Текст книги "Казан"

Глава VII
Из метели

Уже светало, когда ребёнок задвигался у груди матери и разбудил её криками, прося есть. Она открыла глаза, отбросила от лица волосы и увидела на другой стороне палатки неясную фигуру своего отца. Он лежал очень спокойно, и ей было приятно, что он спал. Она знала, что накануне он устал почти до изнеможения, и теперь была не прочь поваляться лишние полчаса, воркуя с маленькой Иоанной. Затем она осторожно поднялась, сунула ребёнка в ещё тёплые одеяла и меха, оделась во что потеплее и вышла на воздух.

К этому времени уже совсем рассвело, и она вздохнула с облегчением, когда увидела, что буря уже прекратилась. Было ужасно холодно. Ей казалось, что никогда ещё в жизни она не испытывала такого холода. Огонь погас окончательно. Казан свернулся шаром, засунув нос под брюхо. Как только Иоанна вышла, он, весь дрожа, поднял голову. Своими тяжёлыми мокасинами, в которые она была обута, она разгребла золу и обуглившиеся поленья, рассчитывая, что под ними ещё тлел огонь. Но не оказалось ни одной искры. Возвращаясь в палатку, она остановилась на минутку около Казана и погладила его по косматой голове.

– Бедный Бирюк! – сказала она. – Надо было бы тебе дать медвежью шкуру!

Она откинула полу палатки и вошла внутрь. Теперь в первый раз она увидела при дневном освещении лицо своего отца, и Казан снаружи услышал её отчаянный, раздиравший душу плач. Теперь уж всякий, кто посмотрел бы на лицо Пьера Радисона, понял бы, в чём дело.

После этого полного агонии плача Иоанна упала на тело отца и стала рыдать так тихо, что этого не мог услышать даже Казан, несмотря на то что имел острый слух. Затем она вскочила на ноги и выбежала наружу. Казан вытянул свою цепь, чтобы подбежать к ней навстречу, но она уж не видела и не слышала ничего. Ужас пустыни гораздо могущественнее, чем смерть, и на некоторое время он овладел ею. И не потому, чтобы она боялась за себя. Это был ребёнок. Доносившийся из палатки плач резал ей сердце, как ножами.

И тут же пришло ей на ум то, что вчера вечером говорил ей старый Пьер о реке, о полыньях во льду, о том, что до дома осталось всего только сорок миль. «Ты не должна теряться, Иоанна». Значит, он предчувствовал то, что случилось.

Она потеплее закутала ребёнка в меха и возвратилась к костру. Её единственной мыслью теперь была необходимость во что бы то ни стало иметь огонь. Она набрала кучку берёзовой коры, покрыла её полуобгорелым хворостом и пошла в палатку за спичками. Пьер Радисон носил их всегда при себе в кармане своей меховой куртки. Она заплакала опять, когда наклонилась над ним, чтобы вытащить у него из кармана коробку. Когда огонь разгорелся, то она подбавила дров ещё и затем кинула в огонь большие поленья, которые ещё накануне припас Пьер. Огонь придал ей бодрости. Сорок миль – но река доведёт её до самого дома! Она сделает это путешествие с ребёнком и с Бирюком! И в первый раз за всё это утро она обратилась к Казану и, положив ему руку на голову, стала называть его этим именем. Затем она кинула ему кусок мяса, которое она сначала оттаяла на огне, и растопила снегу для чая. Она не чувствовала голода, но вспомнила, как отец заставлял её есть по четыре и по пять раз в день, так что она насильно заставила себя съесть завтрак из сухаря и ломтика мяса и выпить немного чаю.

Затем наступил страшный момент, которого она так боялась. Она обернула тело отца в одеяла и обмотала его верёвкой. После этого она уложила на сани, у самого огня, все шкуры и одеяла, которые оставались ещё не уложенными, и зарыла в них маленькую Иоанну. Свернуть же палатку оказалось для неё нелёгким делом. Верёвки были натянуты и промёрзли, и когда она покончила с укладкой, то из одной руки у неё сочилась кровь. Она уложила палатку на сани и затем, закрыв ладонями лицо, обернулась и посмотрела на отца.

Пьер Радисон лежал на своей постели из можжевеловых веток, и над ним теперь уже не было ничего, кроме неба и сосновых вершин. Казан стоял неподвижно на всех четырёх ногах и нюхал воздух. Его спина ощетинилась, когда она подошла к трупу и опустилась перед ним на колени. А когда она опять возвратилась к собаке, то лицо её было бледно и неподвижно. Затем она окинула взором расстилавшийся перед ней Барренс, и глаза её засветились страхом. Она впрягла в сани Казана и нацепила и на себя ту самую лямку, за которую тянул и её отец. Так они добрались до реки, увязая до колен в свежевыпавшем и ещё не осевшем снегу. Целые полдороги Иоанна всё спотыкалась о сугробы и падала, причём её распустившиеся волосы веером рассыпались по снегу. Казан шёл рядом с ней и тянул изо всех сил, и когда она падала, то касался её лица своей холодной мордой. В такие минуты она хватала его голову обеими руками.

– Бирюк!.. – стонала она. – О, Бирюк!..

На льду реки снег оказался не таким глубоким, зато дул очень резкий ветер. Он дул с северо-востока прямо ей в лицо, и, таща за собой сани вместе с Казаном, она низко нагибала голову. Пройдя с полмили по реке, она остановилась и уже не смогла больше сдерживать в себе отчаяние и разразилась рыданиями. Ведь ещё целые сорок миль! Она скрестила на груди руки, стала спиной к ветру и задышала так, точно её побили. Маленькая Иоанна спала спокойно. Мать подошла к ней и заглянула к ней под меха. То, что она там увидела, заставило её снова напрячь все свои силы. На пространстве следующей четверти мили она два раза проваливалась до колен в сугробы.

Затем потянулись целые пространства льда вовсе без снега, и Казан тащил сани уже один. Иоанна шла сбоку от него. Грудь у неё захватывало. Тысячи иголок, казалось, вонзались ей в лицо, и вдруг она вспомнила про термометр. Когда она взглянула на него, то оказалось, что было уже тридцать градусов мороза. А ведь ещё было целых сорок миль впереди! А отец говорил ей, что она должна была их пройти и не должна была теряться! Но она не знала, что даже её отец побоялся бы сегодня отправляться в путь при тридцати градусах ниже нуля и при резком северном ветре, предвещавшем метель.

Теперь уж лес остался далеко позади неё. Впереди уже не было ничего, кроме негостеприимного Барренса и далёких, терявшихся в серой мгле дня лесов, лежавших не по пути. Если бы вблизи были деревья, то сердце Иоанны не билось бы так от страха. Но кругом не было ничего, положительно ничего, кроме серых угрюмых далей да неба, сходившегося с землёй всего только в миле расстояния.

Опять снег стал глубоким у неё под ногами. Всё время она опасалась тех предательских, затянутых лёгким ледком полыней, о которых предупреждал её отец. Но теперь ей казалось всё одинаковым, и снег, и лёд, и к тому же начинали у неё болеть глаза. Холод становился нестерпимым.

Река расширялась в небольшое озеро, и здесь ветер задул ей прямо в лицо с такой силой, что выбивал её из упряжи, и Казан должен был везти сани один. Снег толщиною в два-три дюйма теперь уже затруднял её путь так, как раньше не затрудняли целые футы. Мало-помалу она стала отставать. Казан тащился рядом с ней, напрягал все свои неистощимые силы. Случалось и так, что Казан шёл впереди, а она брела за санями позади, будучи не в силах ему помочь. Всё более и более она чувствовала, что её ноги наливались свинцом. Была только одна надежда – на лес. Если они не дойдут до него как можно скорее, через полчаса, то она совсем уже будет не в состоянии идти дальше. И всё-таки она свалилась на сугроб. Казан и сани стали казаться ей только тёмным пятном. А затем она убедилась, что они оставили её одну. Они были от неё всего только в двадцати футах впереди, а ей казалось, что это пространство было в несколько миль. Она использовала все остатки своей жизни и напрягла все силы своего тела, чтобы догнать сани и на них – маленькую Иоанну.

Пока она к этому стремилась, время показалось ей бесконечным. Когда между нею и санями осталось пространство всего только в шесть футов, то ей показалось, что она провела в борьбе со снегом целый час, прежде чем могла ухватиться за сани. Со стоном она добралась до них и повалилась на них всею тяжестью своего тела. Теперь уж она больше не чувствовала тревоги. Засунув голову в меха, под которыми лежала маленькая Иоанна, она вдруг почувствовала радость и уют, точно оказалась вдруг дома и в тепле. А затем чувство дома и уюта исчезло, и наступила глубокая ночь.

Казан как был в упряжи, так и остановился. Он вылез из неё, подошёл к Иоанне и сел около неё на задние лапы, ожидая, что она двинется или заговорит. Но она не шелохнулась. Он сунул нос в её распустившиеся волосы. Затем он завыл и вдруг поднял голову и стал внюхиваться в дувший навстречу ветер. Он что-то ощутил в этом ветре. Он опять облизал Иоанну, но она всё ещё не шевелилась. Тогда он побежал вперёд, стал в упряжь, готовый потянуть сани далее, и оглянулся на неё. Она всё ещё не двигалась и не говорила, и Казан уже больше не выл, а стал громко и беспокойно лаять.

Странная вещь, которую он ощутил в дувшем ветре, с каждым моментом становилась для него всё значительнее. Он потянул. Сани примёрзли к снегу, и ему понадобились все его усилия, чтобы сдвинуть их с места. В течение последних пяти минут он два раза останавливался и нюхал воздух. В третий раз он должен был остановиться потому, что увяз в снегу, подошёл к Иоанне и стал выть, чтобы разбудить её. Затем потянул опять за самые концы постромок и шаг за шагом вытянул сани из сугроба. За сугробом следовал уже голый лёд на большом пространстве, и здесь Казан отдохнул. Когда ветер затихал немного, то запах становился сильнее, чем раньше.

В конце голого льда находилось в берегу узкое ущелье, по которому тёк ручей, впадая в реку. Если бы Иоанна находилась в сознании, то она непременно погнала бы Казана далее вперёд, он же свернул именно к этому ущелью и целые десять минут без устали боролся со снегом, воя всё громче и всё чаще, пока наконец его вой не превратился в радостный лай. Перед ним, около самого ручья, виднелась маленькая хижина. Дым поднимался из трубы. Именно запах этого дыма и долетал до него по ветру. Тяжёлый, постепенный подъём доходил до самой двери этой лачуги, и, напрягшись уже до последнего изнеможения, Казан дотащил до неё наконец свой груз. Затем он сел около Иоанны, задрал голову к тёмному небу и стал выть.

Через несколько минут дверь отворилась. Из неё вышел человек. Красные залепленные снегом глаза Казана измерили его с ног до головы, когда он подошёл к саням. Он услышал, как этот человек воскликнул от удивления, когда нагнулся над Иоанной. В последовавшее затем затишье ветра из массы шкур на санях послышался жалобный, полусдавленный плач маленькой Иоанны.

Казан вздохнул глубоко, с облегчением. Он дошёл уже до изнеможения. Силы отказались ему служить. Все ноги его были исцарапаны, и из них шла кровь. Но голос ребёнка наполнил его какой-то странной радостью, и он улёгся прямо в постромках на снег, в то время как человек занялся переноской Иоанны и её ребёнка в свою тёплую и гостеприимную избушку.

Через несколько времени человек снова вышел. Он не был так стар, как Пьер Радисон. Он близко подошёл к Казану и посмотрел на него.

– Вот так штука! – воскликнул он. – И он дотянул всё это один!

Он безбоязненно нагнулся над ним, отвязал его от упряжи и повёл его к избушке. В нерешительности Казан остановился на пороге и быстро и подозрительно посмотрел назад. Ему показалось, что вместе с рёвом и плачем непогоды до него вдруг донёсся голос Серой волчицы.

Затем дверь избушки затворилась за ним. Он улёгся в тёмном, заднем её углу, а человек что-то стал готовить на горячей печке для Иоанны. Прошло порядочно времени, прежде чем Иоанна смогла встать с постели, на которую её уложил человек. Потом Казан услышал, как она плакала; затем человек заставил её поесть, и они разговорились. После этого неизвестный разостлал на скамье одеяло, а сам сел поближе к печи. Казан тихонько пробрался вдоль самой стены и заполз под скамью. Долгое время он мог слышать, как стонала во сне молодая женщина. Затем всё стихло.

На следующее утро, как только человек отворил дверь, он прошмыгнул в неё и со всех ног бросился в лес. В полумиле расстояния он нашёл след Серой волчицы и стал её звать. Со стороны замёрзшей реки послышался ответ, и он побежал к ней.

Напрасно Серая волчица старалась увести его обратно, в свои прежние места, подальше от этой избушки и от запаха людей. А когда утро уже прошло, то человек запряг своих собак, и с опушки леса Казан увидел, что он устраивал на санях Иоанну и её ребёнка и укрывал их мехами, как это делал и старый Пьер. Весь этот день он бежал вдалеке за санями, и Серая волчица сопровождала его. Путешествие продолжалось до самого вечера, а затем, когда после непогоды опять засияли звёзды и луна, человек снова отправился в путь. Была уже глубокая ночь, когда они наконец добрались до какой-то другой избушки и человек стал стучаться в её дверь. С того места, где в это время притаился Казан, он увидел свет, отворившуюся дверь и услышал радостное восклицание вышедшего навстречу мужчины и рыдания Иоанны. Затем Казан возвратился к Серой волчице.

Целые дни и недели с тех пор, как Иоанна возвратилась к себе домой, этот свет от избушки и рука женщины не выходили из головы у Казана. Как он терпел Пьера, так теперь терпел этого молодого человека, который жил в одной избушке с Иоанной и её младенцем. Он знал, что этот человек был дорог для Иоанны и что ребёнок тоже был для него так же дорог, как и для неё. Только на третий день Иоанне удалось заманить Казана обратно в избушку, и это было в то самое время, как молодой человек возвратился домой с замёрзшим трупом Пьера. Это он, муж Иоанны, первый увидал на его ошейнике надпись, что его имя Казан, и с этих пор они стали звать его Казаном.

В полумиле от избушки, на вершине горного массива, который индейцы называют Солнечной Скалой, Казан и Серая волчица нашли для себя приют. Отсюда они отправлялись в долину на охоту, и часто до них доносился голос молодой женщины:

– Казан, Казан, Казан!

В эту долгую зиму Казан делил своё время между избушкой Иоанны и логовищем Серой волчицы.

Затем наступила весна, и с нею пришла Великая перемена.

Глава VIII
Великая перемена

Скалы, горки и долины уже стали согреваться солнцем. Почки на тополях готовы были распуститься. Запах от можжевельника и от сосновой хвои становился гуще с каждым днём, и повсюду, во всех этих диких местах, в лесах и по долине, слышался весёлый рокот весенних потоков, искавших свой путь к Гудзонову заливу. В этом великом заливе слышались гром и треск ледяных громад, точно от пушечных выстрелов раскалывавшихся в раннем ледоходе и сгромоздившихся у выхода в Северный Ледовитый океан, и это было причиной того, что, несмотря на апрель, всё-таки иногда с той стороны дул резкий, случайный зимний ветер.

Казан нашёл для себя надёжное убежище от ветра. Ни малейшее дуновение не проникало в согретое солнцем местечко, которое выбрал для себя этот полуволк, полусобака. Он чувствовал себя здесь гораздо спокойнее, чем за все эти шесть месяцев ужасной зимы, долго спал и видал сны.

Серая волчица лежала рядом с ним, прямо на животе, протянув вперёд лапы, с вечно бодрыми зрением и обонянием, чтобы в любую минуту различить в воздухе запах человека. А запах человека действительно носился в тёплом весеннем воздухе, как и запах от можжевельника и от сосновой хвои. Она с беспокойством поглядывала на Казана, когда он спал, и иногда не отрывала от него глаз. Серая спина её ощетинивалась всякий раз, как он видел во сне что-нибудь такое, от чего начинали шевелиться волосы и у него на затылке. Она начинала слегка подвывать, когда он оттягивал назад губы и обнажал белые длинные клыки. Но в большинстве случаев Казан лежал спокойно, иногда вытягивая ноги, подёргивая плечами и раскрывая пасть, что обыкновенно всегда бывает с собаками, когда они видят сны; и всякий раз он видел во сне, что в дверях избушки на равнине показывалась голубоглазая женщина в наброшенной на плечи шали, держала в руках чашку и звала его к себе: «Казан, Казан, Казан!»

Этот голос доносился до самой вершины Солнечной Скалы, и Серая волчица настораживала уши. Казан вздрагивал и в следующий за тем момент пробуждался и вскакивал на ноги. Он подбегал к самому краю обрыва, нюхал воздух и вглядывался в долину, расстилавшуюся у него под ногами.

С долины снова доносился до него женский голос, и Казан взбегал на скалу и скулил. Серая волчица тоже подходила к нему и клала ему свою морду на плечо. Теперь уж она понимала, что мог означать этот голос. Днём и ночью она боялась его даже больше, чем запаха и звуков от других людей.

С тех пор, как она рассталась со стаей волков и отдала всю свою жизнь Казану, этот голос стал для неё самым злейшим врагом, и она возненавидела его. Ибо он отнимал у неё Казана. И откуда бы он ни исходил, Казан всюду за ним следовал.

Ночь за ночью он похищал у неё её друга и заставлял её бродить одну под звёздами и луной, верную ему в своём одиночестве и ни единого раза не отозвавшуюся на призывы её диких братьев и сестёр, доносившиеся до неё из лесов и из глубины долины. Обыкновенно она ворчала на этот голос и, чтобы показать своё нерасположение к нему, слегка кусала Казана. Но в этот день, когда голос раздался в третий раз, она забилась глубоко в расщелину между двумя скалами, и Казан мог видеть только сверкавшие злобой её глаза.

Казан нервно побежал по протоптанной ими тропинке на самую вершину Солнечной Скалы и остановился в нерешительности. Весь день вчера и сегодня он испытывал беспокойство и угнетение. Что-то, казалось, висело в воздухе, что задевало его за живое, и это что-то он не видел, не слышал и даже не обонял, но мог чувствовать отлично. Он возвратился к расщелине между скал и стал нюхать, повернувшись в сторону Серой волчицы. Обыкновенно она повизгиваниями звала его к себе. Но теперь её ответом было то, что она подняла кверху губы и оскалила белые клыки.

В четвёртый раз долетел до них голос, и так ясно, отчётливо, и она у себя в темноте между двумя скалами с яростью схватила зубами что-то невидимое. Казан опять пошёл по тропинке и опять остановился в нерешительности. Затем стал спускаться вниз. Это была узенькая, извилистая тропинка, протоптанная лапками и когтями взбиравшихся на Солнечную Скалу животных.

Сойдя до полугоры, Казан более уже не сомневался и со всех ног побежал к избушке. Благодаря не умиравшему в нём инстинкту дикого зверя он всегда приближался к ней с осторожностью. Он никогда не предупреждал о себе, и в первую минуту Иоанна удивилась, когда, оторвав глаза от ребёнка, вдруг увидела в открытой двери голову и плечи Казана. Ребёнок запрыгал и захлопал в ладоши от удовольствия и затем с лепетом протянул руки к Казану. Иоанна тоже протянула к нему руку.

– Казан! – крикнула она ласково. – Иди сюда, Казан!

Дикий красный огонёк в глазах у Казана медленно стал смягчаться. Он ступил передней лапой на порог и остановился. Молодая женщина позвала его вновь. Как вдруг ноги под ним подкосились, он поджал под себя хвост и вполз с чисто собачьей манерой, точно совершил какое-нибудь преступление. Он любил тех, кто жил в этой избушке, но саму избушку ненавидел. Он ненавидел все избушки вообще, потому что от них веяло на него плетью, дубиной и рабством. Подобно всем ездовым собакам, он предпочитал снег в качестве постели и ветви елей в качестве убежища.

Иоанна протянула руку к его голове, и от её прикосновения по всему его телу пробежала странная радостная дрожь, которая вознаградила его за Серую волчицу и за всю дикую свободу. Он поднял голову, и его морда вдруг оказалась у неё на ладони, и он закрыл глаза, в то время как это удивительное маленькое создание, этот ребёнок, который составлял для него всегда такую загадку, топотал по его спине своими ножками и тащил его за бурую шерсть. Он любил эти детские побои даже ещё больше, чем прикосновение руки Иоанны.

Без малейшего движения, не обнаруживая ни одного мускула на своём теле, Казан лежал, как сфинкс, и едва дышал. Не раз эта его поза заставляла мужа Иоанны предостерегать её. Но волчья кровь в Казане, его дикая отчуждённость и даже его дружба с Серой волчицей только больше заставляли её любить его. Она понимала его и доверяла ему вполне.

В дни последнего снега Казан показал себя на деле. Проезжал мимо на собаках какой-то зверолов. Маленькая Иоанна заковыляла к одной из его собак. Последовали злобное щёлканье челюстями, крик ужаса со стороны матери и возгласы людей, побежавших к собакам. Но Казан опередил их всех. С быстротою пули он примчался к собаке и схватил её за горло. Когда их разняли, то собака была уже мертва. Иоанна думала об этом теперь, когда её ребёнок прыгал и тормошил Казана за голову.

– Славный, хороший Казан! – воскликнула она ласково, приблизив к его морде своё лицо почти вплотную. – Мы рады, Казан, что ты пришёл, потому что эту ночь ребёночек и я должны провести только вдвоём. Папа уезжает на пост, и в его отсутствие ты будешь нас охранять.

Она завязывала ему нос концом своей длинной, свешивавшейся шали. Это всегда забавляло ребёнка, потому что, несмотря на весь стоицизм Казана, ему всё-таки хотелось иной раз нюхать и чихать. Это, впрочем, забавляло и его самого. Он любил запах шали Иоанны.

– Ты будешь защищать нас, если понадобится? – продолжала она. – Да?

И она быстро встала на ноги.

– Надо запереть дверь, – сказала она. – Я не хочу, чтобы ты сегодня от нас убегал. Ты должен остаться с нами.

Казан отправился к себе в угол и лёг. Как там, на вершине Солнечной Скалы, носилось в воздухе что-то странное, что смущало его, так и здесь теперь была в хижине какая-то тайна, которая его волновала. Он нюхал воздух, стараясь понять этот секрет. В чём бы он ни состоял, но ему казалось, что и его госпожа тоже захвачена этой тайной. И она действительно достала все свои пожитки, разбросала их по всей избушке и стала связывать их в узлы. Поздно вечером, перед тем как ложиться спать, Иоанна подошла к нему и долго его ласкала.

– Мы уезжаем отсюда, – шептала она, и что-то похожее на слёзы слышалось в её голосе. – Мы едем домой, Казан. Мы отправляемся на родину, где есть церкви, города, музыка и разные красивые вещи. Мы и тебя возьмём с собою, Казан!

Казан не понял её. Но он был счастлив от того, что женщина была так близко к нему и разговаривала с ним. В такие минуты он забывал о Серой волчице. Собака побеждала в нём волка, и женщина с её ребёнком составляли собою весь его мир. Но когда Иоанна улеглась спать и всё в избушке вдруг затихло, к нему вернулось его прежнее беспокойство. Он вскочил на ноги и стал пытливо ходить по комнате, обнюхивая её стены, дверь и вещи, которые укладывала Иоанна. Он тихонько заскулил, Иоанна, которая ещё не спала, услышала его и проговорила:

– Успокойся, Казан! Лежи смирно и спи!

Долго после этого Казан стоял в волнении среди комнаты, прислушивался и дрожал. А издалека чуть слышно до него доносился призыв Серой волчицы. Но в эту ночь он уже не был криком одиночества. Он пронизывал Казана насквозь. Он подбежал к двери, поскулил около неё, но Иоанна уже спала глубоким сном и не услышала его. И ещё раз он услышал вой, но всего только один раз. А затем снова водворилась тишина. Он улёгся у самой двери.

Проснувшись рано утром, Иоанна нашла его там; он всё ещё был настороже и во что-то вслушивался. Она отворила ему дверь, и он моментально от неё убежал. Его ноги едва касались земли, так быстро он мчался по направлению к Солнечной Скале. Ещё с долины он смотрел на её вершину, которая была залита золотыми лучами восхода.

Он добежал до узенькой, вившейся изгибами тропинки и быстро стал всползать по ней, как червяк.

Серая волчица уже не встречала его, как раньше. Но он чуял её присутствие, и в воздухе пахло ещё чем-то, чего он ещё не знал. Он знал только, что это была именно та странная вещь, которая до сих пор так беспокоила его. Это была жизнь. Что-то живое и одушевлённое вторглось вдруг в это его жилище, которое он выбрал для себя вместе с Серой волчицей. Он оскалил острые зубы и с вызывающим ворчанием приподнял губы. Насторожившись, готовый прыгнуть, подняв голову и выпрямив шею, он подошёл к отверстию между двумя скалами, куда накануне уединилась Серая волчица. Она всё ещё была там. И вместе с нею там было ещё и нечто другое. Минуту спустя уже вся воинственность Казана оставила его. Торчавшая на спине щетина опустилась, уши насторожились вперёд, он просунул голову и плечи в отверстие между скалами и ласково заскулил. Серая волчица ответила ему тем же. А затем Казан отошёл назад и стал смотреть на восходившее солнце. Потом он лёг, но так, что его тело загородило собою вход в логовище между двух скал.

Серая волчица стала матерью.