Текст книги "Гром"

Джеймс Грейди
Гром

Посвящается Натану

Чжэнь/Возбуждение (Гром, Подвижность)

…Статичность сменяется максимальной динамичностью, которая свойственна данной ситуации. Уже само ее название – Возбуждение – и ее образ – молния – указывают на динамичность данной ситуации. Это самая динамичная из всех ситуаций, указанных в "Книге перемен". Она символизирует развитие, которое может наступить после того, как силы не только накоплены, но и обновлены, и переплавлены. Кроме того, данная гексаграмма состоит из повторения триграммы Чжэнь, которая по семейной символике обозначает старшего сына. Старший сын – это тот, кто, наследуя отцу, вынужден дальше развивать дело, начатое им. Поэтому именно ему предстоит действие, и он достигнет того свершения, о котором говорит текст. Однако сама динамика, само движение, энергичное вмешательство в жизнь окружающей среды проходит непросто. И поэтому в начале этой ситуации динамика может показаться человеку чем-то сильно меняющим обстоятельства, чем-то потрясающим их до основания, и лишь в конце, по завершении данной ситуации, если она проведена правильно, может наступить известное удовлетворение…

ВОПЛОЩЕНИЕ

Молния пугает за сотню поприщ,

но она не опрокинет

и ложки (жертвенного вина)

Молния приходит… о, о!

(а пройдет – и) смеемся ха-ха!

"Китайская классическая Книга Перемен"

Глава 1

Нью-Йорк. Январь. Воскресное утро.

Раннее утро, когда ночь еще льнет к лесу небоскребов.

Пустые вагоны подземки, громыхающие под улицами, вдоль которых выстроились спящие машины.

Деловая часть города, пар, клубящийся из люков. Белый пар поднимается и тает в зимнем воздухе.

Из клубов пара появился мужчина в черном пальто. Пол-лица скрывал поднятый воротник. Длинные темные волосы развевались на холодном ветру. Руки в черных перчатках размашисто двигались взад-вперед. Теннисные туфли из черной кожи бесшумно ступали по дороге.

Когда он приблизился к башне из хромированной стали и мрамора, за его спиной, ожив, монотонно загудел двигатель.

Коркоран-центр – тускло поблескивающий за́мок с мощеной стоянкой и подковообразной въездной эстакадой, изгибающейся у его мрачного стеклянного подъезда.

В черном зеркале его фасада отражались спящие кварталы, старая, скрипящая ставнями лавка корейского продавца фруктов, запертый на засов ювелирный магазин. Темные полосы лент, образующие исполинские буквы «X», до сих пор были наклеены с внутренней стороны тонированных окон Коркоран-центра.

Будда, городской бродяга, одетый в драные джинсы и потрепанную армейскую куртку, пристроился у края стоянки. Его лицо скрывала лыжная маска, в прорезь были видны только глубоко запавшие глаза. Он кутался в тряпичное одеяло, прячась от проницательных глаз города.

Мужчина в черном пальто направился не к закрытому центральному входу Коркоран-центра, а по диагонали, через брусчатку стоянки, как будто выбирая самый короткий путь.

Будда сбросил свое одеяло щелчком большого пальца.

Шлепанье спущенного колеса нарушило тишину воскресного утра.

Из клубов пара выплыл «датсун», его переднее правое колесо шлепало с каждым оборотом. Седан завилял вверх по подкове подъездного пути и остановился перед черной стеклянной дверью Коркоран-центра.

Из машины, пошатываясь, вылезла женщина, одетая в дешевенькое, распахнувшееся на ветру пальто. Ее огромный живот не оставлял никакого сомнения в том, что она беременна.

Два охранника, сидевших в холле Коркоран-центра за своим пультом, наблюдали на экранах мониторов, как она, поморщившись, отшатнулась, увидев спущенное колесо, и страдальчески запрокинула голову, убаюкивая свой тяжелый живот.

– Проклятье! – воскликнул один из охранников, пожилой грек. – Принесло ее сюда на нашу голову!

Женщина принялась колотить кулаками в дверь.

На экранах мониторов беззвучно двигались ее накрашенные губы, призывающие: «Помогите, помогите!»

Молодой охранник из Сан-Хуана заметался в растерянности.

– Пошли! – крикнул грек, и они побежали к закрытому входу.

Грек распахнул дверь, и женщина, пошатываясь, вошла.

– Все будет хорошо! – громко сказал он.

Беременная женщина прислонилась к двери, крепко сжимая его запястье. Охранник переводил взгляд с ее живота на лицо, на нелепо, толсто напомаженные губы…

Свободная рука женщины коброй рванулась вперед и направила струю слезоточивого газа в лицо пуэрториканца.

Он завопил, ослепленный, и зашатался, закрывая лицо ладонями.

Грек попытался вырваться из капкана ее стальной хватки.

Слезоточивый газ обжигал его глаза и легкие. Черное пальто ворвался в фойе. Маска-чулок скрывала его лицо. Он нанес пуэрториканцу короткий, резкий удар в солнечное сплетение. Охранник рухнул на пол, как подкошенный.

В это время ко входу подкатил фургон водопроводчика.

Грек получил сильнейший удар кулаком в живот, от которого у него перехватило дыхание; он потерял сознание еще до того, как получил следующий удар – в челюсть.

Женщина натянула на голову маску, сдула свой «живот», подперла открытую дверь резиновым клином и вытащила грека наружу.

«Водопроводчик», на котором тоже была маска, выбрался из фургона, помог женщине надеть наручники на запястья и лодыжки грека и, завязав ему глаза и рот, бросить на заднее сиденье «датсуна». Затем они бегом вернулись в фойе, где Черное пальто уже заканчивал связывать пуэрториканца. «Водопроводчик» втолкнул второго охранника в «датсун» и, достав баллон со сжатым воздухом, подкачал переднее колесо.

Черное пальто и женщина перетащили восемь брезентовых мешков из фургона в Коркоран-центр и свалили их за лифтами, в нише телефона-автомата.

«Водопроводчик» отогнал «датсун» с бесчувственными «пассажирами» квартала на три и бросил его у автобусной остановки.

В фойе Коркоран-центра Черное пальто соединял мешки кабелями. Закончив, он вытащил подпорки, удерживавшие двери открытыми. Сообщники вышли наружу. Двери с размаху захлопнулись за ними.

Все это видел один только Будда.

Черное пальто сел за руль, вывел машину на улицу. Стянул свою маску. В зеркале заднего обзора ему был виден грузовой отсек, где его облаченный в платье сообщник тоже стянул с себя маску и парик. В зеркале Черное пальто видел щетину, проступавшую из-под густых румян, и ярко-розовую полосу губной помады.

Фургон водопроводчика притормозил у обочины. Будда забрался в него. Положил пистолет с глушителем на пол фургона, прижал руки в перчатках к отдушине печки.

Помигав поворотником, фургон вновь выехал на пустынную улицу, остановился на перекрестке на красный свет. Повернул направо.

Растаял в утренних сумерках.

Зеленый свет.

Снова красный.

Зимнее небо было чистым, как холодная родниковая вода.

Желтое такси выплыло из облаков пара, прогрохотало по подковообразному подъездному пути Коркоран-центра и остановилось возле закрытых дверей.

Таксист обернулся к четырем пассажирам, расположившимся на заднем сиденье:

– Эй, вы уверены, что хотите выйти именно здесь?

– Я ждала этого момента двадцать один год! – воскликнула женщина постарше.

Этим утром она встала раньше всех, приняла ванну, оделась, привела в порядок свои серебристые волосы и щедро полила их лаком, почистила свое старое шерстяное пальто и, выпив кофе, стала ждать, когда проснутся остальные. На ее коленях покоилась черная сумочка внушительных размеров.

– Мама, – предостерегающе сказала женщина помладше в голубой парке и джинсах. У дочери вообще не было сумочки. Она унаследовала широкие скулы и голубые глаза своей матери. И волосы были, как у матери, но только коротко стриженные и незавитые.

– Да что тут делать? – спросил таксист. – Все же закрыто, вокруг ни души.

– Мы хотим посмотреть, – ответила пожилая женщина.

Ее дочь закатила глаза, изогнулась на тесном заднем сиденье и начала рыться в кармане джинсов, толкнув коленом мать. Та, в свою очередь, толкнула мужчину, сидевшего с ней рядом. На нем была десантная куртка с коричневой окантовкой. Его руки в толстых перчатках баюкали пластиковое ручное креслице со спящим ребенком.

Бабушка спросила, обращаясь к таксисту:

– Вы знаете, где мы находимся?

– У меня же где-то были какие-то деньги, – пробормотала дочь.

– Не торопитесь, – сказал, обернувшись к ней, таксист, – счетчик уже выключен.

И добавил, обращаясь к бабушке:

– Коркоран билдинг.

– Правильно. Коркоран билдинг. А Кэрол Корк…

– Мама!

– Может быть, я смогу достать свой бумажник, – вступил в разговор муж, но, как только он пошевелился, ребенок махнул одетой в рукавичку рукой, и мужчина, который всего три месяца назад стал отцом, застыл.

– Это она, – заметила бабушка, указывая на женщину рядом с собой.

Ее дочь сначала побледнела, а затем залилась краской.

– Она архитектор. Мечтала построить девятигранный дом. И вот мечта сбылась. Это ее первый персональный проект. Арендаторы будут въезжать только завтра, но ее работа уже выдвинута на премию Райта.

– Что за премия такая? – поинтересовался таксист.

Дочь вытащила долларовую банкноту из заднего кармана. Счетчик показывал четыре доллара восемьдесят пять центов.

– Простите? – переспросила бабушка.

– Как называется премия, которую она выиграла?

– Она называется «Тысяча чертей, мы опоздали»! – Дочь вытащила купюру из кармана блузки, это оказался еще один доллар.

– Премия самому одаренному архитектору, – улыбнулась бабушка.

– Кажется, что-то слышал об этом, – откликнулся таксист.

– Ну конечно же, слышали, – подтвердила бабушка.

Отец, он же зять, смеялся – тихонько, чтобы не разбудить спящего сына. Они назвали его Питер Росс: первое имя в честь дедушки по линии матери, а второе – по линии отца.

– Но, ребята, сейчас-то вы здесь что делаете?

– Торчим в этом чертовом такси! – Дочь вытянула ноги и добралась до последнего необследованного кармана джинсов.

– Мы хотим забраться на крышу всей семьей, чтобы увидеть, как первый луч света отразится от этих девяти стен и осветит город! – сказала бабушка. – Она спроектировала это специально таким образом, – доверительно сообщила она шоферу. – Когда она была маленькой девочкой…

– Ну мама!

– Вы можете прочесть ее имя на табличке в вестибюле, – продолжала бабушка, – Кэрол Коркоран.

– Я не могу торчать здесь до обеда.

– Какая жалость, – ответила бабушка.

– Ах да, дорогая, – обратилась она к дочери, открывая свою внушительную сумочку, которая до сих пор мирно покоилась на ее коленях, – позволь мне заплатить.

– Самое время, – пробормотала женщина, недавно добавившая роль матери к ролям дочери, жены, пианистки и архитектора, которые она сочетала в себе до сих пор. – Для чего же иначе нужны матери?

Женщины начали выбираться из такси. Бабушка протянула руки, желая взять ребенка, но отец не пожелал расстаться со своим запеленатым сыном и стал выбираться на холодный утренний воздух.

Такси медленно отъехало.

Кэрол Коркоран повернулась к дверям, эскизы которых она сделала четыре года назад, нажала кнопку интеркома.

Пауза.

Тонированное стекло должно было задерживать 69,3 процента опасного ультрафиолетового излучения солнца. Кэрол нахмурилась, глядя на темные полосы, образующие букву «X», прижалась лбом к холодному стеклу. Внутри здания, носившего ее имя, пульт службы безопасности выглядел безлюдным.

«Точнее, брошенным без присмотра», – подумала Кэрол, мысленно поправив себя: всю жизнь она стремилась выражать свои мысли максимально точно.

– Вы создаете нечто прекрасное, – заметила она, обращаясь к родственникам, – а потом приходится отдавать это легкомысленным посторонним людям.

– Такова жизнь, – откликнулся ее муж, не перестававший все это время улыбаться. Он, окончив Гарвард, преподавал в средней школе.

Кэрол набрала секретный код на входной двери. Дверь, щелкнув, открылась, они зашли внутрь.

Стук каблуков эхом отражался от мраморных стен, высокого потолка и полированного стола из алюминия, за которым должна была находиться охрана.

– Здесь так спокойно, – гордо сказала бабушка.

Кэрол принюхалась:

– То ли дым, то ли…

Дуновение воздуха исчезло.

Она бросила свирепый взгляд на пустующий стол охраны и повела семью к лифтам, нажала…

Вспышка.

Грохот.

Взрывная волна разносит переднюю стену Коркоран-центра.

Воскресное январское утро в Нью-Йорке раскололось на миллионы осколков черного стекла.

Глава 2

Вторник. Мартовское утро. Час пик.

– Вчерашний день закончился, – говорил своему спутнику полный седой водитель помятой белой «тойоты», затертой в бесконечной реке автомобилей, – так что можешь послать ему прощальный поцелуй.

Его шерстяное пальто пахло талым снегом. К лацкану была приколота идентификационная карточка. Он мельком бросил взгляд в зеркало заднего обзора.

Холодное весеннее солнце освещало три полосы движения, забитые машинами. «Тойота» миновала дорожный указатель, гласивший:

ВАШИНГТОН

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ ОКРУГ КОЛУМБИЯ

– Но для нас все же нашлась работенка, – сказал водитель, пытаясь в этот момент пробраться на своей «тойоте» в левый ряд. – Так что, считай, нам повезло.

Зеленые пригороды Мэриленда остались позади. Они въехали в сумрачный каньон городских улиц.

– Да, в некотором смысле нам повезло, – откликнулся его спутник.

У пассажира было умиротворенное лицо. Короткие темные волосы, острые скулы, шрам полумесяцем у левого виска, прозрачные серые глаза. Его звали Джон Лэнг.

Они остановились на красный свет. Из радиоприемника доносился голос диктора, бодро перечислявшего новости: голод в Африке, вылазки неонацистов в Германии, рейтинг президента, на Уолл-Стрит выразили озабоченность.

– Все-таки, – продолжал водитель, – большая удача, что мы добились этого. Все эти месяцы ты не обращал на это никакого внимания.

– Я не пропускал ни слова из того, что ты говорил.

– Да, но ты не стремился вникнуть в суть дела! – Водитель явно нервничал.

Водителя звали Фрэнк Мэтьюс, ему было пятьдесят семь лет, Джону – тридцать пять. На Джоне был серый твидовый костюм, темная рубашка и серый шелковый галстук из Бангкока. Его плащ лежал на заднем сиденье. Он был высок, поджар. В этой помятой белой «тойоте» он сидел расслабившись, без малейшего напряжения.

Стрелка левого поворота на светофоре переключилась на зеленый.

Они миновали квартал особняков с опрятными газонами, обогнали синий микроавтобус, управляемый мамашей, которая, отвернувшись, что-то выговаривала сидящему рядом ребенку.

Водитель «тойоты» разразился резким кашлем.

– Опять начал курить? – поинтересовался Джон.

– Я не самоубийца.

– Тогда пристегни ремень.

– Проклятый ремень душит меня. – Фрэнк опять глянул в зеркало заднего обзора.

Они обгоняли оранжевую громыхающую машину, чистившую дорогу. Поднимаемая ею пыль просачивалась даже сквозь закрытые окна машины.

Фрэнк облизнул губы.

– Жаль, что этим утром я запоздал.

Джон пожал плечами.

– Все о'кей. Нам ведь не надо отмечаться, приходя на работу.

– Да, – согласился Фрэнк, выезжая на Милитари-роуд. – Мы уже отмечены этой чертовой работой.

Позади из облака пыли материализовался мотоцикл с затемненным лобовым стеклом.

– К тому же, – заметил Фрэнк, – возможно, сегодня мне придется на какое-то время покинуть офис.

Джон дипломатично удержался от вопроса, что означает это «к тому же». Милитари-роуд огибала Рок-Крейк-парк. Деревья еще не успели зазеленеть, за ними виднелись жилые кварталы, на травяных лужайках сиротливо стояли футбольные ворота без сеток.

– Как провел вечер? – лениво поинтересовался Фрэнк.

– Читал.

– Для работы или для отдыха?

– Это не связано с работой.

Фрэнк хмыкнул:

– Тебя следовало бы побольше загружать.

– Возможно. – Джон улыбнулся сам себе. – Есть идеи?

– Парню вроде тебя необходимо нечто лучшее, чем просто идеи.

Сразу за поворотом к Белому дому они обогнали японскую спортивную машину. За рулем женщина с пепельными волосами красила свои губы в кроваво-красный цвет, поглядывая в зеркало заднего обзора.

Машина Фрэнка нырнула в свободное пространство, образовавшееся перед ней. Их место заняла «БМВ». Мужчина, сидевший за ее рулем, ковырял в носу.

– А что прошлым вечером делал ты? – поинтересовался, в свою очередь, Джон. Его старший коллега первым начал эту тему.

– Мне не спалось.

– Смотрел свои фильмы?

Фрэнк долго смотрел вдаль сквозь лобовое стекло, прежде чем ответить:

– Хорошо бы этот мир был черно-белым.

«Семь часов тридцать восемь минут», – сообщила диктор радио. Потом писатель из Монтаны стал читать свои мемуары, бесхитростные рассказы о поросших соснами горах и морях пшеничных полей, и Джон мысленно перенесся в те дни, когда все казалось таким простым.

«Тойота» миновала Рок-Крейк-парк – островок зелени среди стоявших рядами домов. На повороте они обошли желтый «форд», который вела совсем молоденькая черная девушка, подпрыгивающая в такт какой-то музыке.

– Слушания завтра, – сказал Джон, – к ним не удалось привлечь внимание…

– Кого интересуют еще одни слушания в конгрессе.

Джон удивленно поднял бровь.

– Эти слушания… Единственная новость, достойная опубликования, – то, что все это далеко от реальности.

– Лучше сохранять чувство реальности, с чем бы нам ни приходилось иметь дело, – буркнул Джон.

– Правда?

– Что…

– О, эта реальность, – перебил его Фрэнк, – но все это подобно… подобно грому. Все в этом городе считают, что прорвались к свету, но все, что они получат, – гром.

– Все, кроме тебя, – с улыбкой заметил Джон.

– Только меня? – неожиданно разозлился Фрэнк. Потом добавил уже помягче: – Что ты имеешь в виду? Что ты знаешь?

– Я знаю, что мы получаем жалованье не за то, чтобы нападать друг на друга, – ответил Джон. – Не знаю, что беспокоит тебя, но…

– Вот именно что но.

Фрэнк потер глаза и опять уставился на дорогу. Его тон стал еще мягче:

– В конторе все, кажется, о'кей?

– Твой стол в десяти футах от моего, так что ты сам можешь рассказать мне об этом.

– И все работает так, как и должно?

– Это правительство, будь доволен, что оно вообще работает.

После небольшой паузы Джон спросил:

– Ты что-то знаешь. Может, поделишься?

– Позже, мне самому еще не все ясно.

Радиоприемник объявил: семь часов сорок одна минута; зазвучала джазовая композиция. Впереди горел зеленый свет.

Фрэнк, вздохнув, включил сигнал правого поворота.

– Видел «Пост»? – поинтересовался он. – Лучшие выпускники летных школ вынуждены три года скакать на деревянных лошадках, прежде чем для них освободится истребитель.

Джон кивнул. Его работа требовала ежедневного просмотра «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс», «Лос-Анджелес таймс» и «Уолл-Стрит джорнэл». А его видеомагнитофон был запрограммирован на запись выпусков новостей.

– Плоды разрядки, – заметил Фрэнк. – Кому-то всегда приходится расплачиваться. Тебе бы следовало посвятить себя изучению японского, – добавил он, стукнув по приборной доске «тойоты».

– Теперь и ты о том же. – Джон покачал головой. – Я не могу поверить, что они способны поступить с тобой, как с отработанным моторным маслом.

– Чем яснее день, тем беззаботней человек, – тихо пробормотал Фрэнк.

Спроси:

– Что тебя гложет?

На лице Фрэнка не было и намека на улыбку, когда он, не раздумывая, ответил:

– Любой, кто попытается меня съесть, будет в этом горько раскаиваться.

– Уверен, старик.

– Я не старый…

– …ты бывалый, – закончил за него Джон.

«Тойота» миновала S-образный изгиб дороги. Вычурное здание католического университета блеснуло золотом на солнце. Знак, указывающий дорогу к Содджерс-Хоум, где доживали свой век забытые воины забытых войн.

Часы Джона имели как светящийся циферблат со стрелками, так и цифровой дисплей. Обе системы утверждали, что сейчас 7:45 утра. Сердце города. Поток машин медленно полз по Норз-Кэпитэл-стрит, сквозь кварталы домов со скучными, невыразительными фасадами. Миновали церковь. Три полосы движения слились в две, огибая заглохшую машину. Фрэнк резко вырулил на левую полосу, они обогнали четырехдверный семейный джип, судя по всему, выпущенный еще во время второй мировой войны. За рулем сидела женщина с вьющимися черными волосами. Она хмуро крутила баранку. Ее настроение передалось Джону, когда он увидел мотоцикл с затемненным щитком. Мотоциклист помаячил в автомобильном потоке впереди них и скрылся.

– Скажи на милость, чего ради тебе захотелось поехать на работу именно по этой дороге? – сказал Джон. – Мы поехали вдоль Рок-Крейк-парка только чтобы полюбоваться на деревья…

– И женщин, занимающихся джоггингом.

– Езжай вдоль реки. Начнем наш день с немного меньшим… неистовством.

– Ты можешь ездить, как тебе нравится, а я поеду так, как нравится мне.

Фрэнк оглядел окружавшие их исторические окрестности, безумцев, спешащих на своих машинах на работу из пригорода. Он поправил зеркало.

– Неистовство – это реальность города, – ответил он Джону.

– Часть реальности.

– Не позволяй дневному свету приукрашивать памятники, ослепляющие тебя на свету. Этот город, здесь каждый мнит себя политиком.

– Истины вроде этой никуда тебя не приведут.

– Приведут, хотя бы в ад! – заметил Фрэнк рассерженному Джону. – Не забывай об этом! И никогда не забывай, что политика – это всего лишь оболочка грубого зверя.

– Какого еще зверя?

– Да, да, – бормотал Фрэнк.

Поодаль, над битком забитой дорогой, возвышался белый, как сахар, купол Капитолия.

«Надо сменить тему, – подумал Джон. – У парня была плохая ночь. Встал не с той ноги. Не выпил утренний кофе. Сменить тему, по крайней мере до тех пор, пока машина не будет надежно запаркована».

– Как думаешь, вишня зацветет в этом году как обычно?

– Как знать, этот чертов озон. В небе есть дыра, амиго. Дыра в этом чертовом небе.

Джон пристально посмотрел на друга:

– Что все-таки происходит?

– Ничего такого, что тебе следовало бы знать.

Такой бесцеремонный ответ уязвил Джона.

– Ты говоришь это как друг – другу или как профессионал – профессионалу?

Фрэнк смерил Джона взглядом:

– А это зависит от того, кто ты.

– Кто я?! Ты меня удивляешь.

– Забудь про это. – Фрэнк выглянул из окна. – Прости, я… сейчас, я не могу, не хочу… короче, забудь.

Три человека крутились возле забитой досками мастерской. Рядом – облезлая дверь винного магазина, над ней неоновая вывеска «Лотерейные билеты!». Нищая старуха тянула тележку вдоль тротуара. Школьники дожидались автобуса на остановке.

Левая сторона – от центра – была свободной. Фургон агентства доставки «Федерал-экспресс» со свистом промчался мимо закрытого окна Фрэнка.

Он поглядел в зеркало заднего обзора.

Часы на приборной доске показывали 7:51.

Они ехали мимо здания гражданских панихид. Мимо домов с разбитыми окнами. Мимо улыбающейся с рекламного щита красотки с шоколадной кожей, сжимающей тлеющую сигарету наманикюренными пальцами. Какой-то мужик бросал кипы грязных одеял в двери товарного склада.

Капитолий приближался.

– Этот город дает тебе нечто такое – осознание собственной важности, что ли, – заметил Фрэнк.

По правой полосе в «шевроле» четверо служащих конгресса с каменными лицами ехали воевать за превращение их бумажных планов в звонкую монету.

– Знаешь, что напомнил мне этот город сегодня? – спросил Фрэнк.

Джон узнал одного из служащих.

– Сайгон, – продолжил Фрэнк.

Позади них раздался звук клаксона. Светофор переключился с зеленого на желтый.

Впереди в их ряду было еще четыре машины. Передняя притормозила, чтобы сделать запрещенный в час пик разворот. Стало ясно, что теперь всей левой полосе придется ждать следующего переключения светофора.

Машины справа рванулись вперед на желтый свет, это было нарушением, но желание сэкономить несколько секунд пересилило здравый смысл.

Вдоль низкого бетонного разграничительного бортика в мчащихся потоках машин к ним громыхая приближался грузовик, следовавший вплотную за «мерседесом». Рассыльный на мотоцикле ловко проскочил под переключающийся светофор, при этом едва не врезавшись в бампер «мерседеса».

Фрэнк, ехавший по левой полосе, притормозил на красный свет, перед ним до светофора стояло еще три машины. С места, которое они занимали, хорошо просматривались уходящая вперед дорога, бензозаправочная станция, дома вдоль дороги.

Почему-то Джону вспомнились в эту минуту лимоны.

– Сайгон шестьдесят третьего. – Фрэнк улыбнулся, но в этой улыбке не чувствовалось особой радости. – А скорее даже семьдесят второго. Дружище, что тебе больше запом…

Звон стекла!

Что-то горячее и влажное брызнуло Джону в лицо, левый глаз ничего не видел. Джон отчаянно заморгал, зрение прояснилось и… Руки Фрэнка были широко раскинуты, правой он как будто пытался ухватиться за Джона, голова была в крови, глаза закатились…

Руль был повернут, как для крутого разворота влево, нога Фрэнка продолжала давить на газ. Двигатель «тойоты» ревел на полных оборотах, машина…

Удар. Машина перелетела через бетонное заграждение.

Выскочила на встречную полосу. Взвыли клаксоны. Грузовичок-пикап надрывно заскрипел тормозами и резко вырулил в сторону, стараясь избежать удара. БАМ! Зацепили крылом микроавтобус. Скрежет тормозов, звон разлетающихся осколков.

Болтаясь внутри крутящейся волчком «тойоты», Фрэнк навалился на пристегнутого ремнями Джона, пронзительно кричащего Джона, мокрый, теплый и мокрый…

Машина содрогнулась. Остановилась. Тишина.