Текст книги "Последний из могикан"

Несмотря на неожиданность, самообладание не покинуло Дункана. По выражению лица индейца майор понял, что Магуа еще ничего не успел разглядеть в полумраке пещеры. Он уже хотел было отступить за выступ стены, которая все-таки могла скрыть его и его спутников, но в эту минуту понял, что отступать поздно.

Выражение глубокого торжества в чертах дикаря вывело Дункана из себя; забыв обо всем в мире и поддаваясь только побуждению гнева, Хейворд прицелился и выстрелил. Вся пещера загудела, точно от звука извержения вулкана; когда же ветер, дувший из ущелья, рассеял клубы дыма, извергнутые гротом, на месте, где только что было видно злобное лицо предателя-проводника, никого не оказалось. Хейворд бросился к выходу и увидел, как темная фигура дикаря кралась вдоль низкого узкого выступа скалы и скоро окончательно исчезла из виду.

После грома выстрела среди дикарей воцарилось страшное молчание, но, когда раздался продолжительный и понятный для них крик Лисицы, топот ног и вопли стали снова приближаться, и, раньше чем Дункан успел оправиться от потрясения, хрупкая преграда из ветвей была разбросана во все стороны. Индейцы хлынули в пещеру с обоих концов. Хейворда и девушек вытащили из убежища в пещере, и их окружила толпа торжествующих гуронов.

Глава X

 
Боюсь, что утром так же мы проспим,
Как незаметно за ночь засиделись.
 

Шекспир. Сон в летнюю ночь

Едва это внезапное несчастье обрушилось, Дункан стал наблюдать за действиями победителей. Краснокожие дергали украшения его мундира, в их глазах горело желание завладеть шитьем и галунами. Но грозные окрики исполина останавливали дикарей, и это убедило Хейворда, что его и Кору с Алисой решили щадить до какого-то особого момента.

Пока молодые гуроны выказывали признаки алчности, более опытные воины продолжали обыскивать обе пещеры со вниманием, которое доказывало, что они не удовлетворены достигнутым успехом. Не находя иных жертв, усердные мстители подступили к Дункану и Давиду, повторяя имя «Длинный Карабин» и произнося эти слова с таким злобным выражением, что нельзя было усомниться, о чем они спрашивали. Дункан притворился, будто он не понимает значения их вопросов, Давид же действительно не знал французского языка. Наконец настойчивость гуронов утомила Хейворда; кроме того, он боялся раздражать своих победителей упрямым молчанием. Он оглянулся кругом, отыскивая глазами Магуа, который мог перевести его ответы на вопросы гуронов; их голоса звучали все более настойчиво и грозно.

Поведение Магуа резко отличалось от образа действий его товарищей. Пока все остальные старались удовлетворить свою ребяческую склонность к грабежу, присваивая жалкое имущество разведчика, Хитрая Лисица спокойно стоял поодаль от пленников: он был, по-видимому, доволен, как будто уже достиг главной цели своего предательства. Когда глаза Хейворда впервые встретили взгляд его недавнего проводника, майор невольно с ужасом отвернулся от зловещего, хотя и спокойного, лица Магуа. Однако, победив отвращение, он заставил себя говорить с ним.

– Хитрая Лисица слишком мужественный воин, – неохотно сказал Дункан, – чтобы отказаться объяснить безоружному человеку, что говорят победители.

– Они спрашивают, где охотник, знающий лесные тропинки, – на ломаном английском языке ответил Магуа и со свирепой усмешкой положил руку на листья, которыми была прикрыта и перевязана рана у него на плече. – Ружье Длинного Карабина превосходно, его глаза никогда не мигают, а между тем это ружье, так же как и короткий ствол белого вождя, бессильно отнять жизнь у Хитрой Лисицы.

– Лисица слишком храбр, чтобы помнить о ранах, полученных в битве, или о руках, которые нанесли их.

– А разве шла война, когда индеец отдыхал под сахарным деревом и хотел поесть хлеба? Кто наполнил кустарники подползающими врагами? Чей язык говорил о мире, когда мысли его были кровожадны? Разве Магуа сказал, что томагавк вынут из земли и что его рука выкопала боевой топор?

Дункан не решился напомнить врагу о его предательстве, не хотел он также увеличить его злобу какими-либо оправданиями и потому промолчал. Магуа, казалось, тоже решил прервать дальнейшие разговоры; он снова прислонился к скале, от которой на минуту отошел во время вспышки гнева. Когда нетерпеливые дикари заметили, что короткий разговор между белым и Лисицей окончился, снова раздались крики: «Длинный Карабин!»

– Слышишь? – равнодушно сказал Магуа. – Гуроны требуют жизнь Длинного Карабина, и, если их не удовлетворить, они убьют тех, кто прячет его.

– Он ушел. Они не могут схватить его.

Лисица холодно улыбнулся и презрительно ответил:

– Когда белый умирает, он думает, что для него наступила минута покоя, но краснокожие умеют мучить даже призраки своих врагов. Где его тело? Пусть гуроны увидят его скальп.

– Он не умер, он бежал.

Магуа недоверчиво покачал головой:

– Разве он птица и может расправлять крылья? Разве он рыба и умеет плавать, не дыша воздухом? Белый вождь считает гуронов глупцами!

– Правда, Длинный Карабин не рыба, но он умеет плавать. Когда весь его порох был сожжен, а глаза гуронов закрыло облако, он уплыл вниз по течению.

– А почему же белый вождь остался? – все еще недоверчиво спросил Магуа. – Разве он камень, который падает на дно? Или скальп жжет ему голову?

– Я не камень, это мог бы сказать твой убитый товарищ, который упал в водопад! – раздраженно ответил Дункан, в припадке досады употребляя те хвастливые выражения, которые могли возбудить уважение индейца. – Но белый считает, что только трусы бросают женщин.

Магуа пробормотал сквозь зубы несколько невнятных слов и продолжал вслух:

– А делавары плавают так же хорошо, как ползают в кустах. Где Великий Змей?

Судя по этим канадским прозвищам, Дункан понял, что гуроны гораздо лучше знали его недавних товарищей, нежели он сам, и неохотно ответил:

– Он тоже уплыл по течению.

– А Быстроногий Олень?

– Я не знаю, кого ты называешь так, – ответил Дункан, пользуясь возможностью затянуть разговор.

– Ункаса, – ответил Магуа, произнося делаварское имя с еще большим трудом, нежели английские слова.

– Ты говоришь о молодом делаваре? Он тоже уплыл по течению.

Магуа сразу поверил сказанному и этим доказал, как мало думает он о беглецах. Но его товарищам эти-то беглецы и были нужны.

Они с характерным для индейцев терпением, в полном молчании ждали, пока кончится беседа офицера и Лисицы. Когда Хейворд замолчал, дикари устремили глаза на Магуа. Лисица указал им на реку и объяснил все немногими жестами и словами.

Поняв случившееся, дикари подняли страшный крик, который показал все их разочарование. Одни бросились к берегу реки, яростно размахивая в воздухе руками; другие стали плевать в воду, точно мстя ей за то, что она изменнически лишила их несомненных прав победителей. Некоторые, наиболее свирепые, бросали на пленников исподлобья взгляды, горящие сдержанной яростью. Двое-трое даже выразили злобные чувства угрожающими движениями рук; очевидно, ни красота, ни женская слабость обеих сестер не могли бы защитить их от ярости индейцев. Молодой офицер отчаянно порывался броситься к Алисе, когда один из гуронов схватил своей темной рукой прядь ее роскошных волос, которые густыми волнами упали ей на плечи, и провел ножом в воздухе вокруг ее головы. Но едва Хейворд сделал первое движение, как почувствовал, что индеец, распоряжавшийся всеми дикарями, точно клещами сжал его плечо. Он понял, что бесполезна была бы борьба с такой подавляющей силой, и подчинился своей судьбе, только тихо сказав девушкам, что дикари часто произносят угрозы, которых не выполняют.

Но, стараясь прогнать страх Коры и Алисы, Дункан и не думал обманывать себя. Он хорошо знал, что авторитет индейского вождя был весьма условным и поддерживался скорее физическим, чем моральным превосходством. И поэтому опасность возрастала с количеством окружающих дикарей. Сохраняя наружное спокойствие, Хейворд чувствовал, как его сердце замирало, когда кто-нибудь из индейцев подходил к беспомощным сестрам или мрачно оглядывал хрупкие фигуры девушек.

Однако его опасения значительно ослабели, когда он увидел, что вождь созвал на совет всех воинов. Их споры длились недолго, и, судя по молчанию большей части индейцев, скоро было принято единогласное решение. Немногие из говоривших часто указывали в сторону лагеря Вебба, очевидно опасаясь нападения с этой стороны. Мысль об отряде англичан, вероятно, заставила их быстро на что-то решиться и ускорила все последовавшее за этим.

Дикари перенесли легкую пирогу к тому месту реки, которое находилось близ выхода из внешней пещеры. Едва это было сделано, предводитель гуронов знаком приказал пленникам спуститься к нижним камням и сесть в пирогу.

Сопротивляться было невозможно, поэтому Дункан показал пример покорности, направившись к пироге, и вскоре уже сидел в лодке вместе с обеими сестрами и все еще изумленным Давидом. Хотя гуроны не могли знать узкого фарватера между водоворотами и быстринами потока, но им были слишком хорошо известны общие признаки опасных мест, чтобы они могли совершить какую-либо существенную оплошность. Когда лоцман, выбранный для того, чтобы вести пирогу, занял свое место, индейцы снова кинулись в реку, пирога скользнула по течению, и через несколько секунд пленники очутились на южном берегу реки, почти против той скалы, на которую они высадились накануне.

Тут дикари снова серьезно, но недолго совещались между собой. В то же время они привели из лесу лошадей, которых их владельцы считали причиной своего несчастья. Теперь толпа гуронов разделилась. Главный вождь сел на лошадь Хейворда и двинулся через реку, а вслед за ним бросилась в воду и большая часть его спутников. Скоро все они исчезли в лесу. Пленники остались под присмотром шести дикарей, которыми руководил Хитрая Лисица. С усиливающимся волнением Хейворд наблюдал за действиями дикарей. Видя необыкновенную сдержанность индейцев, Хейворд надеялся, что они отведут его к Монкальму как своего пленника. Мозг попавших в беду людей никогда не дремлет, а надежда, хотя бы и самая слабая, дает пищу воображению, поэтому Дункану уже представлялось, что Монкальм постарается превратить отеческие чувства Мунро в орудие, с помощью которого он попытается заставить ветерана забыть о своей верности английскому королю. И хотя было известно, что французский командующий обладал мужественным и предприимчивым характером, считалось, что он является знатоком всяких политических интриг, которые не требовали проявлений высоких моральных качеств и которые так опорочили европейскую дипломатию того времени.

Но поведение гуронов сразу разрушило все эти соображения Дункана. Та часть индейцев, которая двинулась вслед за краснокожим исполином, направилась к Хорикэну, и Хейворд понял, что его самого и его спутников ждет страшный плен у диких. Желая знать все, даже самое худшее, и решив, в крайнем случае, попытаться прибегнуть к силе денег, он преодолел свое отвращение к Магуа и обратился к своему прежнему проводнику в самом дружеском, доверительном тоне, который он только мог изобразить:

– Я хотел бы поговорить с Магуа о том, что годится только для слуха такого великого вождя.

Индеец презрительно взглянул на молодого офицера и ответил:

– Говори. У деревьев нет ушей.

– Но гуроны не глухи, а те слова, которые пригодны для великих вождей, могут опьянить иных воинов. Если Магуа не хочет слушать, офицер короля сумеет молчать.

Индеец бросил несколько небрежных слов своим товарищам, которые кое-как седлали лошадей для молодых девушек; потом Лисица отошел в сторону и осторожным движением позвал за собой Дункана.

– Теперь говори, – сказал он, – если твои слова пригодны для Магуа.

– Хитрая Лисица доказал, что он достиг почетного прозвища, данного ему канадскими отцами, – начал Хейворд. – Я вижу всю его мудрость, понимаю, как много он для нас сделал, и не забуду этого в час благодарности. Да, Лисица не только великий вождь – он умеет обманывать своих врагов.

– Что же сделал Лисица? – холодно спросил индеец.

– Разве он не видел, что лес переполнен спрятавшимися врагами? Разве он не заметил, что даже змея не могла бы незаметно проползти мимо них? Разве он не заблудился умышленно, чтобы ослепить глаза гуронов? Разве Магуа не притворился, будто он возвращается к своему племени, которое так плохо обошлось с ним и, как собаку, выгнало его из своих вигвамов? А мы? Разве, заметив его намерения, мы не помогли ему, чтобы гуроны думали, будто белый человек счел своего друга врагом? Ведь правда? О, когда Хитрая Лисица своей мудростью ослепил глаза гуронов, они позабыли, что когда-то сделали ему много зла и заставили бежать к мохокам! Они оставили Магуа на южном берегу с пленниками, а сами, как безумцы, двинулись к северу. Я знаю: Лисица хочет, как настоящая лиса, повернуться и отвести к седому богатому шотландцу его дочерей. Да, Магуа, я вижу все и уже подумал о том, как следует отплатить тебе за мудрость. Прежде всего глава форта Уильям-Генри даст Лисице то, что обязан дать такой великий вождь за великую услугу: у Лисицы будет золотая медаль, его пороховницу переполнит порох, у него в сумке зазвенит столько долларов, сколько камешков валяется на побережье Хорикэна, и олень станет лизать ему руки, зная, что ему не убежать от выстрела того ружья, которое получит вождь. Я же не знаю, как превзойти щедрость шотландца… Погоди. Я… да, я тебе…

– Что же даст мне молодой вождь, пришедший от восхода солнца? – спросил гурон, заметив, что Хейворд запнулся.

– С островов, которые лежат на Солнечном озере, он проведет струю огненной воды. Эта жидкость потечет перед вигвамами Магуа и не остановится, пока сердце индейца не станет легче перышка, а его дыхание не сделается слаще аромата дикой медуницы…

Магуа серьезно слушал медленную речь Хейворда. Когда молодой человек упомянул о том, что ему кажется, будто индеец хитро обманул гуронов, лицо его слушателя приняло выражение осторожной сдержанности. Когда Хейворд напомнил об оскорблениях, которые изгнали гурона из вигвамов его племени, глаза Лисицы вспыхнули свирепым блеском, и Дункан понял, что он затронул как раз ту самую струну, которой ему следовало коснуться. Когда же он дошел до фраз, которыми хитро подстрекал и жажду мести дикаря, и его алчность, он, во всяком случае, возбудил его глубокое внимание. Лисица задал свой последний вопрос, о награде, спокойно, с обычной важностью индейца, однако, судя по задумчивому выражению его лица, ясно было, что ему следовало ответить предусмотрительно хитро. Несколько мгновений гурон молчал, потом, положив свою руку на грубую перевязку, которая прикрывала его раненое плечо, сказал:

– Разве друзья оставляют такие знаки?

– Неужели Длинный Карабин нанес бы такую легкую рану врагу?

– А разве делавары подползают, как змеи, к тем, кого они любят, чтобы нанести удар?

– Неужели Великий Змей позволил бы услышать свое приближение к тому, кого желал бы видеть глухим?

– А белый вождь часто жжет порох перед лицом своих собратьев?

– Промахивается ли он, если действительно намерен убить? – с хорошо разыгранной усмешкой ответил Дункан.

После этих быстрых вопросов и ответов наступило долгое молчание. Дункан заметил колебания Магуа и, желая довершить свою победу, хотел было снова приняться за перечисление наград, но Магуа остановил его выразительным движением руки и произнес:

– Довольно! Лисица – мудрый вождь, а то, что он сделает, будет видно. Иди и не раскрывай губ. Когда Магуа заговорит, ты успеешь ответить ему.

Хейворд заметил, что Лисица с опаской оглядывается на остальных гуронов, и немедленно отошел, чтобы не дать им возможности заподозрить его в сообщничестве с их предводителем. Магуа подошел к лошадям и сделал вид, что он очень доволен усердием своих подчиненных. Затем знаком предложил Хейворду помочь Коре и Алисе сесть на их нарраганзетов. Больше не было подходящего предлога для задержки, и Хейворд был вынужден подчиниться. Помогая Коре и Алисе, которые почти не поднимали глаз из боязни увидеть злобные лица гуронов, сесть на лошадей, Дункан шепнул им о своих оживших надеждах.

Индейцы, отправившиеся за исполином, увели с собой лошадь Давида, а потому Гамут и Дункан были принуждены идти пешком. Однако Хейворд не особенно жалел об этом, так как, двигаясь медленно, он мог задерживать весь отряд. Его взгляд все еще с надеждой обращался в сторону форта Эдвард, и он ждал, что из леса донесется шум, который даст ему знать о приближении избавителей.

Когда все было готово, Магуа двинулся впереди всех. За ним шел Давид, который, по мере того как рана перестала давать себя знать, постепенно начинал осознавать свое истинное положение. Дальше ехали сестры. Хейворд держался рядом с ними, а индейцы шагали по обеим сторонам пленников и замыкали шествие. Бдительность их не ослабевала ни на минуту.

Все молчали, только Дункан время от времени обращался со словами утешения к Алисе и Коре да Гамут изливал свою душу в жалобных восклицаниях. Путники направились к югу по дороге, совершенно противоположной пути к форту Уильям-Генри. Несмотря на это, Хейворд все же не допускал мысли, чтобы Магуа так скоро позабыл о предложенной ему награде; к тому же гурону была необходима осторожность.

Миля за милей двигались путники по бесконечному лесу, но конца этому утомительному переходу не предвиделось.

Хейворд следил за полуденными лучами солнца, пробивавшимися сквозь ветви деревьев, и жаждал того мгновения, когда Магуа пойдет по пути, благоприятному для путешественников.

Кора, помня прощальные наставления разведчика, при малейшей возможности протягивала руку, чтобы заломить ветвь, но бдительность гуронов мешала ей выполнить это трудное и опасное намерение. Встречая настороженные взгляды дикарей, девушка притворялась испуганной чем-то или начинала поправлять свой костюм. Только один раз она заломила ветку; в ту же минуту ей пришло в голову уронить на землю перчатку. Этот знак, предназначавшийся для друзей, был замечен одним из гуронов; индеец подал Коре перчатку и тотчас же измял и изломал все остальные ветви куста, чтобы казалось, будто они были обезображены каким-нибудь животным, запутавшимся в чаще. После этого гурон положил руку на свой томагавк с таким многозначительным видом, что Коре пришлось отказаться от мысли оставлять метки на кустах.

В обоих отрядах индейцев были лошади, а потому пленники лишились надежды, что их найдут по лошадиным следам.

Если бы угрюмый Магуа хоть чем-нибудь ободрил Хейворда, майор, конечно, заговорил бы с ним. Но Лисица редко оборачивался назад и ни разу не произнес ни слова. Руководствуясь только солнцем да теми еле видными приметами, которые известны одним туземцам, Лисица шел по обнаженной почве соснового леса или переправлялся через ручьи; чутье помогало ему двигаться почти по такой же прямой линии, как летит птица. Он ни разу не задумался. Была ли перед ним еле заметная тропинка, пропадала ли она совершенно или тянулась вполне отчетливой торной дорожкой, он ни разу не замедлил и не ускорил шаг. Казалось, что ему неведома усталость. И когда бы глаза путешественников ни отрывались от дороги, устланной опавшими листьями, и ни устремлялись бы вперед – между стволами деревьев все время виднелась темная фигура Магуа. Он шел, не поворачивая головы, и светлые перья в его волосах колебались от его собственных шагов.

Наконец Магуа прошел через низкую ложбину, по которой бежал веселый ручей, и начал подниматься на гору по такому крутому склону, что Кора и Алиса принуждены были сойти с лошадей. Когда путники достигли вершины холма, они оказались на ровной площадке, скудно поросшей деревьями. Под одним из них распростерлась темная фигура Магуа, которому, очевидно, хотелось воспользоваться отдыхом, необходимым и для всех остальных.

Глава XI

 
Проклят будь мой род,
Когда ему прощу я.
 

Шекспир. Венецианский купец

Индеец выбрал местом стоянки один из крутых пирамидальных, похожих на искусственные насыпи холмов, которые так часто встречаются на американских равнинах. Вершина этой возвышенности представляла собой ровную площадку, а один из склонов отличался необыкновенной крутизной. Холм казался позицией, исключавшей всякую возможность неожиданного нападения, и, видимо, поэтому хитрый Магуа выбрал его местом стоянки. Хейворд равнодушно и безучастно осмотрел этот холм, не надеясь больше на появление помощи, потом всецело отдался заботам о своих спутницах, стараясь успокоить их, ободрить.

Нарраганзетов разнуздали и дали им возможность пощипать ветки деревьев и кустов, рассеянных по вершине холма. Дункан разложил остатки съестных припасов в тени высокого бука, горизонтальные ветви которого, точно большой балдахин, нависли над девушками.

Несмотря на то что путники двигались безостановочно, один из индейцев все же успел пустить стрелу в запутавшуюся в чаще молодую косулю, убил ее и, отрезав наиболее вкусные части животного, терпеливо нес их на своих плечах. Теперь он и его товарищи поедали сырое мясо, разрывая его руками; только Магуа не принимал участия в этом пире; он сидел, по-видимому всецело погруженный в глубокие думы.

Такая воздержанность, странная в индейце, особенно когда он может без труда утолить свой голод, привлекла внимание Хейворда. Молодой человек предположил, что гурон в эту минуту придумывает вернейший способ избавиться от бдительности своих товарищей. Желая помочь гурону придумать ловкий план, подсказав ему какую-нибудь мысль, Дункан вышел из тени бука и как бы без цели направился к Лисице.

– Разве Магуа недостаточно долго шел лицом к солнцу и все еще боится канадцев? – спросил Хейворд, делая вид, что он вполне уверен в дружеском расположении индейца. – Разве начальник форта Уильям-Генри не с большим удовольствием увидит своих дочерей раньше, чем новая ночь затмит в его сердце печаль о них и он станет менее щедр на вознаграждение?

– Неужели к утру бледнолицые любят детей меньше, чем с вечера? – хладнокровно спросил Магуа.

– Конечно нет, – ответил Хейворд, желая поправить свою невольную ошибку. – Правда, иногда белые забывают могилы своих праотцев, но привязанность родителей к детям никогда не умирает.

– А мягко ли сердце седовласого отца? Думает ли он, печалится ли о детях, которых ему дали жены? Он жестоко обращается со своими воинами, и у него каменный взгляд.

– Он бывает суров с лентяями и нерадивыми солдатами, но для трезвых и храбрых Мунро – справедливый и человеколюбивый начальник. Я знавал многих ласковых и любящих отцов, но мне никогда не приходилось встречать человека с сердцем, более полным отеческой любви. Конечно, Магуа, тебе случалось видеть старика только во главе воинов, я же видел, как на его глазах выступали слезы, когда он говорил о своих дочерях…

Хейворд оборвал свою речь; он не знал, чем объяснить странное выражение, которое внезапно мелькнуло на лице индейца, внимательно слушавшего его слова. Сперва молодому человеку почудилось, будто в душе дикаря пробудилась мысль о подарках, обещанных ему, но мало-помалу выражение радости сменилось на лице индейца отпечатком свирепого, злобного торжества, порожденного, очевидно, не алчностью, а другой страстью.

– Послушай, – сказал гурон, и лицо его снова застыло в невозмутимом спокойствии, – пойди к темноволосой дочери седовласого и скажи ей, что Магуа хочет с ней говорить. Отец будет помнить, что обещает его дитя.

Дункан подумал, что корыстолюбивый индеец хочет услышать новое подтверждение обещанных наград, и хотя медленно и неохотно, но все же двинулся к тому месту, где теперь отдыхали девушки. Подойдя к ним, Хейворд сообщил Коре о желании Магуа.

– Вам уже известно, чего хочет Магуа, – сказал Дункан, провожая ее к гурону, – поэтому не скупитесь, обещая порох и чепраки. Но помните, что спиртные напитки они ценят больше всего. Хорошо, если вы пообещаете дать ему также что-нибудь и от себя. Помните, Кора, что от вашего самообладания и изобретательности зависит ваша жизнь и жизнь Алисы.

– И ваша, Хейворд!

– Моя жизнь – дело не важное. Меня не ждет отец, не многие друзья пожалеют о моей печальной участи… Но довольно, мы подошли к индейцу… Магуа, вот та, с которой ты хотел говорить.

Индеец медленно поднялся и с минуту стоял молча и неподвижно, потом знаком показал Хейворду, чтобы он отошел, и холодно проговорил:

– Когда гурон беседует с женщинами, его племя закрывает слух свой.

Дункан колебался, не желая повиноваться, но Кора со спокойной улыбкой сказала:

– Вы слышали, Хейворд, чего желает индеец. Подите к Алисе, ободрите ее и расскажите о наших планах.

Кора выждала, пока молодой человек отошел, потом обратилась к гурону и с большим достоинством произнесла:

– Что Хитрая Лисица желает сообщить дочери Мунро?

– Слушай, – ответил индеец, опустив руку на плечо девушки, точно силясь заставить ее с особенным вниманием отнестись к словам, которые он намеревался ей сказать; однако Кора решительно, хотя и совершенно спокойно, отстранилась от дикаря. – Магуа рожден вождем и воином племени красных приозерных гуронов. Он двадцать раз видел, как летнее солнце растопляло снег двадцати зим, обращая сугробы в ручьи, прежде чем встретил первого бледнолицего. Он был счастлив тогда! Потом белые люди ворвались в его леса, научили его пить огненную воду, и он сделался бездельником. Тогда гуроны выгнали Магуа из лесов его отцов и преследовали, как косматого бизона. Он бежал к берегам озера и наконец увидел Город пушек. Тут он охотился и ловил рыбу, пока местные жители не выгнали его из леса и не ввергли в руки его врагов. Магуа, рожденный вождем гуронов, сделался воином своих врагов мохоков.

– Я уже слышала об этом, – сказала Кора, заметив, что гурон замолчал.

Он старался подавить в себе бурное волнение, которое начало разгораться в нем ярким пламенем при воспоминании о нанесенных ему обидах.

– Но виноват ли Хитрая Лисица, что голова его сделана не из камня? Кто дал ему огненную воду? Кто превратил его в низкого человека? Бледнолицые, люди твоего цвета!

– А разве я виновата, что на свете встречаются бессовестные люди с тем же цветом лица, как у меня? – спокойно спросила Кора.

– Нет. Магуа – воин, а не глупец. Я знаю, такие, как ты, никогда не раскрывают губ, чтобы выпить огненной жидкости. Великий Дух дал тебе мудрость.

– Что же я могу сделать или сказать, чтобы облегчить последствия твоих несчастий или заблуждений?

– Слушай, – повторил индеец, снова приняв спокойный и горделивый вид. – Когда французские и английские отцы вырыли из земли свои томагавки, Лисица встал в ряды мохоков и выступил против своего собственного племени. Бледнолицые выгнали краснокожих из тех лесов, в которых они охотились, и теперь, когда индейские племена воюют, их ведет белый человек. Великий вождь при Хорикэне, твой отец, стоял во главе нашего отряда. Он приказывал мохокам делать то одно, то другое, и они его слушались. Он объявил: что индеец напьется огненной воды и придет в полотняные вигвамы его воинов, это не будет забыто. Магуа неосмотрительно раскрыл свой рот, и жгучий напиток привел его в хижину Мунро. Пусть дочь седовласого скажет, что сделал вождь.

– Он не забыл своих обещаний и поступил справедливо, наказав виновного, – ответила бесстрашная девушка.

– «Справедливо»! – повторил индеец, бросая злобный взгляд на ее спокойное лицо. – Разве справедливо, сделав зло, наказывать за него? Магуа был сам не свой, говорила и действовала огненная вода, а не он. Не поверил этому Мунро. Вождя гуронов связали при бледнолицых воинах и били, точно собаку!

Кора молчала, не зная, что ответить на эти слова.

– Смотри! – продолжал Магуа, срывая легкий лоскут ситца, который скрывал его раскрашенную грудь. – Смотри: вот рубцы от ран, нанесенных ножами и пулями. Этими шрамами воин может хвалиться перед своими соплеменниками, но, по милости седовласого, на спине вождя гуронов остались знаки, которые он должен скрывать под разноцветными материями белых.

– А я думала, – сказала Кора, – что индейский вождь терпелив, что его дух не чувствует и не знает боли, которую выносит его тело.

– Когда чиппевеи[11]11
  Чиппеве´и – многочисленная индейская народность.


[Закрыть] привязали Магуа к столбу и нанесли ему вот эту рану, – ответил краснокожий, показывая пальцем на глубокий шрам, – гурон смеялся им в глаза, говоря, что только женщины способны так нежно колоть. В те минуты его дух был в облаках. Но когда он ощущал удары Мунро, его приниженный дух лежал под березой. Дух гурона никогда не опьяняется и никогда ничего не забывает.

– Но его можно успокоить. Если мой отец несправедливо поступил с тобой, покажи ему, что индеец способен простить оскорбление и вернуть ему его дочерей. От майора Хейворда ты уже слышал…

Магуа сурово покачал головой: он не хотел снова выслушивать то, что в душе презирал.

– Чего же ты требуешь? – продолжала Кора после нескольких минут томительного молчания, чувствуя, что благородный и великодушный Дункан был жестоко обманут хитростью дикаря.

– Я требую того, что в обычаях гурона: добра за добро, зла за зло.

– Значит, ты хочешь отомстить беззащитным дочерям за обиду, нанесенную тебе Мунро? Разве не достойнее храброго мужа пойти прямо к нему и потребовать удовлетворения?

– Руки бледнолицых длинны, их ножи остры, – ответил дикарь и злобно засмеялся. – Зачем Лисице становиться под выстрелы воинов Мунро, когда в руках гурона душа седовласого!

– Скажи, Магуа, что ты хочешь сделать? – произнесла Кора, делая величайшее усилие, чтобы говорить твердо и спокойно. – Хочешь ли ты отвести нас куда-нибудь в лесные чащи, или ты задумал еще большее зло? Разве нет таких подарков, которые могли бы загладить нанесенное тебе оскорбление и смягчить твое сердце? Прошу тебя, по крайней мере, освободить мою кроткую сестру, излей на одну меня всю твою злобу. Приобрети богатство, отпустив ее; удовлетвори свою месть, обрушив твой гнев лишь на одну жертву. Если старик потеряет обеих дочерей, он, вероятно, сойдет в могилу. Кто же тогда даст Лисице щедрые дары?

– Слушай, – снова сказал гурон. – Светлоглазая вернется на берег Хорикэна и все расскажет старому вождю, если только темноволосая девушка поклянется именем Великого Духа своих праотцев не солгать.

– А что я должна обещать? – спросила Кора, сдерживая ярость туземца своей женской гордостью и спокойствием.

– Когда Магуа покинул гуронов, его жену отдали другому вождю. Теперь Магуа снова подружился с ними и вернется обратно к могилам своего племени, туда, на берега Великого озера. Дочь английского вождя должна идти с ним и навсегда поселиться в его вигваме.

Подавляя в себе возмущение, гордая Кора спокойно спросила индейца:

– Приятно ли будет Магуа делить свое жилище с женой, которую он не любит, с женой чуждого ему племени бледнолицых? Я думаю, он поступит лучше, приняв золото Мунро и купив своими дарами сердце какой-нибудь гуронской девушки.