Текст книги "Рассказы"

Глава VI. Один за другим

Час спустя Филипп поглядел на часы. Было около полуночи. К этому времени его первое напряжение дошло до крайней точки. Из глубины Баррена до него не доносилось ни малейшего звука, все молчало и среди низкорослых деревьев, так что он ниоткуда не мог ожидать успокоения своим нервам и ободрения. Он ожидал, что вот-вот, каждую минуту, к нему может вернуться Брэм, со своими волками, что он не услышит шагов этого человека и прыжков его животных до той самой поры, пока они не будут совсем уже близко от него. Два раза над его головой пролетела громадная сова. В третий раз она бросилась на пробежавшего через кустарник зайца, и Филиппу казалось, что это приходит ему конец. Маленькие белые лисицы, любопытные, как дети, ужасали его. Сколько раз, благодаря им, он вздрагивал от страха, а два раза даже должен был взлезть от них на дерево!

Затем наступила реакция, его нервы стали приходить в порядок, и пульс уже не стучал так, как до этого. Филипп стал задавать себе вопрос, действительно ли для него миновала опасность, в которой он был так уверен всего только один час тому назад. Возможно ли, чтобы Брэм испугался его выстрелов? Он не верил этому. Менее всего он мог считать трусом этого человека, который показался ему при свете звезд таким гигантом. И он быстро представил себе лицо Брэма. Теперь, после почти невыносимого напряжения всей нервной системы, стояло у него перед глазами нечто, чего он не мог себе объяснить и что так ясно выражалось на лице у Брэма. В нем было выражение чего-то до безумия дикого и в то же время чего-то страдальческого, как у человека без всякой надежды. В этот момент, когда чувство самосохранения заставляло Филиппа прислушиваться к малейшему звуку, он более уже не испытывал в себе того возбуждения, которое захватывает всегда человека, охотящегося на человека. Он не мог бы объяснить такую резкую в себе перемену, такую быструю реакцию в своих мыслях и чувствах, какая произошла в нем, дав место неожиданно появившейся в нем симпатии к Брэму.

Он ожидал и все менее и менее стал испытывать страх перед волками. С особенной ясностью он стал теперь, когда миновало время, представлять себе Брэма: его угрюмый взгляд, загнанный вид даже тогда, когда он сам гнал своих волков, его абсолютное одиночество, когда он вдруг остановился, чтобы прислушаться к вою и крикам своих единственных друзей – зубастых животных. Несмотря на его ужасные крики, которые он посылал волкам, и на дикость его смеха, раздавшегося среди белой ночи после выстрелов Филиппа, Брэм все-таки не показался ему сумасшедшим. Филипп слышал о людях, которые сошли с ума от одиночества. Он даже знал одного – Пеллетье, жившего на самом краю света за Полярным кругом. Он наизусть выучил дневник, написанный этим Пеллетье на двери его хижины. Вот то действительно было сумасшествие! Смерть пришла к Пеллетье как желанный друг. На него же походил и Брэм, целые годы проводивший без всякого общения с людьми, – и все-таки…

Мысли Филиппа перешли на женские волосы. Сидя в хижине у Пьера Брео, он и вида не подал о том подозрении, которое явилось у него тотчас же. Со своей стороны, молчал и Пьер, если и у него тоже возникло подобное же подозрение. Он боялся высказать его из страха. Теперь же Филипп был охвачен им вполне. Он знал, что человеческие волосы могут сохранять свою свежесть и блеск до бесконечности, и не считал невозможным, что Брэм мог владеть ими уже целые годы. Вполне естественно было предположить, что он выменял их на что-нибудь у какого-нибудь белого человека, когда еще не был вне закона, и что какая-нибудь фантазия или суеверие заставили его иметь их при себе. Но Филипп уже перестал руководствоваться одними только доводами рассудка. Против его рассудка восстало сознание, которое настойчиво подсказывало ему, что эти волосы только недавно были срезаны с женской головы. Он не мог представить даже самому себе каких-либо логических доказательств этому, но в то же время не находил возможным и возражать вполне против такого предположения. С Брэмом живет или жила женщина; и всякий раз как ему приходили на ум длина, красота и редкая волнистость шелковых нитей, находившихся сейчас при нем, у него в бумажнике, – он не мог не содрогаться от одной только мысли, что эта женщина могла быть белой.

Брэм и белая женщина! И притом женщина с такими волосами, как эти!

Филипп слез с дерева, затем целый час проходил взад и вперед по опушке, причем все его чувства находились в высшей точке напряжения. Затем он вновь развел костер, прерывая каждую минуту свое дело, чтобы вновь и вновь прислушаться к каждому подозрительному звуку. Было очень холодно. Несколько времени спустя он заметил, что сперва очаровывавшие звуки северного сияния теперь превратились уже в неприятный шепот. Звезды стали светить уже не так ярко, и ему стало вдруг казаться, что они отходили от него все дальше и дальше, чтобы оставить его одного. Это умирание звезд всегда интересовало его. Это было одним из чудес Крайнего Севера. Ему казалось, что тысячи невидимых рук действовали под самыми небесами и невидимо тушили звезды, сперва по одной, затем по две, а потом и целыми созвездиями. Это всегда предшествует в течение целого часа неприятной и хаотической темноте, которая наступает перед самым рассветом на Севере, и именно этой-то темноты он теперь и боялся, сидя в одиночестве перед своим костром.

В этот-то самый час непроницаемой тьмы и мог неожиданно появиться Брэм. Возможно, что именно ее-то он и дожидался. Филипп посмотрел на часы. Было уже четыре. Опять он отправился к своему дереву и стал поджидать. Через четверть часа стало так темно, что ему уже не было видно и того дерева, около которого он стоял. А Брэм все не приходил. Перед самым рассветом Филипп вновь развел огонь – это уже в третий раз – и принялся за приготовление себе завтрака. Ему хотелось кофе как можно крепче, и он засыпал его вдвое больше, чем обыкновенно. А в семь часов утра он уже был готов продолжать свой путь далее.

Он стал теперь уже твердо верить в то, что какая-то таинственная, но в то же время и могучая сила заставила Брэма Джонсона отказаться от такого подходящего случая, чтобы расправиться истекшей ночью со своим врагом. И вот, идя теперь вдоль опушки леса на самом краю Баррена, он испытывал полное равнодушие к тому, чтобы захватить как-нибудь Брэма и арестовать его. Во всем этом приключении оказалась одна вещь, которая стала его интересовать гораздо более, чем сам Брэм. Это была золотая петля. Не через самого Брэма, а именно только благодаря его следу, он мог бы добраться до ее разгадки. Там он узнает всю ее тайну, а, может быть, даже и трагедию, если только вообще эта петля может что-нибудь означать. И он оценил редкий и исключительный случай, который предоставил ему возможность следовать за Брэмом, когда тот отступал. С человеком он мог еще справиться, если бы явилась необходимость с ним сразиться, а уж с волками расправа была бы коротка.

Час спустя Филипп осторожно вышел к тому месту, где волки заели карибу насмерть. На целых двадцать футов в окружности весь снег оказался плотно утоптанным лапами животных, и вся эта арена была залита кровью и усеяна кусками мяса, обглоданными костями и клочьями шерсти. Филипп мог отлично определить, где бежал Брэм и где потом снял с себя свои лыжи. Следы от его мокасинов смешивались со следами от лап волков. Брэм, очевидно, прибыл вовремя, чтобы спасти окорока, которые он оттаскивал в сторону из этого кровавого круга. Голодной стае были предоставлены одни только остатки.

Снег отпечатывал на себе, точно буквы на книге, все то, что происходило потом. И это очень удивило Филиппа. Неизвестно, откуда Брэм добыл себе сани и на эти сани нагрузил то, что ему удалось уберечь от волков. По следам, оставленным на снегу, Филипп мог убедиться, что эти сани были гораздо длиннее и шире, чем те, какие ему до сих пор случалось видеть. Он даже и представить себе не мог того, что здесь происходило, но все дело оказалось слишком ясным, чтобы его понять. Далеко отсюда, еще где-то в глубине Баррена, Брэм нарочно распряг свою стаю, как только увидел бежавшего вдалеке карибу, чтобы она могла броситься за ним в погоню, догнать его и загрызть. А затем уже, насытившись, все они, и человек и волки, вернулись обратно среди ночи за своими санями, причем Брэм сделал нарочно большой обход, чтобы не оставить своих следов вновь у опушки леса и не выдать себя своему врагу – с громадным волнением Филипп мог убедиться, как послушно следовала за ним по пятам его стая волков. Человек был их неограниченным властелином. Затем они вернулись обратно уже с санями, погрузили на них окорока и помчались прямо на Север через Баррен. Каждый волк находился в упряжи, а сам Брэм сидел на санях.

Филипп глубоко, с разочарованием вздохнул.

У опушки леса, где можно было все-таки запастись горючим материалом, он стал приготовляться в далекий путь. Он наварил себе еды сразу на шесть суток. Три дня он будет следовать по пятам за Брэмом по безлесным и совершенно не нанесенным на карту пространствам Великого Баррена. Углубляться в него далее без собак и без саней было бы невозможно. Три дня туда да три дня назад – и даже на таком коротком пространстве времени он почти обрекал себя на смерть. В глубине Баррена его ожидала бы более серьезная опасность, чем со стороны Брэма и его волков. Это была снежная буря.

Его сердце забилось немного, когда, заметив по компасу точку своего отправления, он выступил прямо на север. Был серый, неприветливый день. Перед ним во все стороны уходили необозримые пространства Баррена, совершенно белые, терявшиеся в красноватой дымке на горизонте. Последняя полоска низкорослого леса скоро исчезла позади Филиппа. Небо нависло, точно свинец. Под таким небом можно было бы сойти с ума. И не прошло и часа, как Филиппом вдруг овладело непреодолимое желание поскорее вернуться обратно. Ни кустика, ни камня, – ничто не нарушало монотонности, а над головой, и так низко, что, казалось, можно было бы попасть в них брошенным камнем, хмуро ползли с северо-востока тяжелые, темные облака.

Раз десять в течение первых двух часов Филипп взглядывал на свой компас. Не один раз за это время Брэм вилял то туда, то сюда, все-таки выдерживая путь на север. В сером сумраке, без малейшего камня или деревца по пути, по которым можно было бы ориентироваться, его чувство направления руководило им гораздо безошибочнее, чем Филиппом – стрелка его компаса.

Часа через три в семи или восьми милях от того места, где волки загрызли карибу, Филипп наткнулся на следы от первой стоянки Брэма. Волки не были распряжены. Вероятно, Брэм остановился здесь только для того, чтобы надеть на себя лыжи. Далее он пошел уже пешком, и по длине его лыж Филипп рассчитал, что на каждые его четыре мили Брэм продвигался вперед на шесть.

Был час, когда Филипп остановился пообедать. По его мнению, он к этому времени покрыл уже пятнадцать миль. Пока он ел, им все более и более овладевало беспокойное чувство, что он пускался в авантюру, которая ни в коем случае не могла принести ему добра. В первый раз за все время он понял значение того, что Брэм в самый последний момент перед тем, как пускаться в Баррен, должен был в достаточном количестве запастись мясом, – и это привело его в большое беспокойство. В самом деле, где было бы достать провианта в этом безбрежном море снега, уходящем далеко за Полярный круг? Теперь Брэм вполне обеспечен им, чтобы покрыть, не останавливаясь, сразу целых пятьсот миль, тогда как он, Филипп, не сможет сделать и ста.

Все-таки до трех часов дня он упорно следовал по пути Брэма. Он продолжал бы идти и далее, если бы не наткнулся еще через час на громадный снежный сугроб вышиною с целый дом. Он решил сделать в нем убежище и остановиться в нем на ночь. Это было сделать очень легко, – он видел, как это делали эскимосы. Действуя своими лыжами как лопатой, он стал раскапывать ими снег, пока наконец не прокопал туннель, достаточный для того, чтобы разложить в нем свой спальный меховой мешок и устроиться в нем на ночь. На все это ему понадобилось не более часа, и когда он устроил себе таким образом ложе и вышел «за дверь», чтобы подышать чистым воздухом, то чувства его стали приходить в порядок. Уверенность в том, что у него сейчас же за спиною находится дом, в который не смогут уже проникнуть ни ветер, ни мороз, сообщила ему оптимистическое настроение, которого он не испытывал уже целые сутки.

Он захватил с собою из леса вязанку смолистых веток сосны и разложил из них себе маленький костер, над которым повесил чайник, набитый снегом. Потрескивание огня заставило его посвистывать от благодушия. Кругом сгущались сумерки. К тому времени, как вскипел его чайник и испеклись лепешки и ветчина, ночь, точно непроницаемым занавесом, завесила его со всех сторон, так что его так и подмывало разрезать его ножом. На небе не было ни звездочки. Ничего не было видно даже в двадцати шагах. То и дело он подбрасывал в затухавший костер веток и когда наконец огонь стал замирать совсем, то он зажег о последнюю головешку трубку и закурил ее.

Затем наступил непроглядный, хаотический мрак. Нащупывая руками дорогу, он прошел к себе в туннель и завесил за собою вход в него своей шелковой палаткой. Затем он с наслаждением растянулся в своем меховом мешке. С тех пор, как он расстался с Брео, он ни разу еще не имел таких удобств. К тому же вся его предыдущая ночь прошла для него вовсе без сна. Он тотчас же крепко заснул. Он не слышал потом ни шума непогоды, ни завывания ветра, поднявшегося на заре. Когда же начался рассвет, то около него раздались другие звуки, которых он тоже не слышал. Его внутреннее сознание, которое сторожило его сон, вдруг подсказало ему, чтобы он пробудился. Он тотчас же открыл глаза. Дневной свет наполнял его туннель. Он посмотрел на «дверь», которую накануне завесил палаткой.

Палатка куда-то исчезла.

На ее месте виднелась громадная, лохматая голова.

Филипп увидел себя лицом к лицу с Брэмом Джонсоном.

Глава VII. Врасплох

Филипп еще не совсем привык к психическим и физическим неожиданностям, которые всегда являются неизбежными спутниками лиц, применяющих закон на Дальнем Севере. Но никогда еще он не испытывал такой тревоги, как теперь, когда, загородив собою узкий вход в туннель, перед ним стоял человек, на которого он охотился.

Первая мысль его была о том, что Брэм смотрел на него уже долго, пока он спал, и что если бы этот отщепенец собирался его убить, то он мог бы сделать это и до его пробуждения без малейших хлопот. Так же быстро он заметил и то, что исчезли его палатка, которою он завесил вход в свою пещеру, и ружье, которым он подпер эту палатку. Брэм присвоил их себе, пока он спал.

Но не потеря этих вещей и не внезапное и неожиданное появление Брэма так сильно его смутили. Он испугался выражения лица Брэма, его глаз и той таинственной задумчивости, которая светилась в его взгляде. Это вовсе не было высокомерие победителя, осматривающего свою жертву. В его взгляде не было и признака ненависти или вызова. Даже не было в нем ничего враждебного. Пожалуй, это походило на изучение незнакомца человеком, который был полон сомнений и беспокойства или терзался неразрешимым вопросом. Даже самые глаза у Брэма казались Филиппу унаследованными им после целого ряда поколений от какой-нибудь нежной женщины. На лице этого загнанного каторжника они казались чем-то необыкновенно неестественным: это были громадные, серые, прекрасные глаза. И если бы отнять от них его безобразное лицо, то они могли бы привести в восхищение.

Больше минуты ни один из мужчин не нарушал молчания. Филипп схватился за револьвер, но совсем не имел намерения из него стрелять. Затем он понял наконец, что пора уже было заговорить, и начал с самого естественного восклицания, распространенного во всех концах необъятного мира:

– Здорово, Брэм!

– Здравствуйте, мсье!

Брэм только пошевелил губами. Голос же его оказался низким и горловым. И вслед за этим, почти тотчас же, голова его исчезла.

Филипп немедленно же выскочил из своего спального мешка. Через отверстие в его пещеру до него донесся уже другой звук, – угрожающие повизгивания волков. Брэма больше не было слышно.

Несмотря на доверие, которое родилось в душе у Филиппа с первого же взгляда на Брэма, он вдруг почувствовал, как вдоль спины у него пробежал холодок, когда оглядел себя со всех сторон. Он мог стоять в своей берлоге только на четвереньках, при нем остался один только револьвер, – и какую же жалкую крысу в ловушке он разыграет из себя, если Брэм вдруг выпустит на него своих волков! Каким это будет спортом и для волков и, пожалуй, для самого их хозяина! Ну, ему удастся убить двух или трех волков, а дальше что? Они набросятся на него как вихрь, протискаются к нему сквозь снег, как пловец сквозь воду. Не поступил ли он глупо во второй раз? Не усилил ли он Брэма Джонсона, этого тройного убийцу тем, что так ласково приветствовал его, вместо того чтобы попросту в него стрелять?

Он подполз к выходу из своего туннеля и опять услышал рычание и визг волков. Звуки эти показались ему уже на расстоянии. Тогда он выполз наружу.

Из своей засады он мог видеть только широко расстилавшийся перед ним Баррен и свои вчерашние следы на снегу. Он держал перед собою наготове револьвер, когда вдруг послышался голос Брэма:

– Мсье, бросьте револьвер и нож, иначе я разделаюсь с вами. Мои волки еще голодны!

Филипп продвинулся еще более вперед. Брэм сказал эти слова тихо и без угрожающего тона, но Филипп почуял в них холодный и невозмутимый приговор к смерти, тем более что при создавшихся условиях считал для себя безумием вступать с ним в бой. В своих волках он имел перед ним не только преимущество, но и полную гарантию успеха. И если бы Филипп хоть немного сомневался в этом и попробовал еще раз приподнять револьвер, то его нерешительность могла бы моментально быть устранена хотя бы всего только тремя волками, которых напустил бы на него Брэм. Это были гиганты, а не звери. И действительно, три из них выступили вперед; за ними последовали четвертый и пятый, а затем их появилось столько, что они загородили собою горизонт. Все они оскалили клыки, щелкали зубами, выли и выказывали нетерпение. Филипп увидел перед собою десятки пар устремленных на него глаз и невольно подался назад. Он знал, что один только Брэм был в состоянии отозвать их от него назад, но не услышал ни единого его слова, ни единой его команды. Даже в ту самую минуту, когда Брэм поднял свою двадцатифутовую кожаную плеть, лежавшую на снегу, точно свернувшаяся змея, и грозно взмахнул ею над головами животных, он не проронил ни звука. Испугавшись этой плети, волки разбрелись по сторонам, и тогда только вновь послышался голос Брэма:

– Давайте сюда револьвер и нож, иначе я спущу на вас сейчас волков!

Не успели еще замереть в воздухе эти слова, как Филипп уже бросил к нему свой револьвер.

– Получай, сумасшедший! – крикнул ему Филипп. – А вот тебе и нож!

Нож последовал за револьвером.

– Бросить тебе и постель? – спросил он.

Он употреблял все усилия, чтобы не выдать своего страха и казаться веселым. Но он не упускал из виду того, что только вчера стрелял в Брэма и что было бы совершенно безрассудно предполагать, что Брэм не размозжит ему голову, если он окончательно вылезет из своего убежища. То, что Брэм ничего не ответил ему насчет постели, не придало ему большей уверенности. Он повторил свой вопрос еще громче, чем в первый раз, и снова не последовало ответа. В полном недоумении он принялся за сворачивание своей постели и при этом не мог удержаться от угрюмой улыбки. В самом деле, если он останется в живых, то как будет доносить своему начальству обо всех этих приключениях? Его рапорты будут представлять из себя одну сплошную комедию, – как он зарывался в снег, точно для зимней спячки сурок, как его пригласил потом к себе на завтрак человек с дубиной в руке и с целой сворой волков, у которых оскаленные клыки блестели, точно слоновая кость. А он догадывался, что в данном случае не обойдется и без дубины. И действительно, немного спустя, когда он выкинул из своей берлоги свои спальные принадлежности, то увидел, что его догадки были вполне основательны. Брэм уже захватил себе и нож и револьвер. На той же самой руке у него висели плеть и громаднейшая дубина.

Улучив удобный момент, Филипп не медля последовал за своею постелью и предстал пред ясные очи Брэма.

– Доброе утро, Брэм!

Его приветствие повлекло за собой целый хор дикого рычания волков, так что у него даже застыла кровь, хоть он и пытался скрыть от Брэма малейшие признаки того, что каждый нерв на его спине испытывал такое ощущение, точно в него втыкали иголки. На этот раз Брэм громко крикнул на них по-эскимосски и стегнул их своей длинной плетью прямо по мордам.

Затем он в упор посмотрел на своего пленника. Зеленые огоньки вспыхнули у него в глазах. Узкие губы сжались еще плотнее. В этот момент он готов был убить. Неосторожное слово, один какой-нибудь лишний жест, – и Филипп знал, что конец был бы неизбежен.

Тем же самым горловым голосом Брэм спросил:

– Зачем вы стреляли в меня вчера?

– Я хотел поговорить с тобою, Брэм, – спокойно ответил Филипп, – я вовсе не хотел тебя убивать. Я стрелял тебе через голову.

– Вы хотели поговорить? – продолжал Брэм с таким видом, точно каждое слово требовало от него усилий. – О чем?

– Я хотел спросить у тебя, за что ты убил человека на Божьем озере?

Слова эти вырвались из уст Филиппа как-то сами собой; он не мог их сдержать. Брэм зарычал в ответ, точно это говорил зверь, а не человек. Огоньки у него в глазах сделались еще зеленее.

– Это был полицейский, – ответил он. – Полицейский из Черчилла, и я выпустил на него своих волков!

Рука Филиппа задрожала у него в кармане. Волки стояли позади него, и он боялся обернуться к ним и посмотреть. Его ужаснуло их подозрительное молчание. Они ожидали, их звериный инстинкт уже подсказывал им, что команда уже готова сорваться с уст их владыки. Брэм бросил на снег нож и револьвер. В одну руку он взял плеть, в другую – дубину.

Филипп быстро вытащил из бокового кармана бумажник.

– Ты что-то потерял, – обратился он к нему, – когда останавливался около избушки Пьера Брео.

Его собственный голос казался ему странным и удивил его.

– Я отправился вслед за тобою, – продолжал он, – чтобы вручить тебе твою потерю. Я мог бы тебя убить, если бы пожелал, когда стрелял, чтобы обратить на себя твое внимание. Я просто хотел тебя остановить. Я должен передать тебе вот это!

И он протянул Брэму золотую петлю.