Текст книги "Оставшийся в живых"

– Это моя вина – я слишком была жестока с ним. Ты знаешь, он даже ударил меня. Не тогда, когда я рассказала ему обо всех других, а когда рассказала о тебе. Он был слишком горд, и ты был частью его гордости.

Келлер поставил чашечку на блюдце и отодвинул от себя. Он повернулся к Бет, в его глазах не было злости, а только недоумение.

– Но почему ты сделала это, Бет?

– Чтобы причинить ему боль, чтобы пробиться через эту его твердую и холодную броню. Чтобы заставить его хоть что-то почувствовать, хотя бы ненависть.

Да, Келлер помнил это выражение ненависти в глазах командира. Яростной, вспепоглащающей ненависти. И дело было не только в уязвленной гордости: дело было в том, что его предал человек, которого он выпестовал, которого обучил всему, что знал сам. Человек, которого он считал продолжением самого себя. Это воспоминание извлекло из глубин памяти еще одну подробность их ссоры.

Келлер вспомнил жестокие слова, в бессильной злобе брошенные вслед ему Роганом, когда он выходил из пустого ангара.

– А Кэти знает об этом, Келлер? Она знает? Теперь-то она уж точно узнает, ты, скотина! И узнает от меня!

Вот тут-то его захлестнула ненависть к командиру, к человеку, которому он поклонялся, которому он старался во всем подражать, которым он хотел стать сам. К человеку, только что потерявшему свое достоинство. К человеку, лежащему распростертым на бетонном полу и выкрикивающему оскорбления. К богу, который стал простым смертным.

Насколько долго эта взаимная ненависть владела ими? Мог ли этот холодный профессиональный разум дать трещину под воздействием эмоционального стресса? Мог ли его собственный более молодой и менее опытный разум поддаться безудержной ярости? Общая картина уже начала вырисовываться в его мозгу. Но была ли она верной?

– Дэйв, с тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь. – Голос Бет заставил его вернуться к действительности.

Он глубоко вздохнул.

– Пожалуй, теперь немного скотча не повредит, – сказал он.

Она налила ему большую порцию и, присев рядом, протянула стакан. Он отпил большой глоток, затем подождал, пока обжигающая струя не достигнет желудка, и только после этого заговорил снова.

– Бет, а что было накануне того рейса? Он говорил тебе что-нибудь перед тем, как выйти из дома в тот вечер?

Голос ее звучал спокойно и бесстрастно:

– Он сказал, что больше никогда не вернется.

Келлер оцепенел, его рука, державшая стакан, слегка задрожала.

– Что он имел в виду?

Теперь она прямо смотрела на него:

– Нет, не то, что ты думаешь. Я уверена, он не... – Голос ее сорвался. – Нет, – снова повторила она, – он был, безусловно, взволнован, но не настолько. Перед этим мы говорили о разводе и, похоже, он с этим смирился. Конечно, то, что я сказала ему о тебе, вывело его из себя, но я совершенно уверена, что когда он говорил, что никогда больше не вернется, он имел в виду, что не вернется ко мне. Он же не спятил, Дэйв!

Келлер покачал головой. Хотя он и согласился с ней, но все же... Летчики находятся в постоянном напряжении, и он знает много прекрасных людей, которые в конце концов не выдерживали этого напряжения. Вот почему все пилоты ежегодно, а те, кому больше сорока – дважды в год, проходят тщательную проверку физического и психического состояния.

Теперь страшное предчувствие охватило Келлера с еще большей силой. Все как будто указывало в одном направлении, и бремя ответственности, лежавшее на нем, казалось, стало давить на плечи еще сильнее. Если бы только удалось прорваться сквозь этот барьер, обволакивающий его разум, пропускающий только крохотные фрагментные видения, лишь мучащие его своей иллюзорностью. Ему мог бы помочь, как ему сказали, курс психотерапии, но для этого нужно время. В любом случае, психотерапевты не способны вылечить его разум, они лишь могут помочь ему вылечиться.

Ему необходимо узнать больше об авиакатастрофе. Возможно, комиссия уже выявила какие-нибудь подробности технического или человеческого свойства, какие-нибудь детали, которые могли бы заставить его память включиться. Может, Харри Тьюсон добыл новые доказательства в пользу своей гипотезы. Любые факты, неважно, снимают ли они с него вину за катастрофу или еще больше увеличивают ее, все же лучше, чем эта потеря памяти, поразившая его разум. Он снова почувствовал в себе надежду деятельности. Ему необходимо вернуться в Итон.

Он отставил стакан с недопитым скотчем и встал.

– Мне пора ехать, Бет.

Она вздрогнула, и в ее бездонных глазах отразилось явное разочарование.

– Побудь еще, Дэйв. Мне нужно, чтобы кто-то был со мной. – Она снова взяла его руку и крепко сжала ее, – просто поговорить, Дэйв, ничего другого. Ну, пожалуйста.

Он высвободил ее руку и как можно мягче сказал:

– Сейчас не могу, Бет. Может, как-нибудь в другой раз, но сейчас мне нужно ехать.

– Ты еще приедешь? Ты обещаешь, Дэйв?

– Да. Может быть, – подумал он. Скорее всего, нет.

Он оставил ее сидящей в гостиной, и в мозгу его запечатлелся этот новый образ Бет: белая блузка, руки, сжимающие бокал, и лицо, на котором вдруг явственно стали заметны следы возраста. И странно, все та же горькая и скорбная улыбка.

Машина рванулась вперед, выбросив из-под колес сноп гравия, забарабанившего по стене дома. Келлер осторожно вырулил на дорогу, и по мере того, как машина двигалась в сторону Виндзора и Итона, он ощутил вновь нарастающее в нем напряжение.

Глава 8

Эмили Плэтт медленно убивала своего мужа ядом. Она намеренно не спешила – не потому, что хотела отвести от себя подозрения, когда он, наконец, умрет, а чтобы насколько можно дольше продлить его мучения.

В течение последних трех недель дозы грамоксона, которые она подмешивала ему, были минимальными: она хотела, чтобы состояние его здоровья ухудшались постепенно и без резких скачков, и тем не менее была удивлена, насколько быстро он слег в постель. Действие яда, содержащегося в гербициде, оказалось более сильным, чем она предполагала, и первая же доза, которую она добавила в его утренний кофе, напугала ее остротой вызванного приступа. Дав ему пару дней передохнуть, чтобы немного восстановить силы, Эмили резко уменьшила дозу, стремясь сделать болезненные проявления менее явственными, но более растянутыми во времени. Разумеется, при первом же острейшем приступе ей пришлось вызвать врача, но тот оказался человеком начисто лишенным воображения и не смог сказать ничего вразумительного о характере заболевания. Он сказал Эмили, что если в течение последующих дней мужу станет хуже, его необходимо будет госпитализировать, чтобы установить диагноз и назначить соответствующее лечение. Но поскольку Эмили уменьшила дозу яда, и состояние мужа, казалось, даже несколько улучшилось, врач уже не видел причин для дальнейшего беспокойства. Он лишь порекомендовал немедленно связаться с ним, если муж не поправится полностью через несколько дней. Естественно, Эмили и не подумала связываться с ним, а ее несчастный муж был настолько слаб, что не мог сделать это самостоятельно.

Она вызовет врача снова только тогда, когда будет совершенно уверена, что у мужа не осталось никаких шансов выжить. Она скажет, что ее муж в течение последних недель чувствовал себя хорошо, хотя и выглядел несколько более утомленным, чем обычно, и что все произошло совершенно неожиданно. Она не станет возражать против его госпитализации, и даже если им удастся установить причину болезни, они все равно ничего не смогут сделать, поскольку от этого яда нет противоядия. Она не была уверена, будет ли ему делаться вскрытие после смерти, но это ее мало заботило. Все, что она хотела – это чтоб он умер. И при том мучительно.

Сирил Плэтт моложе своей жены – ему тридцать шесть, а ей сорок три – но когда они поженились пять лет тому назад, они оба согласились, что разница в возрасте никак не может повлиять на их отношения. На деле так оно и было. Что же повлияло на их отношения, так это различие в понимании отдельных сторон супружеской жизни.

Она впервые увидела Сирила, когда тот стоял, рассматривая маленькую изящную статуэтку, выставленную в витрине ее антикварного магазинчика на итонской Хай Стрит. Она как раз занималась просмотром пачки доставлявшихся ей еженедельно местных газет и выписывала из них сведения о предстоящих на неделе ярмарках, распродажах и различных деревенских празднествах. Она знала, впрочем так же, как и другие антиквары, что на таких мероприятиях чаще всего обнаруживаются наиболее редкие и ценные вещи, поэтому значительную часть своего времени проводила в поездках по округе, посещая эти самые мероприятия. Конкуренция в их деле, особенно с тех пор, как антиквариат вошел в моду, обострился до крайности, тем более в Итоне, где полным полно таких, как у нее, антикварных магазинчиков. После того, как умер ее отец, оставив на нее начатое им дело, у нее практически не хватало времени ни на что, кроме работы. Время от времени она отрывала взгляд от газет, чтобы посмотреть, здесь ли еще молодой человек, надеясь, что он все-таки зайдет, при этом ее интерес был вызван отнюдь не деловыми соображениями. Очень часто люди останавливались перед витриной, любовно рассматривали выставленные там предметы, а затем преспокойно брели к соседнему магазину, не потрудившись даже заглянуть внутрь. Даже если кто-то и заходил, это вовсе не означало, что он собирается что-то приобрести – в антикварные магазины, так же как и в книжные, люди чаще приходят просто поглазеть, нежели купить что-нибудь. В молодости это приводило ее в бешенство: люди заходят в магазин, торчат здесь бог знает сколько времени, с интересом, даже благоговением перебирают все эти сокровища, задают вопросы, а затем как ни в чем не бывало уходят с таким видом, будто им просто некуда девать время. Но отец всегда учил ее не давить на возможного покупателя, даже не делать попытки как-то уговорить его, и ни при каких обстоятельствах не торговаться. Пусть этим занимаются уличные торговцы, а люди их профессии не должны до этого опускаться.

Ее отец, каким она его помнила, всегда внушал ей уважение, смешанное со страхом. Даже сейчас она не была уверена, любила ли она его когда-нибудь по-настоящему. Две ее старших сестры из-за его требовательности и строгости, переходящих в тиранию, рано покинули дом. Он был глубоко религиозным человеком и правил домом железной рукой, и его железная хватка не ослабевала ни на минуту, даже когда умерла их мать. К тому же он был человеком Викторианской эпохи, ему были близки и ее моральный кодекс, и неприятие всего выходящего за рамки нормы, и преклонение перед силой характера, и признание доминирующей роли мужчины в доме. Именно это и вызвало бегство сестер, одной в Шотландию, а другой куда-то за границу (с тех пор у нее не было с ними никаких контактов), и только она находила какое-то удовольствие в подчинении отцовской воле. Ей было необходимо, чтобы над ней властвовали, так же, как ему было нужно властвовать над кем-нибудь, и в этом смысле они замечательно удовлетворяли потребности друг друга. Смерть отца оставила ее одинокой и испуганной, но при этом она почувствовала какое-то странное облегчение.

Может быть, после стольких лет добровольного подчинения она воспринимала его смерть как знак искупления своей вины. Какой вины, она не знала, но ее отец беспрестанно повторял, что каждый человек рождается грешным и нуждается в искуплении, и именно от этого зависит, как сложится вся его дальнейшая жизнь. Истинные христиане оплачивают свои долги в течение жизни, другие – только после смерти. Ей же казалось, что она оплатила большую часть своих долгов в течение его жизни. И теперь, когда его не стало, и ее жизнь освободилась от всеподавляющей мужской власти, в пей пробудилась острая потребность в деликатном отношении со стороны какого-либо человека вроде Сирила.

Услышав звон маленького колокольчика, подвешенного над дверью, Эмили резко подняла голову и увидела, как он входит в магазин. Она вежливо улыбнулась ему, он так же вежливо улыбнулся ей в ответ. Затем она снова склонилась над своими газетами, но ее мысли были уже полностью поглощены оценкой представшего перед ней молодого человека. На вид ему было около тридцати или немного за тридцать. Высокий, но несколько худощав. Не слишком красив, но на вил довольно симпатичный. Одежда висела на нем, будто была на размер больше, но, похоже, он чувствовал себя в ней довольно удобно. Руки его были глубоко засунуты в карманы пиджака. Интересно, женат ли он? (Впрочем, ей-то какое дело?) Ее жизненного опыта явно не хватало, чтобы ответить на этот вопрос.

На разложенные перед ней газеты упала тень, и, услышав легкое покашливание, она подняла голову: он стоял глядя на нее сверху вниз со смущенной улыбкой. Он спросил, есть ли у нее парная статуэтка к той, что выставлена в витрине. Смешавшись, она ответила, что впервые слышит о том, что эта статуэтка из комплекта, и спросила, не может ли он рассказать ей об этом подробнее. Он начал рассказывать, и вскоре они уже оживленно болтали о предметах антиквариата и об источниках их приобретения.

Их знакомство, а поначалу это было просто знакомством на основе общности интересов, незаметно переросло во взаимное влечение; она находила в нем ту нежность, которая полностью отсутствовала у ее отца, он же обнаружил в ней ту внутреннюю твердость характера, которой так недоставало ему. Через три месяца они поженились, и первые три года их совместной жизни были наполнены тихим счастьем, не нарушаемым никакими крайними проявлениями радости или горести.

Физическую близость Эмили пришлось испытать впервые, и, к ее разочарованию, она не вызвала у нее положительных эмоций. Она кое-как терпела ее, но редко получала от нее удовольствие, потому что сам интимный акт воспринимала как некое нарушение заповедей отца. Более того, как предательство по отношению к отцу.

К сожалению, страсть ее, так и не разгоревшись, тихо угасала, в то время, как аппетиты Сирила росли, как будто пассивность жены еще больше распаляла его. Будучи абсолютным дилетантом в вопросах секса, она, тем не менее, догадывалась, что запросы Сирила выходят за рамки нормы, но по прошествии трех лет, когда Сирил совсем перестал беспокоиться о том, что его жена считает нормальным, а что – нет, она окончательно убедилась, что с ним что-то неладно. Он и раньше никогда не проявлял горячего желания кончить в ней, даже, казалось, делал это с большой неохотой. Ее это не очень-то беспокоило, она не испытывала большого удовольствия от того, что в ее тело вливается эта липкая жидкость, но и то, чему он отдавал предпочтение, было столь же непристойно и гораздо более неприглядно. Он просил, чтобы она ласкала его руками, и если она отказывалась, был готов умолять ее со слезами на глазах, настаивая на выполнении ею супружеского долга. Упоминание о долге заставляло ее в конце концов уступать – понятие долга было ей слишком хорошо знакомо: это слово она слышала на протяжении всей своей жизни.

Позже он стал стремиться использовать для достижения оргазма другие отверстия ее тела, природой для этого не предназначенные. Это приводило ее в состояние безмерного ужаса и отвращения, но странным образом его слабость становилась здесь его сильным оружием, если, конечно, упрямство можно отнести к категории силы. Она стала испытывать перед ним страх. Вспышки ярости ее отца были тихими, но не менее грозными, Сирил же был совершенно необуздан и ужасен в своих эмоциональных проявлениях. И хотя он ни разу не позволил себе ударить ее, угроза насилия постоянно висела в воздухе, его вспышки раздражения всегда были на грани физического воздействия. Эмили не оставалось ничего другого, кроме подчинения. Воспитанная в атмосфере религиозного благочестия, она теперь вынуждена была отказаться от посещения церкви: соучастнице всех этих непотребных деяний там не место.

Потом, после трех лет всех этих мучений, сексуальные притязания Сирила приняли еще более отвратительную форму: как-то раз он вдруг потребовал, чтобы она ударила его. Нехотя она подчинилась, но он заорал, что она плохо старается, что она должна причинить ему настоящую боль. Испугавшись, она ударила его снова, и на этот раз он закричал от боли. Неожиданно для себя она почувствовала, что его крики доставляют ей удовольствие. Вначале она била его открытой ладонью, но этого ей показалось недостаточно. Она огляделась, ища, чем бы ударить его побольнее и тут заметила рядом с кроватью брошенный (может быть, намеренно?) ремень. Она схватила его и, радуясь в душе его воплям, обрушила град ударов на обнаженное тощее, съежившееся от боли тело, освобождаясь таким образом от гнета, давившего ее всю жизнь. Но к своему огромному разочарованию она заметила, что несмотря на охвативший его пароксизм боли, а, может, и благодаря ему, Сирил получил необычайное удовлетворение и, когда ее гнев иссяк, попросил продолжить экзекуцию. Глубочайшее отвращение к себе самой, к нему, к их совместной жизни захлестнуло ее серой пеленой безысходности, отравило все ее чувства. Она вдруг ясно осознала, насколько ее дух деградировал за эти годы.

Последующие два года она прожила с ощущением непрекращающейся гнусности: выходки Сирила раз от раза становились все более омерзительными. Вдруг он стал требовать, чтобы его связывали и запирали, а в последнее время, что отвратительнее всего, взял моду надевать ее вещи. Она случайно обнаружила это, когда однажды поднялась в свою комнату, расположенную прямо над магазином, чтобы приготовить себе чай к ленчу. И тут в спальне она обнаружила Сирила, любующегося собой в высокое зеркало гардероба. На нем было ее белье, включая колготки, из тонкой ткани трусов непристойно выпирало мужское естество. Увидев ее испуг, Сирил рассмеялся (он что, нарочно хотел, чтобы она застала его в таком виде), и она заметила, что губы, кривящиеся в мерзкой ухмылке, намазаны помадой.

Все это могло быть смешно, если бы не было так драматично. И так реально.

Эмили немного утешало лишь то, что до поры до времени все происходившее касалось только их двоих; но теперь и это изменилось. Он начал по вечерам регулярно отлучаться из дома, что прежде позволял себе довольно редко. Некоторые из немногих сохранившихся ее подруг с явной подозрительностью и скрытым удовольствием рассказали ей, что Сирил водится с компанией сомнительных людей из Виндзора. К своему некоторому облегчению Эмили заметила, что его сексуальные притязания к ней стали более редкими, но в то же время у него возросла тяга к анальным сношениям. Было совершенно очевидно, даже для нее, воспитанной в строгой пуританской атмосфере, что Сирил в конечном итоге вступил в гомосексуальные отношения с другими мужчинами. Теперь она наконец поняла, что лежало в основе их сексуальных отношений: стараясь подавить в себе склонность к извращениям, Сирил рассчитывал получить желаемый результат путем вступления в брак. Но избранный им путь должен был неизбежно привести именно к тому, чего он так пытался избежать. Но нелепее всего было то, в чем она с трудом могла признаться себе, что она вдруг почувствовала себя обманутой супругой.

Действительно ли все, что было, происходило против ее воли? Поначалу, возможно, и так, ну, а потом? Почему она не бросила или не вышвырнула его, когда его отклонения достигли крайности? На эти вопросы она не могла найти ответа, и чувство собственной вины ложилось тяжким бременем на ее совесть. Убежденность в собственной нормальности, за которую она так отчаянно цеплялась все эти годы, вдруг исчезла. Теперь, полностью обнажив перед собой свою душу, она увидела, что та так же нечиста, как и душа Сирила. И теперь ей предстояло пережить не только неверность мужа, но и собственное саморазоблачение.

Для нее это было слишком много.

Кризис наступил, когда Сирил привел своего любовника в дом, в ее дом. Эмили в тот вечер поздно вернулась домой из поездки в один из тех городков, которые часто посещала в поисках предметов старины; теперь такие находки становились большой редкостью – казалось, все вокруг поняли истинную цену антиквариата. Она поставила свой фургон во дворе позади магазина и вошла в дом через заднюю дверь. Устало поднимаясь по лестнице в квартиру, она вдруг услышала доносящийся из гостиной смех. Открыв дверь, увидела прямо перед собой их бесстыжие рожи, нагло ухмыляющиеся ей в лицо. Сирил обнимал за плечи стоящего рядом с ним юношу, затем медленно повернулся к нему и прямо у нее на глазах поцеловал его в щеку. Отвращение охватило Эмили, она выскочила на лестницу и бросилась вниз в спасительную темноту магазина. Здесь она опустилась на пол и разрыдалась, моля прощения у своего отца за то, что пять лет пренебрегала его заветам и восставала против его отцовской воли.

Это произошло четыре недели назад, и именно тогда у нее созрело решение убить Сирила.

Случившаяся неделей позже авиакатастрофа странным образом даже укрепила ее в этом. Если человеческие жизни значат так мало, что их можно обрывать сразу в таких огромных количествах, то что может значить одна захудалая жизнишка несчастного подонка? Подобное рассуждение позволяло взглянуть на планируемое убийство как на сущий пустяк.

Эмили давно было известно о гербициде и содержащемся в нем смертельном яде. Ее отец увлекался садоводством, и она знала, что этот гербицид довольно легко можно было купить несмотря на то, что продажа его была ограничена. Обычно он продавался только фермерам и землевладельцам, которые при покупке должны были расписываться в специальном журнале. Но Эмили при очередном посещении одного из близлежащих городков удалось без труда разыграть из себя истинную фермершу, а в журнале указать вымышленную фамилию и адрес. Она вышла из магазина с литровой бутылью яда, достаточной для убийства нескольких сот человек.

На протяжении последующих недель она с мрачным удовлетворением наблюдала за тем, как жизнь медленно покидает ее мужа. Стремясь как можно дольше растянуть этот процесс, она уменьшила дозы яда до минимума. Он обрек ее на пять долгих лет страданий, которые привели ее к ужасному осознанию своей собственной вины; теперь же она заставит его страдать, и как можно дольше.

Сначала яд подействовал на горло и желудок, затем его разрушительное воздействие сказалось на почках и печени, а легкие наполнились жидкостью, до крайности затруднив дыхание. Постепенно у него начали выпадать волосы, стало ухудшаться зрение и нарушилась речь. Эмили пережила несколько неприятных минут, когда в магазин заглянул приятель Сирила и спросил о нем. Она ответила молодому человеку, что Сирил отправился в провинцию на поиски редкостей, что было вполне естественным объяснением. Тот раздраженно пожал плечами: в конце концов Сирил ему не очень-то и нужен, просто мог бы предупредить... И с этим он выскочил из магазина. В другой раз, услышав наверху грохот, она бросилась в гостиную и увидела Сирила лежащим на полу рядом с телефоном. К счастью, он был слишком слаб, чтобы позвонить, но его попытка говорила о том, что он прекрасно понимает происходящее, и это доставило Эмили несказанное удовольствие.

Сегодня же она готовилась дать ему последнюю дозу яда. Последствия не очень беспокоили ее; если ей удастся выкрутиться – прекрасно, если же нет – то она по крайней мере заставила его помучиться в отместку за все те страдания, которые он причинил ей. Сама же она была готова держать ответ за все грехи, совершенные ею в последние годы жизни.

Эмили помешивала горячий суп, с уже добавленным грамоксоном; оба они прекрасно понимали, что она намеревается сделать, но надо было сохранить видимость будто ничего особенного не происходит. Конечно же он попытается сопротивляться, когда она начнет его кормить, но он слишком слаб, чтобы бороться с ней, и она заставит его глотать отравленный суп, который будет маленькими ложечками, стараясь не пролить ни капли, вливать ему в горло. Эмили налила суп из кастрюльки в тарелку и поставила ее на поднос. Затем поставила рядом прибор с солью и перцем и, на минутку задумавшись, разломила булочку и положила ее на блюдце рядом с тарелкой. Улыбнувшись собственному коварству, она подняла подлое и направилась в спальню. Она давно уже не спала в общей спальне и ночевала в гостиной на диване – из-за тяжкого запаха долго оставаться в спальне было просто невозможно.

Эмили остановилась у двери спальни и поставила поднос на пол – она забыла салфетку, которая понадобится ей, чтобы вытирать суп, который будет течь по щекам и подбородку Сирила, когда он попытается сопротивляться насильному кормлению. Возвращаясь из кухни с переброшенной через руку салфеткой, Эмили снова остановилась, чтобы поднять с пола поднос. И тут ей показалось, что из-за двери спальни доносится какой-то шепот.

Она приложила ухо к двери. Какое-то время ничего не было слышно, затем снова послышались тихие, неразборчивые голоса. Это было невероятно – никто не мог войти в комнату незаметно для нее. Но впервые за последнюю неделю она четко слышала голос своего мужа. Неужели он нашел в себе силы встать с постели в последней отчаянной попытке защитить себя? Она взялась за ручку и резко толкнула дверь.

Прямо перед ней стоял Сирил, безобразный, во всей наготе своего истощенного болезнью тела. Его глаза были широко раскрыты, почти вылезая из глубоко запавших глазниц, тонкая кожа туго обтягивала заострившиеся скулы, а ввалившиеся щеки еще больше подчеркивали величину растянутого в ухмылке рта. Впрочем, это и не было ухмылкой – натянувшаяся кожа лица раздвинула губы, обнажив желтые, отвратительно торчащие зубы. Редкие клочки волос, сохранившиеся на голове, довершали ее сходство с высохшим, лишенным плоти черепом. Это было лицо покойника.

Увидев, как он протягивает к ней дрожащую руку, Эмили закричала. Ее охватили страх и ненависть одновременно, но ненависть возобладала. Она рванулась вперед и яростно набросилась с кулаками на это отвратительное существо, которое некогда было ее мужем, и они, сцепившись, вместе повалились на пол; Эмили продолжала кричать и молотить его руками. Неужели ей никогда не удастся избавиться от этого извращенца, этого чудовища, которое исковеркало всю ее жизнь? Неужели даже его смерть должна стать для нее наказанием? Она продолжала, теперь уже рыдая, наносить удары по его неподвижному телу, но они становились все слабее, и постепенно прекратились совсем.

Она стояла, склонившись над ним, на четвереньках, расставив колени и упершись руками в пол по обе стороны от его головы, свешивающиеся волосы касались его лица. Из-под его полуприкрытых век виднелись только белки глаз, но из раскрытого ухмыляющегося рта не вылетало никакого дыхания. Эмили откинулась от окоченевшего тела, даже прикосновение к нему вызывало у нее отвращение. Она сидела, опираясь спиной на стену шкафа, громоздкого шкафа с огромным зеркалом, перед которым он так любил бесстыдно красоваться. Она тяжело дышала, время от времени с ее губ слетали слабые всхлипывания. Она посмотрела на распростертое рядом с ней тело с безмерной неприязнью. Он мертв. Слава Богу, наконец-то мертв.

Он лежал, вытянув руки вдоль тела и непристойно раскинув ноги, невидящий взгляд полузакрытых глаз был устремлен в потолок. Она никак не могла понять, почему его кожа стала такой холодной на ощупь, а конечности одеревенели так быстро. Возможно, яд ускорил проявление признаков смерти еще до того, как жизнь покинула его тело. Но теперь это не имело никакого значения, главное – теперь его нет, он ушел из ее жизни навсегда! И даже если все откроется и ей придется отвечать по закону, тюрьма будет для нее более справедливым наказанием, чем то, которое она терпела все эти годы.

Эмили подтянула ноги подальше от трупа и осталась так сидеть, ожидая пока успокоится сердцебиение и дыхание войдет в обычный ритм. Ей еще понадобятся силы и мужество, чтобы уложить его обратно в постель. Потом нужно будет надеть на него пижаму и помыть, чтобы все выглядело так, как будто она ухаживала за ним во время болезни должным образом. А уж после этого она позвонит доктору, разыгрывая убитую горем вдову, не подозревавшую, насколько тяжело был болен ее муж. В душе она понимала, насколько нелепо будет звучать ее рассказ, и что врачу достаточно будет лишь одного взгляда, чтобы понять, что состояние крайнего истощения, в котором находился Сирил, это результат разрушительного воздействия болезни в течение даже не дней, а недель. Но сейчас она гнала от себя эти мысли.

Вдруг по ее телу пробежала дрожь. До сих пор она как-то не замечала, насколько в комнате холодно. У нее мелькнула мысль, что ему, может быть, каким-то образом удалось открыть окно, чтобы позвать на помощь. Она посмотрела на окно: нет, оно закрыто и задвижки в своих гнездах, даже шторы, как обычно, приспущены. Странно, что холод, который она ощущала, не был обычным холодом зимнего дня; это был какой-то особый холод, обволакивающий и пробирающий до самого нутра. Наверное, именно такой холод всегда сопутствовал смерти.

По-настоящему ее затрясло, когда до ее ушей донесся тихий звук смеха. Казалось, чья-то ледяная рука сжала ее сердце, кровь в жилах застыла, а все тело сразу окоченело. Она с трудом заставила себя повернуть голову и посмотреть на распростертое перед ней тело, боясь увидеть своими глазами то, что уже услышали ее уши. Сирил был неподвижен. Несколько мгновений она смотрела на него, ожидая, не раздастся ли звук снова, прислушиваясь, не исходит ли он от его мертвого тела. Она слышала, что даже после смерти трупы иногда шевелятся и издают звуки; это, якобы, как-то связано с образованием и скоплением внутри них газов. Звук раздался снова: странный, похожий на шепот, смех. И исходил не от трупа.

Казалось, он доносится с противоположного конца комнаты из темного угла, заслоненного открытой дверью, но вместе с тем каким-то образом заполняет собой всю спальню. Она пристально всмотрелась в окутанный мраком угол и убедилась, что там никто не прячется. И все же она чувствовала присутствие чего-то враждебного и это нечто вызвало у нее большее отвращение, чем лежащий перед ней на полу труп. Затем она увидела, как дверь начала медленно закрываться, отчего в комнате стало еще темнее; скудного света зимнего дня, проникающего через полуприкрытые шторами окно, хватало лишь на то, чтобы придать царившему в комнате сумраку мягкий серый оттенок. Дверь захлопнулась с легким щелчком, и тени в спальне сгустились.

Эмили снова услышала шепот, и в этом шепоте ей как будто послышалось ее имя. Вот он снова раздался, но уже из другого угла комнаты, потом из-за ее спины, а теперь со стороны кровати. Потом оттуда, где лежал Сирил.