Текст книги "У последней границы"

– Я сижу за одним столом с ними, – прервал его другой, – почти рядом с ней, вторым слева, но она не сказала мне за все время и трех слов, а этот парень, с которым она сейчас гуляет, – настоящая ледяная сосулька из Лабрадора.

В это время Мэри Стэндиш говорила:

– Знаете, мистер Холт, я завидую этим молодым инженерам. Я хотела бы быть мужчиной.

– Я тоже предпочел бы, чтобы это было так, – любезно согласился Алан.

На мгновение хорошенький ротик Мэри Стэндиш потерял свои нежные очертания, но Алан не заметил этого. Он наслаждался сигарою и свежим воздухом.

Глава III

Ни один мужчина не прошел бы мимо Алана Холта, не заметив его. Что же касается женщин, то дело обстояло иначе. Он ни в коем случае не принадлежал к числу тех, кого называют дамскими угодниками. Он абстрактно восхищался женщинами, был готов сражаться или умереть за них в случае необходимости, но его чувства были неизменно подчинены рассудку. Его рыцарство, которое родилось и воспиталось среди гор и равнин, не имело ничего общего с тем неискренним рыцарством, которое является продуктом более мягкого и изнеженного лона цивилизации. Годы одиночества наложили на Алана свое клеймо. Люди Севера, которые умеют разбираться в чертах лица, могли еще понять его, но таких женщин, которым это было бы доступно, было весьма немного. И тем не менее в случае опасности женщины в своей беспомощности инстинктивно обратились бы именно к такому человеку, как Алан Холт.

Он обладал чувством юмора, которое лишь немногим было понятно. Горы научили его смеяться в одиночестве. Одна его усмешка означала столько же, сколько бурный взрыв хохота у другого. Он мог быть в очень веселом настроении, но ни один мускул лица не выдавал его. И его улыбка не всегда свидетельствовала о веселых мыслях. Случалось, что она яснее слов отражала совсем другие думы.

Именно потому, что Алан очень хорошо понимал и знал себя, создавшееся сейчас положение забавляло его. Он видел только, что Мэри Стэндиш ошиблась, остановив свой выбор на нем, когда она могла легко вызвать трепет восторга в любом из молодых инженеров, предложив сопровождать ее в вечерней прогулке.

Он чуть слышно засмеялся. Этот неожиданный звук заставил Мэри Стэндиш сделать гордый и быстрый бросок головы – жест, который он уже однажды подметил в присутствии капитана Райфла. Но она ничего не сказала и, словно принимая вызов, спокойно взяла его под руку.

Пройдя некоторое расстояние, Алан стал отдавать себе отчет в том, что прогулка доставляет ему определенное удовольствие. Пальцы девушки не только касались его рукава, но доверчиво прижимались к его руке. Мисс Стэндиш шла рядом с ним почти вплотную, чуть ли не касаясь его лица блестящими прядями своих волос, когда он смотрел на нее. Ее близость и нежное пожатие ее руки поколебали стойкость Алана.

– Не так уж плохо, – откровенно признался он. – Я начинаю думать, что мне доставит удовольствие отвечать на ваши вопросы, мисс Стэндиш.

– О! – Он почувствовал, как вся ее стройная маленькая фигура тотчас же напряглась.

– А вы думали, возможно, что я могу быть опасной?

– Немного. Я не понимаю женщин. Женщин в общей сложности я считаю самым чудесным творением природы. В отдельности каждая из них меня мало трогает. Но вы…

Она одобрительно кивнула головой.

– Очень мило с вашей стороны. Но вы напрасно говорите, что я непохожа на других. Вовсе нет. Все женщины одинаковы.

– Возможно. За исключением их манеры причесываться.

– А моя прическа вам нравится?

– Очень.

Его в такой степени изумил собственный ответ, что в виде протеста он пыхнул сигарой и выпустил огромное облако дыма.

Они снова подошли к курительной комнате. Это было роскошное и уютное помещение, и в одном конце находился уголок для тех дам, которые пожелали бы посидеть со своими мужьями, пока те курят свои сигары, после обеда. Из всех пароходов Компании Аляски подобное нововведение имелось только на «Номе».

– Если вы хотите послушать про Аляску и увидеть, каких людей она создает, зайдемте сюда, – предложил Алан. – Я не знаю лучшего места. Вы не боитесь табачного дыма?

– Нет, будь я мужчиной, я бы непременно курила.

– Может быть, вы курите?

– Нет. Когда я примусь курить, то раньше остригу волосы.

– Что было бы преступлением, – ответил Алан таким серьезным тоном, что снова удивился самому себе.

Две или три дамы со своими спутниками сидели уже в маленькой курительной, когда мисс Стэндиш и Алан вошли туда. В огромной курительной комнате, занимавшей треть задней палубы, плыли сизые облака дыма. За круглыми столами сидело человек двадцать мужчин, которые играли в карты. Человек сорок сидели, разбившись на группы, и беседовали, а остальные бесцельно шагали взад и вперед по полу, устланному коврами. Несколько мужчин скучало в одиночестве. Некоторые дремали, что заставило Алана взглянуть на часы. Затем он обратил внимание, что Мэри Стэндиш с любопытством смотрит на бесчисленные свертки аккуратно скатанных шерстяных одеял, видневшиеся повсюду. Один такой сверток лежал у ее ног. Мисс Стэндиш дотронулась до него носком ботинка.

– Что это значит? – спросила она.

– У нас слишком много пассажиров, – объяснил ей Алан. – На пароходах Аляски не бывает так называемых палубных пассажиров. Когда вы едете на Север, то в третьем классе не найдете бедняков. Вы всегда найдете на нижней палубе парочку миллионеров. Большинство людей, которых вы видите здесь, когда пожелают лечь спать, развернут одеяла и улягутся на полу. Вы когда-нибудь видели герцога, мисс Стэндиш?

Он считал своим долгом давать ей объяснения, раз он привел ее сюда, а потому обратил ее внимание на третий стол слева от них. За этим столом сидело трое мужчин.

– Вот тот джентльмен, что смотрит в нашу сторону, с вялым лицом и светлыми усами, это и есть герцог. Я забыл, как его зовут. Несмотря на такую наружность, он тем не менее настоящий спортсмен. Он едет в Кадьяк охотиться на медведей и тоже спит на полу. Вот та группа, позади них, за пятым столом, – владельцы Трэдвельских приисков. А этот, видите там, который дремлет, прислонившись к стене, с усами чуть не до пояса, это «Горячка» Смит, старый приятель Джорджа Кармака, открывшего золото в бухте Бонанца в девяносто шестом году. Удар лопаты Кармака, когда он впервые наткнулся на золото, «прозвучал на весь мир», мисс Стэндиш. Этот джентльмен с лохматой бородой был вторым богачом в Бонанца, если не считать индейцев Скукума Джима и Таглиша Чарли, которые были с Кармаком при открытии золота. А если вас интересует романтика, то могу вам еще сказать, что «Горячка» Смит любил Белинду Мелруни – самую смелую из всех женщин, которые когда-либо оказывались на Севере.

– В чем заключалась ее смелость?

– В том, что она пришла одна, без единого защитника, в страну мужчин, твердо решив добиться богатства на равных правах с другими. И она добилась своего. Пока в Дасоне жив хотя бы один человек, он будет помнить Белинду Мелруни.

– Она показала, на что способна женщина, мистер Холт?

– Да. А немного спустя, мисс Стэндиш, она показала, какой сумасшедшей может быть женщина. Она стала самой богатой женщиной в Дасоне. Вдруг появляется какой-то человек и выдает себя за графа. Белинда вышла за него замуж, и они уехали в Париж. По-моему, это – конец. А если бы она вышла за «Горячку» Смита, вот того, с длинной бородой…

Он не закончил. Шагах в шести от них какой-то мужчина приподнялся из-за стола и пристально смотрел в их сторону. В нем не было ничего, что обращало бы на себя внимание, если не считать дерзости, с какой он уставился на Мэри Стэндиш. Казалось, что он ее знает и хочет намеренно оскорбить ее своим наглым пристальным взглядом. Внезапно его губы скривились в усмешку и, слегка пожав плечами, он отвернулся.

Алан быстро посмотрел на свою спутницу. Ее губы были сжаты, а лицо пылало. Но даже в этот момент, когда кровь кипела в нем, он не мог не заметить, как хороша она была в гневе.

– Если вы мне разрешите, – сказал он спокойно, – то я потребую объяснения.

Девушка быстро взяла его под руку.

– Пожалуйста, не надо, – попросила она. – Вы очень добры, и вы именно тот человек, от которого я могла бы ожидать расплаты за подобную дерзость. Но было бы глупо обращать внимание на такие вещи, не правда ли?

Несмотря на усилия говорить спокойно, ее голос все же дрожал. Алан изумился тому, как быстро краска сбежала с ее лица и сменилась страшной бледностью.

– Я к вашим услугам, – ответил он, довольно холодно поклонившись ей. – Но если бы вы были моей сестрой, мисс Стэндиш, я не оставил бы этого безнаказанно.

Он смотрел вслед незнакомцу, пока тот не скрылся за дверью, которая вела на палубу.

– Один из молодцов Джона Грэйхама, – сказал он. – Его зовут Росланд, и он едет с целью окончательно захватить рыбные промыслы, насколько я понимаю. Через несколько лет подобной хищнической ловли там ничего не останется. Забавно, как подумаешь, что может сделать эта гнусная вещь, которую мы называем деньгами, не правда ли? Две зимы тому назад я видел, как голодала целая индейская деревня, как умирали десятками женщины и маленькие дети, – и виною тому были деньги Джона Грэйхама. Вся рыба выловлена, понимаете? Если бы вы только видели, как эти несчастные ребятишки, от которых остались одни лишь кожа да кости, умоляли о пище.

Рука Мэри Стэндиш впилась в его руку.

– Каким образом мог Джон Грэйхам это сделать? – прошептала она.

Алан как-то натянуто рассмеялся.

– Когда проживете год на Аляске, то не будете задавать таких вопросов. Каким образом? Просто: устроив запруды и выловив из рек всю рыбу, которой хватило бы на целый ряд поколений туземцев. Рыбный трест и другие подобные предприятия – вот сила в руках Грэйхама. Пожалуйста, не поймите меня ложно. Аляска нуждается в капиталах для своего развития. Без денег мы не только перестанем развиваться, но даже неминуемо погибнем. Ни одна другая страна на земном шаре не представляет ныне больших возможностей для капитала, чем Аляска. Десятки тысяч состояний могут быть нажиты здесь людьми, которые имеют деньги, чтобы поместить их в дело. Но Джон Грэйхам не принадлежит к тем, кто нам нужен. Он – мародер, он один из тех, единственное желание которых, как можно скорее претворить естественные богатства в доллары, хотя бы эта операция оставила бесплодной и землю и воду. Вы должны помнить, что до сих пор управление Аляской, как оно велось вашингтонскими политиканами, было немногим лучше того режима, против которого восстали американские колонии в тысяча семьсот семьдесят шестом году. Тяжело говорить об этом про страну, которую любишь. Джон Грэйхам является воплощением всего, что только есть мерзкого, – он и его деньги, которые дают ему силу.

При нынешнем положении вещей крупный капитал, который честно ведет дела, открещивается от Аляски. Из-за бюрократизма и недобросовестной политики условия таковы, что капитал, как крупный, так и мелкий, относится к Аляске недоверчиво и не может быть заинтересован. Подумайте только, мисс Стэндиш: в Вашингтоне существует тридцать восемь всяких департаментов, ведающих делами Аляски на расстоянии восьми тысяч километров! Что удивительного в том, что пациент болен? И что удивительного в том, что человек вроде Джона Грэйхама, с бесчестной и развращенной душой, имеет богатую почву для своей деятельности?

Но все-таки мы растем. Мы постепенно выходим из того мрака, который так долго окутывал жизненные интересы Аляски. Мы присутствуем теперь при нарастающем средоточии власти и ответственности в самой Аляске. И министерство внутренних дел, и министерство земледелия оба поняли наконец, что Аляска – могущественная страна сама по себе; с их помощью мы должны будем идти вперед, невзирая на все препятствия. Я боюсь только людей вроде Джона Грэйхама. Когда-нибудь…

Алан внезапно опомнился.

– Ну вот! Опять я заговорил о политике вместо того, чтобы занимать вас более приятными и полезными темами, – извинился он. – Может быть, мы сходим на нижнюю палубу?

– Или на свежий воздух? – предложила Мэри Стэндиш. – Боюсь, что табачный дым на меня неважно действует.

Алан почувствовал какую-то перемену в ней, и он отнес ее не к одной только прокуренной комнате. Ничем не объяснимая грубость Росланда взволновала ее, вероятно, больше, чем она хотела показать, – он был в этом уверен.

– Внизу, в третьем классе, едут несколько индейцев из племени тлинкит и с ними прирученный медведь. Может быть, хотите посмотреть на них? – предложил Алан Холт, когда они вышли из курительной. – Тлинкитские девушки – самые красивые индеанки в мире. И, как говорит капитан, между ними, там внизу, есть две необычайно красивые.

– И капитан меня с ними уже познакомил, – тихо засмеявшись, сказала она. – Их зовут Коло и Хэйда. Они очень милы и мне чрезвычайно понравились. Я завтракала вместе с ними сегодня, задолго до того, как вы проснулись.

– Вот оно что! И поэтому вас не было за столом? А вчера утром…

– Вы заметили мое отсутствие? – сдержанно спросила девушка.

– Было бы трудно не заметить пустой стул. К тому же, кажется, один из молодых инженеров обратил мое внимание на этот факт и выразил предположение, не больны ли вы.

– Неужели?

– Он очень интересуется вами, мисс Стэндиш. Забавно видеть, как он мучится, напрягая зрение, чтобы увидеть вас краешком глаза. Я уже подумывал было, что из чувства милосердия следовало бы поменяться с ним местами.

– Ваши глаза не пострадали бы.

– Вероятно, нет.

– А случалось им когда-нибудь страдать?

– Что-то не помнится.

– Например, когда вы смотрите на тлинкитских девушек?

– Я их не вижу.

Она слегка пожала плечами.

– Собственно говоря, я должна была бы находить вас в высшей степени неинтересным, мистер Холт. А меж тем я считаю вас необыкновенным. Вот это мне в вас и нравится. Не проводите ли вы меня до моей каюты? Номер шестнадцатый на этой палубе.

Она шла, снова легко опираясь на его руку.

– Какую каюту вы занимаете?

– Двадцать седьмую, мисс Стэндиш.

– На этой палубе?

– Да.

Лишь после того как она спокойным тоном и не подавая руки пожелала ему доброй ночи, Алан сообразил, насколько интимен был ее вопрос. Он что-то проворчал и закурил новую сигару. Перебирая в уме все случившееся, он медленно обошел раза два вокруг палубы. Затем он отправился к себе в каюту и принялся просматривать бумаги, которые ему предстояло передать в Джуно. Это были записи с отчетом о его выступлениях вместе с Карлом Ломеном перед Конгрессом в Вашингтоне.

Было уже около полуночи, когда Алан Холт кончил просмотр бумаг. Интересно было бы знать, спит ли Мэри Стэндиш. Его немного раздражало и в то же время забавляло, с какой настойчивостью возвращались к ней его мысли. «Надо признаться, что она умная девушка», – решил он. Он вдруг подумал, что ни разу не спросил ее о ней самой, а она тоже ничего ему не сказала. А между тем он так много болтал. Ему стало немного стыдно при воспоминании о том, как он изливал свою душу девушке, которую не могли интересовать ни политические козни Джона Грэйхама, ни Аляска. Впрочем, это произошло не по его лишь вине. Мэри Стэндиш прямо-таки накинулась на него, и, принимая во внимание обстоятельства, размышлял Алан, он вел себя вполне прилично.

Он погасил свет и стал лицом к открытому люку. До его слуха доносилось лишь тихое вздрагивание судна, медленно кончавшего теперь путь по фарватеру пролива Врангеля, перед входом в бухту Фридриха.

Все пассажиры наконец уснули. Луна плыла прямо над головой, и уже не так отчетливо выделялись горы при ее свете. А за пределами тусклого света лежал погруженный во мрак мир.

В этом мраке Алан мог с трудом различить поднимавшуюся, словно глубокая тень, огромную массу острова Куприянова. Зная, как опасен этот пролив, ширина которого местами не превосходит длину судна, он с удивлением спрашивал себя, почему капитан Райфл избрал этот путь, вместо того чтобы обогнуть мыс Решимости. Он видел, что пролив несколько расширился, но «Ном» все еще осторожно подвигался вперед под медленные удары колокола. Алан чувствовал свежий запах морской воды и глубоко вдыхал аромат лесов, который ветром доносило с обоих берегов.

Внезапно в коридоре послышались шаги и стали медленно приближаться. Кто-то остановился, очевидно, в нерешительности, затем двинулся вперед. Алан услышал заглушенный мужской голос, а в ответ – женский. Он инстинктивно отступил на шаг назад и стал в тени, чтобы его не видели. Звуки голосов больше не повторялись. В полном безмолвии две фигуры, отчетливо видимые при свете луны, прошли мимо его окна. Женщина была Мэри Стэндиш. Мужчина был Росланд – тот самый, который так дерзко посмотрел на нее в курительной комнате.

Изумление охватило Алана. Он зажег свет и начал готовиться ко сну. Он вовсе не намеревался следить за ними – ни за Мэри Стэндиш, ни за агентом Грэйхама. Но в нем жила врожденная ненависть ко всякой хитрости и обману, а то, что он увидел сейчас, ясно говорило, что Мэри Стэндиш знает о Росланде гораздо больше, чем она хотела показать. Она не лгала ему, попросту она ничего не сказала и разве только просила его не требовать от Росланда извинения. Для него было очевидно одно: девушка злоупотребила его, Алана, добрым отношением к ней. Но, за исключением этого, ее дела не имели никакого касательства к его личным делам. Быть может, она перед этим поссорилась с Росландом, а теперь они помирились. Наверное, даже так, решил Алан. В общем, глупо даже задумываться над этим.

А потому он снова потушил свет и лег в постель, но сон не приходил к нему. Было приятно лежать на спине, наслаждаясь усыпляющим покачиванием парохода, и прислушиваться к его монотонному скрипу. Особенно приятно было сознание, что едешь домой. Какими дьявольски бесконечными казались эти семь месяцев там, в Штатах! Как ему недоставало всех тех, кого он знал, даже врагов!

Алан закрыл глаза и мысленно представил себе свой дом, который все еще находился на расстоянии тысяч миль, беспредельную тундру, голубые и пурпурно-красные подошвы Эндикоттских гор и «хребет Алана», которым они начинались. Там уже наступила весна. В тундрах и на южных склонах гор было уже тепло. Вербы покрылись разбухшими почками…

Алан всей душой надеялся, что за месяцы его отсутствия судьба была милостива к его людям – обитателям его ранчо. Разлука с ними казалась ему такой долгой – ведь он их так любил! Он не сомневался, что Тоток и Амок Тулик, главные надсмотрщики за стадами, позаботятся обо всем не хуже его самого. Но за семь месяцев многое может случиться. Ноадлюк, маленькая красотка из его далекого царства, плохо выглядела, когда он уезжал, и это сильно его беспокоило. Воспаление легких, перенесенное девушкой прошлой зимой, оставило на ней следы. А Киок – ее соперница по красоте!

Алан улыбнулся в темноте при мысли о том, подвинулся ли вперед роман Тотока, казавшийся подчас безнадежным. Ибо маленькая Киок была форменным сердцеедом, и она давно уже наслаждалась любовными томлениями Тотока. «Олицетворенное кокетство!»– с усмешкой подумал Алан. Но все же она вполне достойна того, чтобы любой эскимос рискнул жизнью ради нее.

Что же касается стад, то в этом отношении, наверное, все обстоит благополучно. Десять тысяч голов – есть чем гордиться!..

Вдруг он затаил дыхание и стал прислушиваться. Кто-то остановился у его каюты. Дважды Алан слышал в коридоре чьи-то шаги, шмыгавшие мимо. Он сел, и пружины его койки заскрипели. И в то же мгновение он услышал снова быстрые шаги, словно кто-то удирал. Он зажег свет…

Секунду спустя Алан открыл дверь – никого не было. В длинном коридоре было пусто, но в отдалении послышалось, как тихо открылась и захлопнулась дверь чьей-то каюты. Внезапно взгляд Алана упал на белый предмет, лежавший на полу. Он поднял его и вернулся в свою каюту. Это был дамский носовой платок. Он его видел раньше; еще сегодня вечером в курительной комнате он любовался его изящной кружевной оторочкой. «Очень странно, – подумал он, – что теперь этот платок лежит у двери моей комнаты!»

Глава IV

В течение нескольких минут после того, как Алан нашел у своей двери платок, он испытывал смешанное чувство любопытства и разочарования, а равно и некоторую досаду. Подозрение, что его помимо его воли впутали в какую-то историю, было далеко не из приятных. Вечер до известного момента прошел весьма интересно. Правда, он мог бы веселее провести время в обществе «Горячки» Смита, вспоминая вместе с ним былые дни, или беседуя с английским герцогом о кадьякских медведях, или завязав знакомство с тем стариком, мнение которого о Джоне Грэйхаме ему случилось услышать. Но он не жалел этих потерянных часов, а равно и не винил Мэри Стэндиш в их потере. В конце концов, ведь только носовой платок восстановил его против нее.

Каким образом уронила она его у двери? Конечно, этот маленький до смешного кружевной платок не внушал особенной опасности. Он вдруг подумал, как же это могла Мэри Стэндиш, обладая даже таким маленьким носиком, обходиться таким платком. Но платочек был красивый; в нем было что-то исключительно спокойное и прелестное, напоминавшее саму Мэри Стэндиш и ее скромную прическу. Алан не пытался разобраться в своих ощущениях. Эти мысли словно помимо его сознания стали тесниться у него в голове в тот момент, когда он с досадой швырнул этот клочок батиста на туалетный столик у изголовья койки. Нет сомнения, что она уронила платок совершенно случайно, без всякого умысла. По крайней мере, он так старался уверить себя. И он даже твердил себе, непроизвольно пожимая плечами, что всякая женщина или девушка имеет право проходить мимо его двери, если ей так нравится, а вот он – осел, оттого что он обращает на это внимание. Вывод не совсем соответствовал его мыслям. Но Алан не питал никакой склонности к таинственному, в особенности, когда дело шло о женщине и о таком пустяке, как носовой платок.

Он вторично лег в постель и уснул с мыслями о Киок, Ноадлюк и о других обитателях своего ранчо. Он откуда-то унаследовал неоценимый дар видеть приятные сновидения. Как живую, видел он сейчас Киок, ее мимолетную улыбку и лицо проказницы. А большие нежные глаза Ноадлюк выглядели больше, чем они были, когда он их видел в последний раз. Ему также снился Тоток, по-прежнему опечаленный бессердечностью Киок. Он бил в тамтам, издававший своеобразным звук, похожий на трезвон колокольчиков. Под звуки этой музыки Амок Тулик исполнял медвежий танец, а Киок в неописуемом восторге хлопала в ладоши. Даже во сне Алан усмехнулся. Он знал, в чем дело: уголки смеющихся глаз Киок блестели от удовольствия при виде ревности Тотока. Тоток был так глуп, что он ничего не понимал, вот это-то и было забавно. Он свирепо бил в барабан, супил брови так, что почти закрывались его глаза, меж тем как Киок беззастенчиво хохотала…

Как раз в этот момент Алан раскрыл глаза и услышал последние удары пароходного колокола. Было еще темно. Он зажег свет и взглянул на часы. Барабан Тотока отбил восемь склянок на пароходе; было четыре часа утра.

Через открытый люк проникал запах моря и суши, а вместе с ним прохладный воздух, который Алан жадно вдыхал, потягиваясь после пробуждения. Этот воздух опьянял его, как вино. Алан тихо встал и, закурив оставшийся со вчерашнего кончик сигары, начал одеваться. Только тогда, когда он покончил с этим, он заметил на столике платочек. Если созерцание этого платочка произвело на него некоторое впечатление несколько часов тому назад, то теперь Алан не стал тревожить себя мыслями о нем. Беспечность девушки, и больше ничего. Надо будет вернуть его. Перед тем как выйти на палубу, он машинально сунул скомканный клочок батиста в карман пиджака.

Как Алан и предполагал, он оказался совсем один. На палубе было пустынно. Сквозь молочно-белый туман виднелись ряды пустых стульев и тускло светившиеся огни на рубке. Азиатский муссон и теплое течение Куросио принесли раннюю весну на архипелаг Александра, и мягкой погодой и обилием цветов май больше походил на июнь. Но на заре в эти дни было холодно и пасмурно. Туман скоплялся в долинах и подобно тонким клубам дыма спускался в море, стелясь по склонам гор. Таким образом, пароход, плывший по фиордам, должен был нащупывать путь, как ребенок, который ползает в темноте. Алан любил Эту особенность берегов Аляски. Их призрачная таинственность словно вдохновляла его, а в их опасности крылась прелесть вызова. Он чувствовал, с какой осторожностью «Ном» подвигается вперед, на север. Машины парохода тихо гудели; это медленное, осторожное и слегка вздрагивающее продвижение напоминало крадущуюся кошку. Казалось, что каждая стальная частица парохода была чутким, бодрствующим, живым нервом.

Алан знал, что капитан Райфл не дремлет, что он из рубки своим зорким глазом напряженно сверлит густой туман. Где-то на западе от них в весьма опасном соседстве должны лежать скалы острова Адмиралтейства. На востоке высились еще более неумолимые, обледенелые песчаниковые утесы и гранитные скалы побережья с его смертельно опасными щупальцами – подводными рифами, омываемыми морем. Вдоль этих рифов они должны ползком пробираться к Джуно. Но Джуно уже недалеко отсюда.

Алан перегнулся через перила, пыхтя сигарой. Его тянуло вернуться к работе. Джуно, Скагвэй и Кордова ничего для него не значили, разве только что они тоже принадлежали Аляске. Его тянуло дальше на север, в обширные тундры, к великим достижениям, ожидавшим его впереди. Теперь он был уверен в себе, и кровь бурлила в его жилах. Поэтому он не жалел о том, что провел семь месяцев в полном одиночестве в Штатах. Он убедился собственными глазами, что близок час, когда Аляска добьется своего.

Золото! Алан расхохотался. Золото имеет свою прелесть, свою романтику, свою заманчивость. Но что значит все золото, скрытое в горах, в сравнении с той великой целью, на благо которой он работал! У него осталось впечатление, что все, с кем он ни встречался на юге, представляли себе Аляску только в связи с золотом. Всегда золото, золото раньше всего, а потом – лед, снег, вечная ночь, безлюдные и бесплодные тундры, вечно нахмуренные скалистые горы, нависшие над изрытой землей, где люди борются с судьбой и где выживают лишь наиболее приспособленные. Золото – вот рок, нависший над Аляской. Когда люди думают о ней, перед их глазами встают только дни золотой горячки. Чилькут, Белый Конь, Досон и Сэркл-Сити22
  Города Полярного круга.


[Закрыть]. Им трудно освободиться от воспоминаний о романтике, подвигах и трагедиях умерших людей.

Но сейчас они уже начинают менять свое мнение. Их глаза понемногу раскрываются. Даже правительство проснулось, когда убедилось, что с постройкой железнодорожной ветки к северу от горы св. Ильи связано еще многое другое, кроме взяточничества. Сенаторы и члены Конгресса внимательно выслушивали их в бытность их в Вашингтоне, особенно Карла Ломена. Мясные короли – те, которые были более дальновидны, – хотели его подкупить, а Ломену предлагали целое состояние за его сорок тысяч оленей на полуострове Сюард. Это было доказательством пробуждения, неоспоримым доказательством!

Алан закурил новую сигару. Его мысли унеслись сквозь рассеивающийся туман к простиравшейся перед ним обширной стране. Многие жители Аляски проклинали Теодора Рузвельта за то, что он ограничил свободу вывоза из их страны. Но Алан, со своей стороны, не был с ними согласен. Предусмотрительность Рузвельта сдерживала мародеров, и благодаря его способности предвидеть, что могут сделать денежное могущество и алчность, Аляска пока еще не окончательно ограблена и готова служить всеми своими огромными естественными богатствами той матери, которая в течение ряда поколений пренебрегала ею. Но развитие великой страны не может обойтись без борьбы, а эту борьбу нужно вести умно и предусмотрительно. Коль скоро ограничения будут сняты, тень Рузвельта не сможет уже удержать такие темные силы, как Джон Грэйхам или синдикат, представителем которого он является.

Мысль о Грэйхаме была неприятным воспоминанием, и лицо Алана приняло суровое выражение. Жители Аляски должны сами бороться с узаконенным грабежом. Это будет жестокая схватка. Он наблюдал в течение прошлой зимы за хищнической работой финансовых разбойников в дюжине штатов: они беспощадно вырубили все леса, ограбили и осквернили все озера и реки, одним словом, вытащили все богатства. Он был ошеломлен и несколько испуган видом опустошенного штата Мичиган, одного из самых богатых лесами штатов Америки. Что если вашингтонское правительство допустит подобное на Аляске? А ведь политиканы и финансисты именно к тому клонят!

Алан перестал даже ощущать дрожание парохода под ногами. Это была его битва; его мозг и мускулы отвечали на мысли, словно борьба уже происходила в действительности. Он твердо решил, что должен выйти из этой борьбы победителем, хотя бы ему пришлось отдать на это все годы своей жизни. Он и еще немногие другие докажут миру, что миллионы акров безлесных тундр Севера нельзя считать ни к чему непригодным краем света. Они населят их; эти так называемые «пустоши» будут греметь под бесчисленными копытами северных оленей, как никогда еще не гремели равнины Америки под копытами своего рогатого скота! Алан не думал о том богатстве, которое выпадет на его долю в результате целого ряда блистательных побед, рисовавшихся его воображению. Деньги просто как деньги он ненавидел. Его захватывала грандиозность дела, страстное желание прорубить тропу, по которой его любимая страна сможет стать тем, чем она должна быть, стремление видеть окончательное торжество Аляски, которая будет снабжать мясом половину той самой Америки, что насмехалась над ней и наносила ей пинки, когда она лежала лицом вниз.

Звон пароходного колокола заставил его очнуться и вернуться к действительности от той воображаемой борьбы, к которой унеслись его мысли. Обыкновенно он бывал очень недоволен собой, когда ему случалось предаваться этим «бредовым спазмам», как он их называл. Сам того не сознавая, Алан немного гордился своей бесстрастной терпимостью, философским господством над своими чувствами, подчас граничившим с таким исключительным хладнокровием, что многие говорили про него, что он создан из камня, а не из плоти и крови. Свои порывы он хранил про себя.

Ощущение легкой тревоги промелькнуло в его душе, когда он заметил, что его пальцы бессознательно сжимают в кармане маленький носовой платок. Алан вынул его и сделал быстрое движение, словно намереваясь швырнуть его за борт. Затем, выругав себя за такое бессмысленное желание, он снова положил платок в карман и стал медленно прогуливаться по палубе, направляясь к носу парохода.

Глядя на рассеивавшийся понемногу туман, Алан размышлял о том, что было бы с ним, если бы он имел сестру, похожую на Мэри Стэндиш, или вообще какое-нибудь подобие семьи, скажем, пару дядюшек, которые интересовались бы его судьбой. Он очень ясно помнил отца, но мать гораздо меньше: она умерла, когда ему было шесть лет, а отец, когда ему было уже двадцать. Образ отца возвышался над всем, подобно тем горам, которые он так любил. Этот образ останется с ним на всю жизнь и будет его вдохновлять, и побуждать, и давать силы для того, чтобы быть истинным джентльменом, сражаться как мужчина и, наконец, без страха встретить смерть. Так жил и умер Алан Холт-старший.