Текст книги "На равнинах Авраама"

Джимс на время забыл Поля. Ему казалось, что знакомый и близкий мир тишины и покоя больше не существует. Он слышал о жутких, почти невероятных случаях на дальних границах, но то были смутные слухи, глухие сплетни. К тому же отец и мать, всю жизнь свою надеявшиеся на лучшее, раз и навсегда отказались верить всему, о чем теперь вещал вырвавшийся на свободу язык его дядюшки.

Хепсиба Адамс спешил высказать все, что тяжким бременем лежало у него на душе. Иногда он прерывался и рисовал на песке карту стран, которые вскоре должны оказаться в кольце войны, и отмечал их слабые и сильные пункты. Слушая дядю, Джимс погружался в иную жизнь, в иной мир. Хепсиба провел едва заметные линии, обозначив ими тропинки, особенно опасные во время вторжения, и, ткнув пальцем в место, названное им Заповедной Долиной, без колебаний заявил, что именно здесь могавки проложат себе дорогу огнем и томагавком. У Джимса перехватило дух, и он задрожал от волнения.

– Повторяю: ты уже достаточно взрослый и должен знать такие вещи, – продолжал Хепсиба, вставая с песчаного бугорка. – Ну а теперь, когда я снял груз с души и предупредил тебя, вопреки желанию твоих родителей, я готов преподать тебе первый урок в искусстве нападения и защиты, и ты поймешь, почему не сумел проучить Поля Таша. Ты многому должен научиться: как толково вести ближний бой, как умело маневрировать, как сойтись и сцепиться с противником, как делать подсечку и душить, как по-настоящему дать пинка лежа и стоя… Ну что, начнем?

Джимс с готовностью принял предложение дяди, и в течение получаса на маленькой лужайке Хепсиба наставлял его в искусстве ведения боя. Солнце уже давно клонилось к западу, когда дядя с племянником вышли из Большого Леса и увидели склон холма и дом Джимса. Казалось, мир и счастье распростерли над Заповедной Долиной свои золотые крылья. Джимс во все глаза смотрел на ее неподвижную красоту, на ее неброское очарование, спокойное дружелюбие. Слова дяди померкли перед куда более приятными мыслями, навеваемыми раскинувшейся внизу картиной. Из высокой каменной трубы серебристой спиралью вился дым. Джимс забыл драматические события дня. Он увидел мать среди ее любимых цветов, и сердце его забилось от радостного волнения, над которым не властно ни время, ни опыт. Он поднял глаза на стоящего рядом человека, словно желая оспорить справедливость его мрачных предсказаний, и обнаружил, что Хепсиба не видит ни сестры, ни дома у подошвы холма; что взгляд его устремлен поверх огромного леса, тающего в лазурной дымке, окутавшей Заповедную Долину.

Вояка стоял между ними и тоже, не мигая, смотрел поверх зеленых и бурых прогалин, как будто там, в необозримых просторах, скрывалась неразгаданная тайна, понять которую силилась его душа.

Хепсиба оторвался от своих мыслей и, добродушно улыбаясь, положил руку на плечо Джимса. Понимая, что их ждет, двое преступников покорились неизбежному и медленно спустились к дому – объяснять Катерине, почему у Джимса заплыл один глаз и припухла губа, а у его дядюшки разнесло челюсть.

Глава 6

В субботу Анри Булэн и Катерина вернулись к привычному распорядку весенних работ, прерванному по нескольким причинам. Сильные ночные дожди задержали паводки и оттянули окончание пахоты, кроме того, немало времени ушло на поездки в Тонтер-Манор и на ферму Люссана. За завтраком, во время которого Катерина сидела во главе стола с неприступным видом, убедившим Хепсибу и Джимса, что она не простила им ссору у Люссана, Анри сказал, что в субботу можно возобновить прерванную работу, как и в любой другой день. Хепсиба с жаром согласился и предложил свою помощь.

Когда Катерина узнала, что не кто-нибудь, а именно ее брат учинил недостойную драку с владельцем поместья, с которым она намеревалась более близко сойтись домами, ее чувствительная душа пережила подлинное потрясение, чего ей не удалось скрыть. Она не слишком доверяла уверениям Хепсибы, что он и Тонтер расстались лучшими друзьями. И даже когда Джимс подтвердил слова дяди и торжественно заявил, что сам видел, как они пожимали друг другу руки, в глазах ее тлела недоверчивость и возросшая подозрительность к брату, который – по ее глубокому убеждению – сбивал Джимса с пути. Хепсиба знал, что он в немилости и, возможно, пробудет в таком положении еще некоторое время, а то обстоятельство, что за ночь его челюсть здорово распухла, только усугубляло его неловкость и смущение. Всякий раз, когда сестра переводила на него взгляд, он вспоминал о позоре, который навлек на нее. Однако недовольство Катерины было гораздо меньше, чем она показывала Хепсибе. Ей никогда не удавалось подолгу сердиться на брата. Его добродушное безрассудство и бесшабашность побуждали ее относиться к нему почти с такой же материнской нежностью, как к Джимсу.

В этот день на небольшой вырубке на краю долины кипела работа. Небо сияло, воздух был свеж, мир – прекрасен. Забыв про свои оскорбленные чувства, Катерина напевала какую-то песенку. Уличная печь, сложенная из камней и глины, источала аромат пекущегося теста; в одном из отделений рядом с хлебом и оладьями сидело любимое лакомство Хепсибы – мясной пирог с толстыми аппетитными корочками и начинкой из отборных частей убитого Джимсом индюка. У гумна весело кудахтали курицы-несушки; минувшей ночью с триумфом вылупился из скорлупы целый выводок цыплят, внеся последний штрих в радостное настроение утра. Катерина смотрела на свои поля и чувствовала, что больше ей нечего желать. Она видела, как у самого края поля Анри, погоняя вола, переворачивает жирные пласты чернозема, а невдалеке от него, на вырубке с еще не выкорчеванными пнями, Хепсиба и Джимс работают мотыгой, тяпкой и топором. С отрадой в сердце Катерина смотрела на занятых мирным трудом членов своей семьи, и в груди ее поднималась волна умиротворения и благодати. Сзывая близких к обеду, она уже решила простить брату его прегрешения.

Когда Хепсиба умылся и его румяная физиономия оказалась рядом с лицом сестры, Катерина обвила руками шею брата и поцеловала его в щеку.

– Я очень жалею, что мне пришлось рассердиться на тебя, – сказала она, и свет дневной вновь просиял для Хепсибы.

В тот день на усеянном пнями поле он еще ближе сошелся с Джимсом. Вместе они копали, поддевали, вытаскивали, одерживали небольшие победы над неподатливыми сучьями и корнями, а в передышках разговаривали о множестве вещей, представлявших для младшего из собеседников самый живой интерес. Видя, как напрягаются могучие мускулы Хепсибы и пот катится по его лицу, Джимс ощутил в собственном теле неведомый прежде трепет – работа рядом с дядей казалась ему не просто обыкновенным напряжением сил; что-то пробуждалось в нем самом, и это что-то доставляло ему истинное удовольствие. Хепсиба разговаривал и работал с ним, как с равным – как с мужчиной. Он поведал племяннику о многом таком, о чем тот никогда не слышал, – от политики и собственных похождений до возможностей и соблазнов, ожидающих молодого человека на границе. Иногда голова Джимса не справлялась с обилием сведений, которые он пытался запихнуть в нее. Хепсиба, со своей стороны, открывал в племяннике такие качества, как чувство товарищества и сметливость, отвечавшие его давним заветным желаниям.

Бывало, вечером, закончив работу, Анри бродил с Катериной по расчищенному от леса участку. Они радовались плодам трудов минувшего дня, строили планы на день грядущий и всегда мечтали о том времени, когда ферма Булэнов вырастет вглубь и вширь и будет занимать сто акров земли вместо нынешних тридцати. В их воображении будущие поля, луга, сады и огороды рисовались так явственно и живо, словно уже существовали в действительности. Они часто в подробностях обсуждали все это, и Катерина уже определила место для ограды с воротами и турникетом, отметила деревья, которые ей не хотелось вырубать. В тот вечер, взволнованная и обрадованная приходом Хепсибы, Катерина рассказала брату о своей мечте – огромном яблоневом саде, который раскинется от Большого Леса по всему южному склону, и в числе его будущих обитателей назвала своих любимцев: ньютоновский пепин и макинтош, римскую красавицу и северного разведчика, несколько желтянок, – их можно есть прямо с ветки. Там, где сейчас растет дюжина деревьев, только начавших плодоносить, через несколько лет будет целая сотня, а то и больше, сказала она. Но разбивка сада была не самым срочным и не самым тяжелым делом. Анри напомнил, что прежде надо вырубить и выкорчевать несколько акров леса, расчистить низины и прорыть на них канавы, освободить от пней, осушить и превратить в луг вырубку за каштановой рощей. Поле, где работали Хепсиба и Джимс, было в пять арпанов, или семь с половиной английских акров, и Анри рассчитывал следующей весной выкорчевать на нем все пни и подготовить его под плуг. Он взял за правило каждый год отводить под пахоту по пяти арпанов – таким образом, через десять лет зерновыми у него будет занято более ста акров. Ни Анри, ни Катерина не боялись работы. Когда они предавались мечтам о создании своего маленького мира, лица их сияли радостью и счастьем.

– И тогда во всей Новой Франции не будет уголка красивее нашего! – воскликнула Катерина. – К тому времени Джимс женится и обзаведется ребятишками, которые будут играть в этом раю. А вон там, Хепсиба, где видны высокие дубы и два огромных каштана, мы построим для него дом.

Немного позднее, перед сном, Хепсиба задержался, чтобы выкурить трубку под сводом усыпанного яркими звездами неба. Глубокая тишина казалась еще гуще, еще плотнее от едва уловимых звуков жизни, от мерного дыхания земли, шуршания растущих трав, неумолчно» мелодии ветра, нежно порхающего над безбрежным морем лесных вершин. Он слышал уютное сопение вола в хлеву, журчание воды в ручье. Невдалеке залился прекрасной, волнующей песней одинокий козодой, на границе дальних болот ему ответил еще один. Козодоев Хепсиба любил больше других птиц – как дневных, так и ночных. Их склонность к уединению и трогательная меланхоличность были ему чем-то сродни. В хорошем настроении он часто мастерски подражал их голосам, и птицы отвечали ему. Но в этот вечер он не слышал их призывов, и дух его вряд ли охватило невольное томление от красоты неба, вспыхнувшего серебристым свечением на востоке – там, где луна вот-вот зальет своими лучами Беличью Скалу. Его глаза видели только одно: непроглядный мрак, нависший над Заповедной Долиной; уши напряженно пытались уловить звуки, которые – он был твердо уверен – в один непрекрасный день разнесутся над долиной. Он думал о планах Катерины, о ее грезах, развеять которые у него не хватало сил, о ее вере в счастье, которые ему не удалось омрачить грозными пророчествами. Он чувствовал, что потерпел неудачу, сознавал свое полное бессилие перед тем, что назревало вокруг. Заповедная Долина, вероломная в своей красоте, под улыбающейся маской мира затевающая ужасное, одержала над ним полную победу, и в ее триумфе он ощущал что-то осязаемое и одушевленное.

Хепсиба полагал, что он один, но, повернувшись к дому, увидел Джимса. Даже натренированный слух Хепсибы не уловил его приближения. Несколько мгновений Хепсиба внимательно изучал лицо племянника. Мальчик был красив столь необычной красотой, что это не могло не поразить даже такого неискушенного лесного жителя, как Хепсиба. Он походил не на существо из плоти и крови, а на призрачное видение минувших лет. Только однажды в жизни видел Хепсиба тот лучезарный, вдохновенный свет, каким светилось сейчас лицо Джимса: им светилось лицо Катерины в лишенные тепла и ласки дни после смерти их матери.

Джимс первый нарушил очарование, подойдя ближе к дяде.

Хепсиба показал на разлившееся перед ними море тьмы.

– Ты хорошо знаешь эту долину?

– До озер, куда мы ходили собирать ягоды и охотиться на дичь.

– Не дальше?

– Совсем немного. Охотиться удобнее всего между нашим домом и землями Тонтера, а в долине мы добываем сало для свечей. Там много еды для медведей и в озерах полно рыбы, которую мы кладем в капканы.

– А вам не приходилось видеть какие-нибудь следы, кроме следов оленей, медведей и дикобразов?

– Да, попадались следы мокасин.

Гало вокруг восходящей луны превратилось в пламенеющий шар; он медленно поднимался над Беличьей Скалой. Джимс не отрываясь смотрел на него.

– Завтра я собираюсь прогуляться к озерам, – сказал Хепсиба. – Думаю разведать, что там, за ними. Хочешь пойти со мной?

– Я пойду вон туда, – ответил Джимс, кивая в сторону восходящей луны. – Я хочу увидеть Туанетту и сказать ей, что жалею о вчерашнем случае.

Хепсиба подсыпал в догорающую трубку свежего табака и слегка примял его большим пальцем. Затем искоса посмотрел на Джимса, и в профиле мальчика, при мягком ночном свете похожем на профиль матери, увидел решимость столь же бесстрастную, как и его голос.

– Это решение достойно истинного Адамса, малыш, – похвалил он племянника. – Еще не бывало, чтобы превратности любви или войны заставили хоть одного из Адамсов забыть о манерах, подобающих джентльмену. Извиниться перед Туанеттой – прекрасная, благородная мысль… хоть ты и был прав. Я пойду с тобой, а поход в долину отложу до другого раза.

– Я не собираюсь драться, – сказал Джимс. – Мне надо увидеть Туанетту, и я хочу пойти один.

Когда в воскресенье утром Джимс отправился в Тонтер-Манор, , его целиком занимала одна мысль: как бы ни было велико искушение, он ни за что не станет драться с Полем Ташем. Он сказал матери, куда и зачем идет. Ее одобрение воодушевило его, и он шагал в поместье полный энергии и самых радужных надежд.

Итак, чувства и мысли Джимса отличались от тех, с которыми он отправлялся сразиться с Полем Ташем, и надо сказать – нынешние намерения представлялись ему куда более важными, чем любое физическое возмездие, какое он мог бы обрушить на своего соперника. Смягчить ожесточившееся против него сердце Туанетты, вернуть приветливость ее улыбке, увидеть в ее глазах свет ласки и нежности, что она едва не подарила ему на ферме Люссана, – вот мысли, неотступно занимавшие Джимса. Воспоминания о Туанетте, о чувствах, промелькнувших на ее лице, заставили Джимса забыть о ее ударах и злом языке. Поначалу довольно неопределенное и туманное, это воспоминание крепло и обретало четкую форму. Оно преследовало его весь день, пока он работал рядом с дядей топором и лопатой. И сейчас ему казалось, что оно играет в льющихся с неба солнечных лучах, вплетается в заливистое пение птиц, смешивается с прохладными ароматами погруженного в рассеянный сумрак леса. Джимсу не терпелось снова увидеть Туанетту и предложить ей все, чем богат его маленький мир, возместить причиненный ей ущерб и загладить нечаянно нанесенное унижение. Не по годам развитое чувство рыцарской чести поднималось в нем над прозаическими соображениями об истинном и ложном. Джимс был уверен, что в недавней ссоре прав он, и тем не менее шел с повинной. Он не подозревал, что за два коротких дня прошли годы, и новый Джимс идет теперь к новой Туанетте. Его страх перед ней прошел; его больше не угнетало сознание собственной незначительности. Он шел в Тонтер-Манор, и мысль о неполноценности собственной персоны впервые не пробуждала в его душе дурных предчувствий. Произошло чудо, и, даже не догадываясь о нем, но остро ощущая его последствия, Джимс расстался со вчерашним днем.

Когда Джимс вышел на поляну, где несколько дней назад убил индюка, он едва ли задумывался о том, как это место повлияло на развитие его чувств и настроений. Поль Таш не играл никакой роли в планах Джимса, разве что попробует вмешаться и не позволит ему сразу же приступить к выполнению задуманной миссии. Но даже в этом случае Джимс твердо решил не драться с ним.

Джимс подходил к поместью, укрепив сердце мужеством и гордо подняв голову; и если в жилах Адамсов и впрямь текла кровь рыцарей, то именно она взыграла в их потомке, когда тот увидел перед собой Тонтер-Хилл.

На вершине холма Джимс остановился. Ни один рыцарь не любовался более прекрасным королевством, чем раскинувшиеся внизу обширные владения. Прежде они внушали Джимсу благоговейную робость: вступая в них, он чувствовал себя нарушителем границ, ничтожным существом, проникшим в царство принцессы, до которой ему было далеко, как до солнца. Сила и богатство Тонтера страшили и подавляли Джимса. Бессчетные акры плодородной земли. Дом и церковь, похожие на крепость. Великая река, которую он охранял для короля Франции. Мили и мили диких просторов, озеро Шамплен, мерцающее в далекой голубой дымке, тайна, необыкновенные приключения, трепетное ожидание чего-то неведомого, незнакомого… волновали его и вызывали ощущение потерянности. Как-то раз, очень давно, перед спуском с холма Джимс и его родители отдыхали на этом самом месте; тогда он и услышал впервые их разговор о войнах, в которых сражался Тонтер, как он удостоился благосклонности короля, каким образом вышло, что Туанетта унаследовала капельку крови от королевы Франции. Его мать весело смеялась над этой подробностью, чем вызвала недоумение Джимса. Он удивился еще больше, заметив, с каким серьезным видом она слушает увлеченный рассказ отца о тех днях, когда прадед Тонтера, Авраам Мартэн1818
  Прапрадед Туанетты Авраам Мартэн выпускал свой скот свободно пастись на полях, граничивших с его фермой. Сейчас эти земли входят в территорию Квебека. Позднее участок получил название Равнины Авраама; именно на этом участке состоялось сражение, изменившее ход мировой истории.


[Закрыть], был Королевским лоцманом Квебека и другом великого Шамплена1919
  Шамплен, Самюэль де (1567 – 1635) – французский путешественник и государственный деятель. Основал старейший город Канады Квебек (1608), первым из европейцев прошел вверх по реке Св. Лаврентия в Великие озера.


[Закрыть]. Вот почему, как бы он ни храбрился, спускаясь в долину, где жила принцесса, душа Джимса всегда была не на месте. Но теперь все изменилось. Можно было подумать, что он вернулся после долгого путешествия, вернулся во всех отношениях равным обитателям долины на берегу Ришелье.

Мальчик и собака немного посидели на вершине холма, любуясь гордой красотой владений Тонтера. Странная фантазия пришла на ум Джимсу. Он вообразил, будто сражается за право стать полновластным хозяином на своей земле – так, как предсказывал ему дядя и как сражался Тонтер. Стрела честолюбия пронзила сердце мальчика. Ему открылся мир куда более обширный, чем он мог помыслить, и везде, во всех уголках этого мира, была Туанетта. Ради нее он станет тем, чем стал ее отец, – он станет великим человеком! Но сперва надо извиниться перед ней. К этому призывало не чувство долга, но пламя пробудившегося сознания, – оно вдохновило Джимса предпринять сей крестовый поход, чреватый неожиданностями, предугадать которые не могло даже его разыгравшееся воображение.

Он уже начал спускаться по извилистой тропе, когда какой-то всадник пересек луг у подножия холма и въехал на узкую тропинку. Это был Тонтер. Стоя в зарослях, Джимс видел, как он скрылся в направлении Заповедной Долины, и его очень удивило мрачное, тревожное выражение лица барона.

Джимс спустился с холма и, объяснив Вояке, что тот должен остаться в лесу и ждать его возвращения, решительно зашагал к дому Тонтера. Здание было выстроено из бревен, поскольку любовь барона к дереву победила искушение строить из камня, перед которым не устояли многие сеньоры с берегов Ришелье и Святого Лаврентия. Джимсу казалось, что этот дворец из гигантских деревянных брусьев, изрядно потемневших от времени и непогоды, может служить жилищем самому королю. Для обороны в нем проделали бойницы, окна снабдили тяжелыми дубовыми ставнями с крепкими засовами. Недалеко от дома стояла церковь, еще больше похожая на крепость, – ее окна были выше, дверь массивнее, под крышей имелась щель, через которую во врага могло стрелять сразу пятьдесят человек. Как из дома, так и из церкви защитникам поместья ничего не стоило залить реку ружейным огнем. С противоположной стороны располагались скотные дворы, мельница и, насколько хватало глаз, по вырубкам тянулись дома с бойницами и прочными ставнями, принадлежавшие фермерам – вассалам владельца поместья.

Вскоре нога Джимса ступила на тропу, ведущую к дому барона. Стояла такая тишина, что. мужественно поднимаясь по ступеням дома Туанетты, Джимс с полным основанием мог бы заключить, что все кругом спят. На двери висел большой черный молоток из помятого железа. Он изображал ухмыляющегося людоеда, чья голова, похожая на горгойла, с давних пор запечатлелась в памяти Джимса как воплощение сурового, неприступного духа, охраняющего комнаты. Только дважды слышал Джимс его призыв к обитателям дома. И вот сейчас его собственная рука потянулась вверх, чтобы пробудить глухой гром его голоса.

Пальцы мальчика коснулись холодного железа. Поднимая молоток, он вдруг немного заколебался – дверь была приоткрыта на несколько дюймов. Через щель доносился высокий сердитый голос мадам Тонтер. Джимс сиял молоток с металлической панели и уже собирался постучать, как услышал имя, которое заставило его замереть и затаить дыхание. То было его собственное имя. Вовсе не стараясь услышать, о чем говорят в доме, но против воли оказавшись в щекотливом положении подслушивающего, Джимс узнал, почему Тонтер скакал по холму с таким недовольным лицом.

– Это отнюдь не то место, куда пристало ездить дворянину Новой Франции, – говорила мать Туанетты. – Анри Булэн глупец, что женился на англичанке, а Эдмон еще больший глупец, оттого что не выгонит ее отсюда после того, как ее отпрыск учинил разбой и убийство прямо у наших дверей. Несмотря на смазливое личико, растопившее глупое сердце Эдмона, эта женщина прирожденная шпионка, а ее мальчишка – такой же англичанин, как и она. Им обоим нельзя разрешать жить по соседству с нами, по Тонтер без зазрения совести навещает их и упрямо называет своими друзьями. Их дом надо сжечь, а англичанку с сыном отправить туда, откуда она явилась. И пусть Анри Булэн убирается с ними, раз уж он предпочитает быть ренегатом, а не французом!

– Фи. что за мысли, Анриетта, – пожурила сестру мадам Таш. – Я не меньше тебя и Туанетты презираю англичан, но обрушивать на головы этих двоих такие инвективы просто несправедливо даже при том, что женщина явно гордится своим хорошеньким личиком, а ее мальчик – сущий разбойник-грязевержец. У Эдмона добрая душа, и он питает к ним расположение из жалости.

– Жалость! – фыркнула мадам Тонтер. – В таком случае его жалость – прямое оскорбление мне и Туанетте. Чувствуя его расположение, эта английская особа настолько обнаглела, что улыбается и смеется мне в лицо с непринужденностью знатной дамы и, как колдунья, распускает волосы, чем приводит тебя в восторг.

– Потому что я попросила ее, – сказала мадам Таш. – Уж не из-за этого ли ты так сердишься, Анриетта?

– Я сержусь потому, что она англичанка, а ее сын англичанин, но им все же позволяют жить среди нас, как если бы они были французами. Говорю тебе: когда подоспеет время для предательства, они станут предателями.

Джимс застыл на месте, его пальцы изо всех сил сжимали молоток. Но вот он услышал еще один голос и узнал Туанетту.

– По-моему, мать Джимса довольно мила, – сказала она. – Но сам Джимс – мерзкий английский звереныш!

– И в один прекрасный день этот звереныш поможет перерезать нам горло, – неприятным голосом добавила ее мать.

Мадам Таш улыбнулась.

– Как плохо, что эта женщина так красива, – добродушно проговорила она, – иначе ты не питала бы к ней такой неприязни. Что касается мальчика, то не следует строго судить его за неумение сдерживать свои порывы. Признаться, я сочувствую бедному маленькому бродяге.

– Но это не резон для моего мужа унижать меня поездками к его матери, – раздраженно заметила супруга барона. – Если Эдмона привлекает ее нескромность…

Большой железный молоток с громом обрушился на дверь, и, прежде чем слуги успели ответить, дверь комнаты распахнулась и в ней показался Джимс. Увидев мальчика, женщины замолчали. Словно не замечая их, Джимс смотрел только на Туанетту. Несколько мгновений он стоял, не говоря ни слова: его стройная фигурка напряглась и застыла. Затем, памятуя наставления матери, Джимс вежливо склонил голову. Когда он заговорил, голое его звучал ровно и так же спокойно, как голос мадам Таш.

– Я пришел сказать тебе, Туанетта, что жалею о случившемся у Люссана, – произнес он и наклонил голову чуть ниже. – И прошу тебя простить меня.

После этого даже Туанетта Тонтер не могла думать о нем как о звереныше; хотя лицо Джимса было очень бледно, от осанки мальчика веяло бесстрашием и гордым достоинством. Пока сидевшие в комнате с удивлением смотрели на незваного гостя, тот невозмутимо повернулся и вышел так же неожиданно, как появился. Большая дверь закрылась за ним, и Туанетта, взглянув в окно, увидела, что он спускается по ступеням. Наконец с уст хозяйки дома сорвалось негодующее восклицание. Но Туанетта не слышала его. Ее взгляд следовал за Джимсом, который уже пересек поляну перед домом и вышел в поле.

У подножия Тонтер-Хилл навстречу Джимсу осторожно вышел Вояка, но хозяин, казалось, не заметил его, и, лишь дойдя до того места на вершине холма, где они недавно отдыхали, остановился и потрепал собаку по загривку. Затем он обернулся и окинул долгим взглядом владения Тонтера. Душа его болела. Еще ярко светило солнце, пели птицы, безбрежное море леса, залитое золотыми лучами, было прекрасно как никогда, но Джимс видел все окружающее уже не в столь розовом свете. С роскошной долины – источника всех его надежд и мечтаний – он перевел взгляд на юг, на мерцающую вдали гладь озера Шамплен, за которым жили могавки и лежали земли народа его матери. В его жилах текла кровь этого народа, и именно ее так ненавидели Туанетта и ее мать.

Джимс положил руку на голову Вояки, и они пустились в обратный путь. Пес внимательно приглядывался к лесу, ловил его запахи; но стражу нес он один – Джимса вовсе не интересовало, что скрывается за деревьями или таится в кустарнике. Почти по всей тропе отчетливо виднелись следы копыт лошади Тонтера. Они сразу привлекли внимание Джимса, поскольку именно Тонтер и его поездка в Заповедную Долину занимали все мысли мальчика.

Войдя в Большой Лес, Джимс сбавил шаг и подошел к дому со стороны восточной опушки. Издали он не заметил возле дома ни Тонтера, ни его коня, ни какого-либо движения, но, подойдя ближе, через отворенную дверь услышал звуки, которые встревожили его. Мать плакала. Джимс вбежал в дом и увидел, что она сидит, опустив голову на руки, и плечи ее содрогаются от рыданий. Услышав испуганный голос сына, Катерина подняла мокрое от слез лицо и попыталась улыбнуться. Попытка не удалась, и через мгновение она вновь рыдала, прижав лицо к плечу Джимса, словно он был взрослый мужчина, и она искала у него утешения.

Чем дальше слушал Джимс сбивчивый рассказ Катерины, тем большее смятение и страх овладевали им. Прежде всего он понял, что день начался для матери вполне счастливо. Судорожно сжимая сына в объятиях и время от времени принимаясь плакать, Катерина рассказала ему, как она гордилась его решением помириться с Туанеттой, как радовалась возвращению Хепсибы. Кроме того, из поместья приехал Тонтер, и это событие превратило для нее утро в настоящий праздник.

– Мне казалось, что они были рады видеть друг друга – твой дядя и барон, – со стоном проговорила она, и дурные предчувствия Джимса усилились. – Мы поговорили про тебя и Туанетту… Они шутили и смеялись. Он был очень доволен, когда я попросила его остаться на обед… и они ушли под руку… а затем, ох, Джимс, Джимс, они спустились в поле и ужасно подрались!

Катерина разжала руку и, вытирая глаза влажным скомканным платком, беззвучно зарыдала от отчаяния.

– Твой отец отправился с волом и повозкой забрать мсье Тонтера!

Джимс мельком взглянул в окно и увидел, как в сторону поля медленно движется названное матерью средство передвижения, а рядом с ним, помахивая кнутом, идет отец. Опасения за мать сменились еще большим страхом, и, не дожидаясь, пока она успокоится или снова зарыдает, мальчик выскочил из дома и помчался на поле боя. Он немного скосил путь и, пробежав через огород, прибыл на место раньше отца, задыхаясь от быстрого бега. Ни дяди, пи барона не было видно, и если бы не Вояка, то Джимс решил бы, что на поле никого нет. Следуя за собакой, Джимс нашел их в самом конце вырубки, рядом с кучей пней, которые накануне он помогал корчевать. Еще не видя ни того, ни другого, он услышал громкий голос Тонтера и понял, что барон жив.

– Я вырежу печень бесчестному негодяю, сделавшему мне эту ногу! – в ярости кричал сеньор. – Его следует четвертовать и повесить за то, что он берет для такого дела пекановые чурки с трещиной. Нудь у меня нормальная нога, сэр, вы бы летели вверх тормашками через эту кучу пней: удар был, как всегда, хорош!

Джимс остановился и, переводя дыхание, размышлял над тем, что, к удивлению своему, не услышал ответа.

Отдышавшись, он осмелился подойти ближе и увидел Хепсибу Адамса. Тот сидел на земле, прислонившись к пню, руки его безжизненно висели по бокам, круглые глаза были широко раскрыты, а на лице застыло довольно глупое выражение.

– Возмутительное нарушение всех правил! – снова гаркнул Тонтер. – Пекан, сэр, – не ясень, не вяз, не каштан – пекан, выдержанный в течение года, как он уверял меня, – и вот вам, трещина почти по всей длине, старая трещина – слепому видно! Я убью его!

Джимс, не отрываясь, смотрел на дядю. Хепсиба закатил глаза и попробовал ответить. Но его лицу расползлась болезненная гримаса.

– Я сделаю вам ногу. Надежную ногу, друг, – чуть слышно сказал он. – Хорошую ногу… лучше, чем эта… тоже из пекана… ногу на славу… безо всяких там скрытых трещин.

– С такой ногой ни одна корона во всем христианском мире не устояла бы против удара, который я вам нанес, сэр, – ответил Тонтер с того же невидимого Джимсу места. – Удар с точно рассчитанным наклоном; он настиг вас в тот самый момент, когда вы сделали выпад. Из-за него у меня вывихнулся позвоночник, сэр… такая в нем была сила! Вы признаете себя побежденным или воспользуетесь моим положением – тем, что биться мне нечем, да и стою я всего на одном штыре?

– Я немного оглох, брат, – признался Хепсиба, которому наконец удалось поднести руку к голове. – Но хоть вы и в прибытке, мне не очень по душе ваша хвастливость. Меня бивали и посильней, но деревом… никогда. Такое со мной впервые. Правда, повторить свой финт вам все равно бы не удалось, и как только я сделаю вам новую ногу, то докажу это.

Джимс услышал громыхание приближающейся повозки и подошел к барону и дяде. Отец Туанетты, как и Хепсиба, сидел на земле. Измазанная землей одежда барона была в полнейшем беспорядке, на щеке выросла шишка, а деревянная нога – как сразу заметил Джимс – сломалась около колена. Вскоре на иоле боя, с появлением Джимса, погрузившегося в глубокую тишину, прибыл Анри Булэн со своей повозкой.

Первым делом Анри помог Тонтеру.

– Если об этом унижении и бесчестье станет известно, я – конченый человек, сэр, – объявил барон, позволив Анри поднять себя с земли и с его помощью стоя на единственной ноге. – Прыгать, как жаба, или тащиться с вами в повозке, словно мешок с зерном! Клянусь богом, сэр, я сгораю со стыда!