, будь так добр, расскажи нам какую-нибудь историю из былых времен! – тон и слова вполне соответствовали бы любой знакомой мне взрослой женщине, никак не десятилетней девочке. – Только пожалуйста, правдивую историю.

– Да, – подключился Уэсли. – Расскажи нам о мертвом поросенке в ванне.

Я усмехнулся с полным ртом, догадываясь, что имел в виду сын. Все не настолько жутко, как звучит.

– Ты о барбекю? – спросил папа. Он всегда готов плести всякие небылицы для внуков. Вот и сейчас положил вилку и откинулся на спинку стула, метнув задумчивый взгляд из-под нахмуренных бровей. Прежнее уныние разом испарилось. – Славные были времена. В этот дом и в этот двор набивалось больше людей, чем муравьев в муравейник. И вот мы пошли в свинарник, выбрали самого жирного борова, подвесили его на ремнях, достали большой зазубренный нож…

Мама перегнулась через стол и похлопала отца по плечу:

– Дорогой, может, опустим наиболее ужасные подробности?

– НЕТ!

Никогда до сих пор не слышал, чтобы мои дети выражались настолько однозначно, да еще и в унисон!

– Непременно расскажи нам ужасные подробности. – Уэсли бросил на бабушку виноватый взгляд, словно говоря «уж прости меня». – Кровь, кишки, внутренности и все прочее.

– Да! – повторил Мейсон.

– Кровавые кишки! – завопил Логан.

Папа расплылся в улыбке, «довольный, как Панч[3]3
  Персонаж кукольного театра.


[Закрыть]», как он любил выражаться.

– Что ж, только позвольте сказать, что мы подошли к делу серьезно, а лично я предпочитал все делать быстро. Я любил своих свиней и никогда не причинил бы им вреда, но чем тогда прикажете кормить детей? А в тот день нам пришлось угощать прокля… э-э… прорву родни. И да, от крови и кишок никуда не денешься. К тому времени, когда несчастного борова отправили в печь, на мне не осталось ни дюйма, который не был бы загваздан.

– А какое отношение ко всему этому имеет ванна? – спросила Хейзел. С таким же невинным лицом, как в тот день, когда мы ее удочерили.

– Старая чугунная ванна, в которой мылся еще отец вашей бабушки? – Папа имел в виду деда Финчера, чей призрак обитал на чердаке; факт, который никто всерьез не оспаривал. – Ее хранили в сарае, на всякий случай. Идеальная вещь для разделки свиньи, даже сток имеется. Обратите внимание, все происходило на крыльце. – Папа развернулся на стуле и махнул рукой в сторону задней двери, ведущей к месту умерщвления борова. – Да. Прямо там. Дети мои, я надеюсь, вам никогда не придется услышать визг забиваемой свиньи.

– Ну ладно, хватит, – заявила мама. – Покончим с историей про ванну. Кому еще свиной запеканки?

Все в унисон затрясли головами, кое-кто беззвучно промямлил «нет, спасибо». Я пожал плечами и вежливо смирился с очередной добавкой. В конце концов все сдались и позволили наполнить тарелки; скоро наступил вышеупомянутый момент – мы сидели, откинувшись на спинки стульев и поглаживая животы, твердо уверенные, что больше никогда, никогда в жизни не ощутим голода.

– Бабушка, – предложил Уэсли, – тебе нужно вести кулинарное шоу на телевидении. Так вкусно готовишь, просто ж… а слипается.

Слово сорвалось с языка сына прежде, чем он понял, что сказал. Уэсли посмотрел на меня, и я в ответ посмотрел на него. Затем он перевел взгляд на бабушку, на дедушку, и они тоже посмотрели на него. Хейзел разинула рот, так что он напоминал пещеру. Мейсон не донес до рта картофельное пюре с подливой, и оно шлепнулось обратно на тарелку. Логан рассеянно выковыривал что-то из носа – или, наоборот, что-то туда запихивал.

Мама усмехнулась, стараясь сгладить неловкость. Папа мотнул головой, пряча ухмылку. Уэсли покраснел и забормотал:

– Прошу прощения. Я хотел сказать «попа слипается», но решил, этого недостаточно, чтобы воздать должное бабушкиному ужину.

Несколько секунд мы сидели, обдумывая столь невнятное объяснение.

Папа снова мотнул головой, пробурчал что-то примирительно, а затем встал и начал собирать со стола посуду. Все немедленно бросились помогать.

Пока мы с Уэсли несли на кухню стопки тарелок, я накинулся на него.

– Перед моими родителями! Как это понимать?

Я просто не придумал, какую выволочку устроить сыну, чтобы не прослыть старым ворчуном.

– Да ладно тебе, пап. Наш дедушка фермер. Ты считаешь, он не употребляет всякие такие слова? Допустим, если его… укусила корова?

– Корова? Укусила?

– Ну, не знаю. Или трактор переехал цыпленка. Или еще что-то в этом роде.

Я тяжко вздохнул.

– Ты меня разочаровал.

Уэсли стряхнул тарелки над раковиной и отправил в посудомойку.

– Наверное, мне нужно почаще играть на телефоне в ферму.

– Дважды разочаровал.

– Или бросить школу и стать фермером.

– Пожалуйста, прекрати.

И тут в дверь позвонили. Все разом посмотрели вверх, словно ожидали, что с визитом явится сам Господь Бог.