Текст книги "Избавление"

– А если б он не нашел Шэда?

– Для мальчика это не имело никакого значения. Он пошел на поиски, он попытался помочь. Его ж никто к этому не обязывал... Точнее – он не мог не пойти. Ну, как бы там ни было, он пошел. Шэду пришлось бы очень туго, если б его не нашли.

– Я встречался с твоим Шэдом. В прошлом месяце на собрании бизнесменов и менеджеров довольно высокого уровня. Может, он тебе и приятель, но извини, не могу сказать, что тогда в лесу стоило так сильно напрягаться, чтоб его спасти.

– Эд, нехорошо так говорить, бессердечно.

– Допустим. Но что из этого?

– Кстати, в принципе, я с тобой согласен, – сказал Льюис после краткого молчания. – Он действительно не очень хороший человек. Пьет слишком много, и пьет по-дурному. Слишком много болтает. Толку от него мало и на реке, и в бизнесе, и – я в этом почти уверен – в постели с женой или с кем бы там ни было. Но дело не в этом. Пускай он сам разбирается со своей жизнью и сам определяет для себя свои жизненные ценности и принципы. Мальчик отправился в ночной лес и приволок Шэда, потому что он действовал в соответствии со своимижизненными принципами. И они сложились благодаря его отцу. Или, если хочешь, несмотря на то, какую жизнь ведет его отец. Несмотря на их невежество, его собственное и его отца. Несмотря на их предрассудки и суеверия, несмотря на то, что они легко проливают кровь, убивают, пьют. Несмотря на всю их грязь, глисты и солитеры, несмотря на то, что они живут воспоминаниями о прошлом, несмотря на то, что живут они недолго. А может быть, все-таки, именно благодаря всему этому. Меня их образ жизни восхищает, меня восхищает то, что этот образ жизни делает из этих людей, меня восхищают эти люди, которые сами же и создают этот образ жизни, а если ты не понимаешь, почему – ну и хуй с тобой.

– Ладно, – сказал я, – тогда хуй со мной. Но я все-таки всегда буду предпочитать городскую жизнь.

– В этом я и не сомневался. Но тебя будут грызть сомнения.

– У меня могут возникать сомнения, но грызть они меня не будут.

– В этом-то все и дело. Город слопал тебя со всеми потрохами. Ты можешь жить только в городе.

– Правильно. Но, Льюис, город одолел и тебя тоже. Мне не хотелось бы этого говорить, но ты просто время от времени играешь в разные игры. И я играю в игры, например, я играю роль художника по рекламе. Но я честно это признаю. Для того, чтобы жить, содержать семью, мне нужно это делать, и я это делаю. Я не мечтаю о каком-то там новом обществе. И я принимаю все так, как оно есть. Я не читаю умных книжек и не придумываю новых теорий и идей. Какой был бы толк от них? А ты живешь в мире фантазий.

– А что еще человеку остается? Все зависит от того, насколько твои фантазии сильны, и от того, насколько ты внутренне действительно – по-настоящему -соотносишься со своими фантазиями. От того, насколько соответствуешь тому, что ты там себе нафантазировал. Не знаю, какая там у тебя главная фантазия, но могу спорить, что ты не дотягиваешь до нее.

– Моя фантазия очень проста.

Но я не сказал, какие формы она принимала в последнее время, не рассказал о золотом пятнышке в глазу натурщицы, которое потом засветилось в центре между ягодицами моей жены, когда она двигала ими, доставляя нам обоим удовольствие.

– Моя тоже, но я делаю все, чтобы она стала реальностью. Возможно, никогда не возникнет ситуация, в которой придется бороться за выживание. И знаешь, по ночам я сплю спокойно, меня ничего не беспокоит, я становлюсь сам собою, пусть я как личность и не представляю собой ничего особенного. Меня никто не формировал, я сам себя формирую. Я сам для себя выбираю, каким мне быть, и я таков, каков я есть.

– Но можно быть и совсем другим. Выбор большой, – сказал я.

– Да, выбор большой. Но я выбрал для себя то, что мне больше всего подходит. Например, когда отпускаешь тетиву и посылаешь стрелу в цель, и знаешь, что все сделал как надо, – это приносит удовлетворение. Ты знаешь, куда летит стрела, знаешь, что она прилетит именно туда, куда ты хочешь – и больше ей некуда деться.

– Боже, Льюис, – воскликнул я, – но это очень узкий подход к жизни!

– Кто знает, кто знает. Но я верю в принцип выживания. Выживание в самом широком смысле слова. И каждый раз, когда я еду в эти горы, моя уверенность в том, что я прав, становится все крепче. Знаешь, сколько бы у нас ни было так называемых «современных удобств», человек может споткнуться, упасть и сломать ногу. Как это случилось с Шэдом. И он будет лежать в лесу, придет ночь, он будет думать о том, что в гараже у него стоят две машины, одна из них суперновая модель, его жена и дети смотрят телевизор, какой-нибудь там фантастический фильм, а он пытается ползти сквозь кусты, отдуваясь и воя от боли. Человеческое тело остается тем, чем оно всегда было. Оно чувствует страх, боль, как это было испокон веков. В последний раз, когда я был в этих местах...

– Это ты про то, как ты сломал ногу, дружище?

– Было такое. Я сломал себе ногу, как последний дурак. Я был один. Там была одна маленькая речка, в ней я хотел половить форель, но было трудно туда добраться. Я привязал веревку к дереву и спустился к речке по очень крутому откосу. Спускаться пришлось метров десять. Стал ловить рыбу... Какая это была ловля, Эд! Там я провел один из лучших дней в своей жизни, а вокруг никого: ни мужчин, ни женщин, ни зверей. С ними мне очень редко бывало так хорошо. Потом я начал карабкаться по веревке вверх. Она сильно врезалась в правую руку, было чертовски больно. Тогда я чуть ослабил давление на эту руку и попытался обернуть веревку вокруг руки каким-нибудь другим способом. Не знаю, как так получилось, но вдруг оказалось, что я лечу вниз. Точнее, я сообразил, что произошло, только тогда, когда был уже внизу. Приземлился неудачно, прямо на одну ногу. Я даже расслышал, как в лодыжке чего-то там хрустнуло. В высоких резиновых сапогах взбираться назад было весьма непросто, доложу я тебе. Но когда я попытался встать на обе ноги, я понял, что иначе я оттуда не выберусь.

– Ну и как же ты выбрался?

– По веревке! Вытащил себя, подтягиваясь только на руках – сначала левой, потом правой, и так до самого верха. А потом прыгал на одной ноге, полз. И можешь себе пожелать, чтобы тебе никогда не пришлось пробираться по лесу на одной ноге. Я хватался за деревья, будто каждое было моей мамочкой.

– Может быть, тогда так оно и было.

– Нет, но я все-таки выбрался. А остальное ты и сам знаешь.

– Знаю, но несмотря на то, что с тобой произошло, ты снова туда едешь.

– Именно так. И знаешь что, Эд? В том происшествии было нечто особенное, концентрированное. Тогдашняя поездка была великолепной, несмотря на сломанную ногу и все остальное. А ночью, перед тем, как я сломал ногу, я слушал Тома Маккэскилла.

– А кто это?

– Ладно, я тебе расскажу. Приезжаешь в эти места, в лес, к реке, сидишь в кустах, охотишься или чем-нибудь занимаешься другим, и вдруг, среди ночи, обязательно услышишь страшный вопль – самый страшный, какой только может вырваться из человеческой глотки. И непонятно, откуда этот вопль несется. Просто слышишь его, вот и все. Иногда он раздается один раз, а иногда он повторяется и повторяется.

– Ну и что же это такое, скажи мне ради Бога!

– Там живет один старик. Он каждые две недели берет большую бутылку виски – покупает или делает бухло сам – и ночью отправляется в лес. Мне рассказывали, что он сам толком не знает, куда идет. Он просто заходит в лес и топает себе, пока не устанет.

Потом разводит костер, садится рядом и начинает хлебать из своей бутылки. Когда уже прилично наклюкается, он начинает выть. Такое у него развлеченьице. Как говорят, пока не попробовал, не говори, что плохо. Ты когда-нибудь такое пробовал?

– Нет, не пробовал. Может быть, теперь попробую. Вряд ли у меня будет еще когда-нибудь такая возможность. А может, нам вовсе не стоит плыть по этой реке? Может быть, нам просто развести костер, сесть рядом, хорошо принять и выть? А Дрю будет играть на своей гитаре. Наверняка ему это понравится. Могу поспорить, он предпочтет такое времяпрепровождение болтанию в байдарке.

– Я – нет. А ты?

– Пока не попробовал, не говори, что плохо, – сказал я. – Но я бы тоже не хотел такого. Признаться, мне уже не терпится сесть в лодку. Ты меня так накачал этими своими рассказами о «таинственном ощущении реки», что я уверен – как только опущу в воду весло, со мной произойдет какая-то фантастическая перемена.

– Подожди, потерпи еще малость, дружище, – сказал Льюис. – Ты еще заскулишь, тебе захочется домой. На реке все по-настоящему.

Я взглянул на голубые горы, которые становились все более плотными и все менее облакообразными; от движения машины на поворотах дороги они перемещались с одной стороны шоссе на другую, возвращались, располагались прямо по центру движения, потом снова съезжали в сторону и при этом, казалось, отвердевали на глазах. Мы проехали участок, заросший кустарником, потом покатили по равнине, которая простиралась вокруг нас на много миль и упиралась прямо во вздымающуюся гряду холмов. Они, по мере того, как мы к ним приближались, меняли свой цвет от голубого до светло-золотисто-зеленого – цвета миллиардов и миллиардов листьев на деревьях, растущих на склонах холмов.

Около полудня мы уже ехали меж холмов, но пока еще по шоссе. На перекрестке дорог съехали на асфальтированную дорогу, потом свернули на старую дорогу, уже снова с бетонным покрытием. Бетон был потрескавшимся, в трещинах росла трава. Насколько я мог судить, дорогу эту строили еще в тридцатых годах. По центру ее извилисто бежала разделительная линия, проведенная смолой. Потом мы свернули еще на одну бетонную дорогу, которая местами просела, местами была покрыта большими трещинами и выбоинами. Машину заносило, нас трясло, но мы продолжали двигаться вперед. Дорога была в таком запущенном состоянии, что ремонтировать ее уже не было смысла.

До Оури оставалось ехать еще не менее сорока миль. Нам нужно было туда добраться, нанять двух человек, которые бы перегнали наши машины в Эйнтри, затем спустить байдарки на воду, проплыть какое-то расстояние, найти подходящее место для лагеря, поставить палатки. И все это до наступления темноты. В городке мы хотели, если это будет возможно, купить еще немного каких-нибудь продуктов. Времени на все это у нас было достаточно, но чтобы поспеть все это сделать, нужно было поскорее добраться до городка. Льюис прибавил скорость – плохие дороги будто дразнили его и заставляли ехать быстрее. Байдарка над нами скрипела и стучала по крыше.

Теперь нас окружали деревья, великое множество деревьев. Я даже с закрытыми глазами мог бы определить, что мы едем среди деревьев – вот, судя по звуку, едем мимо густой рощицы, вот безлесый участок, вот опять деревья. Я был удивлен богатству цветов и оттенков листвы. Я всегда думал, что сосна – самое распространенное дерево в нашем штате, но теперь убедился, что это не так. Я понятия не имел, как все эти деревья называются, но они были великолепны в своем огненном убранстве. Казалось, они меняют цвет прямо на глазах. Листья начали желтеть и краснеть совсем недавно, и пламя их увядания было еще не очень жарким. Но оно уже возгорелось, и разгоралось все сильнее.

– Ты только посмотри на эти деревья, – сказал Льюис. – Я бывал здесь в апреле – это было поразительное зрелище.

– Сейчас это не менее поразительное зрелище, – отозвался я. – Но я не совсем понимаю, что ты, собственно, имеешь в виду?

– Ты что-нибудь знаешь о личинках липовой моли?

– Конечно. Постоянно читаю о них. И вообще... Ну, шучу. Честно сказать, понятия о них не имею.

– Каждую весну, когда личинки начинают проявлять активность личинки – это такие червячки, гусеницы, – так вот, этих личинок иногда бывает невероятно много. Смотришь на деревья и видишь – происходит что-то необычное.

– Что необычное?

– Видишь их массовое повешение. Самоповешение миллионов и миллионов личинок.

– Это опять какие-то твои придумки?

– Нет, дружище, никаких придумок. Эти личинки выпускают из себя тонкую нить, вроде паутинной, цепляют за веточку, за листик, а потом опускаются вниз. Куда ни посмотришь – кругом в воздухе болтаются эти личинки на концах своих нитей, извиваются и корчатся – как повешенные, которые никак не хотят умирать. Некоторые из личинок почти черного цвета, некоторые – коричневые. Идешь по лесу – тишина и спокойствие. Такая тишина! Только эти личики извиваются в воздухе... Но они далеко не безобидны – жрут листья. Правительство пытается придумать какой-нибудь способ, чтобы от них избавиться.

День выдался теплый. Все вокруг еще было зелено, но сквозь эту зелень уже пробивались золотисто-желтые и красные цвета, отчего зелень казалась еще ярче, так что глазам было больно. Мы поехали через городки Уайтпэс и Пелэм, совсем крошечные. Потом петляющая по склонам дорога пошла вверх. Густые леса плотно подступали к городкам, заполняли все пространство вокруг них и между ними.

– Высматривай оленей, – сказал Льюис. – Когда им не хватает корма в лесу, они выходят к кукурузным посевам и идут вдоль дорог.

Я стал озираться по сторонам, но ничего особенного не увидел. На одном из поворотов дороги мне показалось, что при нашем приближении какое-то животное бросилось назад в лес. Но когда мы проезжали это место, листья на кустах, там, куда оно вроде бы нырнуло, были неподвижны, так что, скорее всего, мне просто показалось.

Наконец мы приехали в Оури. По всей видимости, это был окружной центр. В нем имелся побеленный известкой дом, который назывался «городским советом»; в этом же доме располагалось помещение «тюрьмы», а возле него стояла старенькая пожарная машина. Мы подъехали к заправке «Тексако» и спросили, нет ли кого-нибудь, кто хотел бы заработать немного денег. Когда Льюис выключил мотор, стало слышно гудение насекомых, наполнявшее даже центр городка. И от этого тишина казалась еще более глубокой. К машине со стороны Льюиса подошел старик в соломенной шляпе и рабочей рубашке, наклонился и стал беседовать с Льюисом сквозь открытое окно. Он выглядел как хиллбилли[5]5
  Человек из бедных горных районов американского Юга.


[Закрыть]из плохого кинофильма – актер, играющий характерную роль и выряженный слишком достоверно, чтобы в эту достоверность можно было поверить. Неужели это и есть тот местный колорит, который так нравился Льюису? Городок казался сонным, затхлым и уродливым и, что самое главное, совершенно ничтожным. В таком месте невозможно было встретить какую-нибудь интересную, достойную личность, которая хоть чего-нибудь бы стоила. Городок был поистине ничтожен, как ничтожны большинство таких городов и большинство живущих в них людей. Льюис спросил старика, согласился бы он и кто-нибудь еще за двадцать долларов перегнать две машины в Эйнтри.

– Что, для того, чтобы управиться с этой колымагой, нужны двое? – спросил старик.

– Если бы это было так, то нам понадобилось бы тогда просить четверых, – сказал Льюис, не объясняя еще раз, что нужны водители для двух машин. Он сидел и ждал. Я взглянул на нос байдарки, торчащий над ветровым стеклом; с него свешивался крюк.

Через пару минут, показавшихся очень долгими, подъехали Дрю и Бобби на своей машине.

– Теперь понятно, что я имею в виду? – сказал Льюис.

Дрю и Бобби выбрались из машины и подошли к нам. Старик повернулся, будто почувствовал угрозу – окружают! Его движения были невероятно медленными. Так двигается человек, лишенный – но вовсе не старостью – всей жизненной энергии. Находиться рядом с ним было как-то унизительно, особенно когда миру явлен огромный, накачанный, с выступающими венами бицепс на руке Льюиса, небрежно торчащей из окна и освещенный солнцем. Краем глаза я видел, как трясутся руки старика, усыпанные старческими пятнами; казалось, он трясет ими нарочно. У сельских жителей всегда что-нибудь не так, подумал я. Хотя я редко бывал в глухих сельских районах Юга, но меня всегда поражало, что у многих людей на руках не хватает пальцев. Как-то раз я насчитал за одну поездку около двадцати человек с недостающими пальцами. Обязательно встретишь калек, людей, изуродованных какой-нибудь болезнью, слепых или одноглазых. Возможно, сказывается недостаток медицинского обслуживания. Но этим всего не объяснишь. Казалось бы, занятие сельским хозяйством предполагает здоровую жизнь – свежий воздух, здоровая пища, физический труд. Но я никогда не видел фермера, который производил бы впечатление совершенно здорового человека, всегда у них что-то не так, а часто совершенно явно видно, что человек чем-то серьезно болен. Не видел я среди фермеров и просто физически развитых, мощных людей. И уж точно – таких как Льюис среди них нет. Очевидно, физический труд, работа руками на свежем воздухе и на солнце приносит значительно больше вреда, чем пользы, подумал я. К тому же, работа фермера просто опасна – попадет рука между каких-нибудь движущихся частей трактора, где-нибудь далеко в поле, никого вокруг, беспощадно жжет солнце и заглядывает в открытый рот, из которого несется вопль боли... Или идешь в лесу, наступил на сгнивший ствол, а оттуда змея, и цап тебя за ногу... Или – сколько угодно случаев, когда какая-нибудь корова или бык неожиданно поворачивается и прижимает тебя к деревянной стене сарая, из которой торчат острые отщепы... Нет, такая жизнь не для меня! Даже просто недолго находиться в местах, где случается такое, мне бы не хотелось. Но вот сейчас я как раз и был в таком месте, и сбежать из него нет возможности. Только по воде – подальше от этих людей с девятью пальцами.

Я посмотрел в сторону леса, потом краем глаза взглянул на свой лук. Да, так глубоко в глухие леса я еще никогда не забирался. Наверняка здесь водится множество всяких зверей, по-настоящему диких. Льюис говорил, что в этих горных районах встречаются даже медведи и дикие кабаны, хотя, прибавил он, эти кабаны скорее всего просто одичавшие свиньи. Но свиньи, по его словам, дичают очень быстро; на спине у них отрастает щетина, удлинняются рыло и клыки, и через лет шесть-семь их не отличить от каких-нибудь диких сибирских кабанов – разве что остаются метки на ушах да кольца в носу. Но я понимал, что встретить в этих местах медведя или кабана очень маловероятно – такие встречи относятся к разделу романтических мечтаний. Но и сама идея охоты с луком была для меня в определенной степени романтикой. Насмерть подстрелить настоящего оленя – это казалось чем-то смутным, несбыточным, хотя возможность такого достижения каждый раз незримо оживляла бумажный силуэт оленя, поставленный как мишень на расстоянии сорока метров, когда я целился и старался попасть в отмеченный черным участок, обозначающий месторасположение сердца и легких.

– Слушай, мне нравится, как ты носишь свою шляпу, – сказал Бобби, обращаясь к старику.

Тот снял с головы шляпу, внимательно рассмотрел ее. В ней не было ничего особенного. Но на голове старика она – благодаря тому наклону, одновременно неуклюжему и вызывающему, который встречается лишь в сельских местностях Юга, – приобретала нечто своеобразное. Старик снова водрузил шляпу на голову, но сдвинув ее уже на другую сторону – сохранив при этом тот же наклон.

– Ни хрена ты в этом не понимаешь, – ответил он Бобби. В разговор вмешался Дрю:

– Не могли бы вы нам рассказать что-нибудь об этих местах? Дело в том, что мы хотели бы проплыть по реке до Эйнтри. Как вы думаете, это можно сделать?

Старик отвернулся от Бобби так, будто тот неожиданно исчез, и я невольно посмотрел в его сторону, чтобы убедиться, существует ли он еще. У Бобби на губах играла улыбка, которая могла означать, что Бобби собирается сделать какое-нибудь гадкое замечание. Хотя, может, у него и не было такого намерения.

– Расскажу, – сказал старик. – Там, ниже по течению, есть местечко, бурное такое. В воде большие камни. После дождя вода в реке поднимается и камни уходят под воду. Но вода через берега не выплескивается, ну, по крайней мере, почти нигде. Долину никогда не затапливает, никакой тут опасности. Но это так, промежду прочим. Дальше Волкерх-Пойнт я не бывал. Это милях в пятнадцати отсюда. Там уже горы повыше. А когда становится сухо, река спадает так низко, что и не увидишь ее. Ну течет, конечно, но так меленько. А еще говорят, что там, дальше на юге, есть еще одна стремнина, ущелье. Но там я не бывал, не видел.

– Но как вы считаете, сможем мы доплыть до Эйнтри?

– А на чем плыть будете?

– На этих двух байдарках.

– Я в этого не делал, – сказал старик, выпрямившись. – Если пойдет дождь, хороший дождь, вам придется тяжко. Вода что твоя обезьянка – так и прыгает на каменные стены.

– Нечего каркать, – сказал Льюис. – Никакого дождя не будет. Посмотри на небо.

Я посмотрел. Небо было чистым, в знойной голубой дымке, но без единого облачка. Действительно, ничто не предвещало дождя.

– А если вдруг все-таки пойдет дождь, мы всегда найдем укромное местечко и пересидим непогоду, – закончил свою мысль Льюис. – Я не раз так делал.

– В том ущелье, если вы туда полезете, вам крепко достанется.

– Ничего, управимся.

– Ладно, – сказал старик. – Вы спрашивали, я отвечал. Дрю и Бобби направились назад к своей машине, местный пристроился рядом с Дрю. Я услышал, как он спросил: «А чья там гитара, в машине?» Потом вдруг он неуклюже, как собака на задних лапах, бросился к заправке. «Лонни, – закричал он, – иди-ка сюда!»

Старик вернулся к машине, за ним шел молодой парень, альбинос, с красными, как у кролика, глазами; один глаз косил в сторону под невероятным углом. Именно этим полубезумным глазом он смотрел на нас, повернув при этом голову в другую сторону. Другой, нормальный, был направлен на нечто невидимое, скрытое в пыли на дороге.

– Принеси-ка свое банджо, – сказал старик, а потом обратился к Дрю. – Сыграйте нам чего-нибудь, а?

Дрю, улыбнувшись во весь рот, опустил стекло в заднем окне машины, достал большую старую гитару с потрескавшейся декой и вооружился медиатором. Обойдя машину, он уселся на капот, подняв одно колено так, чтобы поддержать гитару. Пока он ее настраивал, вернулся Лонни, держа в руках пятиструнное банджо; каподастр был сделан из плотно свернутой тряпки, закрепленной резинками.

– Лонни – дурачок, ничего не понимает, а вот на банджо бренькает здорово, – объяснил старик. – В школу никогда не ходил. Когда был маленьким, сидел себе во дворе и стукал палкой по пустой жестянке.

– Ну, что мы сыграем, Лонни? – спросил Дрю – у него от удовольствия даже очки запотели.

Лонни стоял с банджо в руках, повернув к нам голову; глаза его смотрели в противоположные стороны, и мы явно не попадали в поле его зрения.

– Да что угодно, – сказал старик. – Играйте, все равно что.

Дрю начал играть «Дикий цветок», поначалу в среднем темпе, без поворотов музыкальных фраз. Лонни потянул за резинки и передвинул каподастр вверх по грифу. Дрю заиграл громче; гитара гудела, затопляя звуками площадку перед заправкой. Дрю играл прекрасно – я никогда раньше не слышал, чтобы он играл так хорошо. И я весь отдался музыке, которая захватила меня и глубоко тронула, как это бывает с человеком, достаточно равнодушным к музыке, но вдруг почувствовавшим силу ее воздействия. Через некоторое время стало казаться, что Дрю добавляет к каждой сыгранной ноте еще какой-то звук, выше по тону, воспринимавшийся как нежное металлическое эхо мелодии; и вдруг я сообразил, что это играет банджо, но так мягко, верно, что складывалось впечатление, будто сам Дрю умудряется каким-то образом производить эти вторящие гитаре звуки. Я не видел лица Дрю, но его спина выражала чистейшую радость. Дрю ушел в сторону от мелодии и стал наигрывать что-то ритмичное, и Лонни тут же подхватил этот ритм. Он ничего не акцентировал, и во всем, что он играл, присутствовало восхитительное гладкое переливание, бесконечное течение. Его руки, все в длинных царапинах, двигались не спеша, а пальцы – так быстро, что казались почти неподвижными, как у хорошей машинистки, и было такое впечатление, что музыка рождается сама по себе. Дрю вернулся к мелодии, но уже в другом ключе, соскользнул с капота и, продолжая играть, стал рядом с Лонни. Они наклонились друг к другу, сблизив инструменты – такие деланные позы принимают вокальные группы и так называемые «народные певцы», выступающие по телевидению, но у Дрю и Лонни это выглядело совершенно естественно. Меня охватило ощущение, что я являюсь свидетелем чего-то необычного, редкого, неповторимого, и я совершенно другими глазами смотрел на них – на этого слабоумного деревенского парнишку и круглолицего добропорядочного городского жителя, занимающего некоторое положение в обществе, хорошего семьянина, по субботам старательно подстригающего изгородь вокруг своего дома. Я порадовался за Дрю – не напрасно мы ехали так далеко: это маленькое музыкальное событие уже само по себе могло служить для него оправданием всей поездки.

– Отлично! – воскликнул Дрю после того, как прозвучал последний аккорд.

– Ладно, Дрю, – сказал Льюис. – Прячь эту штуку. Сегодня нам еще нужно усесться в байдарки и почувствовать под собой воду.

– С этим парнем я мог бы играть целый день, – сказал Дрю. – Можешь еще подождать минуту? Я хочу записать его имя и адрес.

Он хотел было обратиться к Лонни, но потом, вроде бы испугавшись, что тот может не знать ни своего имени, ни своего адреса, повернулся к старику. Они отошли на несколько шагов, почти за пределы заправки, остановились и стали о чем-то беседовать. Дрю передал свою гитару старику, вытащил из кармана ручку и бумажник и тщательно записал то, что диктовал ему старик. Старик на прощание дружеским жестом коснулся плеча Дрю. Дрю вернулся к машинам, а старик и Лонни ушли в дом.

– Знаете, – сказал Дрю, обращаясь ко всем нам сразу, – я бы хотел как-нибудь приехать сюда еще раз, послушать музыку, которую здесь играют. Я ошибался, когда думал, что все стоящие музыканты из глубинки переехали в Нэшвилл[6]6
  Город Нэшвилл, штат Тенесси, является центром, где собираются исполнители музыки стиля «кантри», т. е., народной музыки сельских районов.


[Закрыть].

– А сказал старик что-нибудь еще о реке? – спросил Льюис.

– Он сказал, что берега здесь очень крутые и спустить байдарки на воду не удастся. Но милях в восьми или десяти к северу местность плоская, и можно легко подойти к реке. Через лес туда можно доехать по дороге. Он рассказывал, что несколько лет назад в лесу велась заготовка древесины и, насколько ему известно, там остались проложенные тогда дороги и подъезды к реке. Ну, по крайней мере, есть возможность подъехать прямо к берегу.

– А как насчет того, чтобы перегнать наши машины в Эйнтри?

– Здесь, он сказал, нет никого, кто бы взялся за это дело. Но недалеко, в той стороне, куда нам ехать, есть автомастерская. Там работают два брата, может, они согласятся помочь.

Мы выехали из городка, и только тогда я понял, как высоко над рекой он стоит. Когда мы проезжали по мосту, река, мелькавшая сквозь ажурную арматуру, выглядела зеленой, спокойной, медленно текущей и, как мне показалось, очень узкой, вовсе не глубокой, совсем не опасной, а просто живописной. Трудно было представить, что она течет через дикие леса, что к ней на водопой приходят дикие животные, что вскоре ее перегородят дамбой и она превратится в озеро.

Отъехав от городка не больше чем на полмили к северу, мы остановились. Льюис решил, что было бы неплохо, если бы Дрю и Бобби вернулись в город купить съестных припасов – их нам не хватало. А мы тем временем отправились бы договариваться насчет машин. С того места, где мы остановились, хорошо была видна автомастерская, на которой большими буквами было написано: «Гринер Бразерс Гэридж». Льюис сказал Дрю, что мы будем ожидать его и Бобби у мастерской.

Подъехав к ней, мы остановились совсем рядом и вышли из машины. Впритык к мастерской стоял каркасный дом; мы подошли к двери и постучали. Никто не ответил. В мастерской кто-то стучал молотком. Она была сооружена из листов оцинкованной жести, и звук казался особенно гулким. Мы обошли мастерскую вокруг и обнаружили, что на больших деревьях висит солидный замок на цепи. Мы пошли дальше, и с противоположной стороны мастерской увидели полуотворенную дверь с покосившейся створкой. Льюис зашел первым, я за ним.

Внутри было темно и очень жарко, пахло железом. В таком душном, жарком помещении сразу прошибает пот, будто он только и ждал нужного сигнала, чтобы залить все тело. Кругом стояли или лежали на боку наковальни; сверху свисали цепи, покрытые толстым слоем застывшей смазки. Куда ни повернись – какие-то крюки, острые предметы – инструменты, большие гвозди, разодранные, ржавые жестяные банки и канистры. На полу и на скамейках стояли аккумуляторы и батареи, еще блестящие и уже позеленевшие. Стук молотков по металлу несся отовсюду, в основном, отражаясь от крыши. Этот грохот не только оглушал – казалось, он ослеплял. Было как-то странно стоять в полутьме, в этом металлическом грохоте, причиняющем боль. Нас пока явно не заметили.

Мы двинулись дальше в поисках того, кто производил весь этот невероятный шум. Было такое впечатление, что одновременно грохотало во дворе, на крыше, прямо за стенами и все это громыханье было направлено прямо в нас. Когда мы подошли достаточно близко к источнику шума, вздрагивая при каждом ударе, грохот вдруг прекратился. Казалось, сам воздух уплотнился вокруг нас. Хотя в той части мастерской, где мы оказались, было темнее, чем там, где были наковальни и аккумуляторы, глаза уже освоились с темнотой, и мы стали различать и другие предметы. На столе лежала большая ступица – наверное, от колеса грузовика, – и над ней склонилась фигура человека. Он нас еще не заметил, и когда я уже было собрался что-нибудь сказать, человек распрямился и повернулся в нашу сторону.

Ничего не говоря, сжав одну руку другой, человек прошел между нами и направился к косой полосе света, обозначавшей вход. Я инстинктивно отстранился, давая ему пройти. На какое-то мгновение мне показалось, что Льюис сделал движение, будто хотел стать на его пути. Я весь внутри сжался, не понимая, но пугаясь того, что происходит, или того, что вот-вот может произойти. Движение Льюиса, который намеревался преградить ему путь, помешать ему пройти, было таким же инстинктивным, как мой шаг в сторону, чтобы пропустить человека. Но с уверенностью я сказать не могу – действительно ли Льюис попытался это сделать. Возможно, мне с того места, где я стоял, это просто померещилось в темноте. Мы вышли вслед за автомехаником.

Когда мы вынырнули в яркий солнечный свет, заливавший пыльный двор, кое-где поросший хилой травой, он стоял, широко расставив ноги, и глядел на свою руку. На тонкой перепонке между большим и указательным пальцами краснел свежий порез. Механик был большим, тяжелым человеком – килограммов на десять тяжелее, чем Льюис. На нем были комбинезон, майка, кепка, какую обычно носят машинисты-железнодорожники, и армейские сапоги с обрезанными голенищами. Он держал свою руку низко у пояса, и казалось, будто для этого ему приходится напрягать все мускулы второй руки и всего тела.