Текст книги "Книга теней"

ГЛАВА 5Силы тьмы

Сестра Клер де Сазильи . С чего начать мой рассказ о ней? Я никогда не знала ее хорошо, никто не знал. Господь да сестра-экономка были единственными ее доверенными лицами. Я ничего не знала о том, откуда она родом. Речь ее была какой-то блеклой, выговор ничем не примечательным. По ним я затруднялась о чем-то судить. Она была тщеславна и примитивна – одним словом, опасна.

Сестра Клер не выглядела старой – пожалуй, ей не исполнилось и сорока лет; она была всего на несколько лет старше матери Марии, но многие годы она тщательно рассчитывала каждый свой шаг, каждую ступеньку своей медленной карьеры – и все ради того, чтобы ей перебежала дорогу «эта артистка» благодаря деньгам и связям! И опять ей пришлось не один год вынашивать тайные планы; на ее простоватом лице можно было заметить усилие, с которым она заставляет себя терпеть.

Я стояла перед сестрой Клер, которая была ниже меня на две головы. Сильная, крепко сбитая, она была очень полезна во время полевых работ – не менее, чем лошадь или мул. Она получала от черного труда удовольствие, и ее часто заставали вскапывающей какую-нибудь грядку. Она любила ковыряться в земле; овощи, цветы, сорняки и другие растения она всегда вырывала с корнем, глубоко запуская при этом руки в почву. С резвостью горной козы она бегала по крыше, чтобы поправить там черепицу или погонять птиц, вьющих гнезда в дымоходе. Но счастливей всего она выглядела, когда работала в кузнице, в своей мокрой от пота рабочей робе, превращая раскаленные добела куски железа в гвозди.

Я никогда не видела, как сестра Клер улыбается, но когда та разговаривала или молилась – порой она крепко зажмуривалась, откидывала назад голову и довольно страстно молилась, – то на левой стороне рта приоткрывались края белесых десен, где, как кустики посреди снежного поля, торчали несколько грязновато-серых зубов. На лице ее выделялись близко посаженные, черные как ночь глаза, прикрытые ресницами, из-под которых вечно сочилась влага, стекавшая на щеки, покрытые сухой чешуйчатой кожей, которые зимой трескались и кровоточили. Губы ее всегда кривились каким-то язвительным изгибом, над которым крючковато нависал длинный и тонкий нос.

Она была… страшной.

Если, прогуливаясь по коридорам монастыря в дневное время, а еще лучше с факелом, кто-то из посетителей наклонялся, чтобы получше разглядеть резьбу на сером камне холодных стен, то на уровне пояса он мог заметить едва видимые красные отметины, то и дело встречавшиеся на их поверхности. То были следы крови и частицы плоти. Сестра Клер, проходя по монастырю, всегда погруженная в размышления или молитву, а может быть, обдумывая очередное наказание для своих питомиц, любила провести тыльною стороной ладони по шершавой поверхности стен. Это стало не просто средством умерщвления плоти, но и привычкой. Скорее всего такие прикосновения нравились ей. Косточки на кистях ее рук всегда были покрасневшими, в ссадинах; они наводили на мысль о мясе, только что разделанном кухонным ножом. Сестра Клер все делала с сокрушенным видом, на каждом шагу каялась. Она вечно плела интриги, причем весьма искусно. Как прирожденная фанатичка, она могла поверить во что угодно, и ей действительно удалось убедить себя в том, что правда на ее стороне.

Сестра Клер спала на тонкой подстилке, укрываясь тонким стареньким одеялом. Часто она переходила с подстилки на каменный пол кельи. Удивительно, что она вообще спала, ибо в швах ее ночной рубашки, скроенной из мешковины, таились крапивные стебли и черешки роз, огромные шипы на которых давно стали твердыми и почернели от ее крови. Когда она поворачивалась во сне на бок, те немилосердно ее кололи. Раны открывались вновь каждую ночь. Количество шрамов – мне вскоре предстояло услышать о них от человека, который сам их видел, – объяснялось тем обстоятельством, что сестра Клер спала так многие годы; шрамы, по словам очевидца, напоминали работу слепой швеи. Когда раны воспалялись, сестра Клер сама обмывала их святою водой и смазывала топленым свиным салом; а иногда, войдя в религиозный экстаз, предпочитала терпеть их нагноение.

Такова была сестра Клер, женщина, которой суждено было стать для меня символом ненависти, как и мне для нее.

Рядом с нею стояли смотрительница лазарета сестра Клотильда и сестра Екатерина. Я видела, как они вопросительно переглянулись. Затем сестра Екатерина – со дня ее пострижения не прошло и двух лет – уставилась на сестру Клер. Похоже, бедняжка не знала, что сказать, и продолжала недоуменно покачивать головой все время, пока сестра Клер допрашивала почти невменяемую Агнессу. Казалось, сестра Екатерина хочет спросить более опытную монахиню, как теперь вести себя и что следует предпринять. Затем послушница ушла. Немного помедлив, сестра Екатерина попробовала утихомирить младших девочек, но безуспешно.

Сестра Маргарита, конечно, тоже появилась в дормитории, хотя и не сразу; ей доложили об открытии, сделанном Агнессою, и в ответ она не нашла ничего лучше, как воскликнуть:

– Чудо! Истинное чудо! – а затем эта глупая, невежественная женщина упомянула имя Марии де Мерль, чем заставила тех девиц, кто еще сомневался, тут же воззвать к небу, моля о спасении, и немедленно изъявить готовность к борьбе с «силами тьмы», то есть со мной. (Недавно в женском монастыре, где-то в горах Тироля, трех девушек начали посещать видения, сопровождавшиеся появлением стигматов. У Марии де Мерль, имя которой было у всех нас на слуху, потому что воспитанниц постоянно заставляли молиться о ней, язвы в местах Пяти Ран Христовых появились едва ли не во время крестного хода в честь праздника Пресвятого Тела.)

Сестра Клер, явившаяся в своей сшитой из мешковины рубашке с пятнами крови вдоль швов, молча стояла в изножье моей койки в обществе моих гонительниц.

Я протянула к ней руки, беззвучно моля о помощи. Не знаю, что я сказала бы, если б могла; наверное, произнесла бы: «Спасите меня. Помогите!» Согнувшись, приняв едва ли не позу дитяти в материнской утробе, я сидела, держась за тонкие прутья низкой спинки кровати, похожие на тюремную решетку.

Вокруг слышался хор обвиняющих выкриков.

– Проснувшись, мы застали ее на Перонетте, – доложила одна из воспитанниц.

Сестра Клер приступила к расспросам:

– А куда пропала Перонетта? Она мне тоже нужна.

– Она убежала, и мы решили, что лучше позволить ей уйти, на случай, если…

– Найти ее! – распорядилась сестра Клер.

– А если она пошла к матери Марии?

– Найти ее!

– Oui, ma mere[11]11
  Да, матушка (фр. ).


[Закрыть], – раздался единодушный ответ.

– Расскажи еще раз, – велела сестра Клер одной из воспитанниц, – как вы их обнаружили, в каком виде? Обнаженными? Соединившимися в постыдном грехе и…

– Да… Нет… Не обнаженными, – сказала одна из девочек, – но Елена клянется, что видела… – Тут бедняжка Елена, в сторону которой все посмотрели, словно поперхнулась словами, силясь выдавить их из себя; однако ее лепет заглушили голоса других девочек, поспешивших дать за нее показания.

– Елена говорит, когда ночная сорочка на Геркулине задралась на бедрах…

– Тогда она и увидела…

– Что у нее la partie honteuse d'un vrai demon! [12]12
  Срамной уд настоящего демона (фр. ).


[Закрыть]

Что они говорили? Кто говорил? Не знаю. Все голоса казались похожими один на другой.

– …А простыня, которой они были накрыты…

– …Мы сдернули ее с них, потому что знали, что вы захотите ее рассмотреть, ведь она служит доказательством того, что…

– Доказательством чего? – потребовала ответа сестра Клер и, прежде чем кто-либо отважился ответить, повторила, переходя на визг, тот же вопрос: – Доказательством чего? Говорите, что вы имеете в виду!

Несколько девочек ударились в слезы. Другие бросились вон из дормитория. Неужто мне улыбнулась удача? Неужели сестра Клер собирается опровергнуть клевету и наказать тех, кто ее выдумал?

Но тут раздался голос одной из старших воспитанниц:

– Вот самое неопровержимое доказательство.

Девицы расступились, чтобы пропустить говорившую к сестре Клер. Девушка подошла, держа на вытянутых руках подальше от тела простыню, сдернутую с меня и Перонетты… Внезапно, к собственному моему стыду, я поняла.

Простыня белым комом упала на пол к босым ногам сестры Клер. Раскинув крестом руки, словно изображая распятого Иисуса, та начала молиться… громко, неистово, на латыни. Она жестом предложила воспитанницам присоединиться, и большинство из них повиновались. Все время молитвы она не переставала смотреть на меня ужасными пылающими черными глазами, и тень улыбки блуждала по язвительному извиву ее губ.

…Однако теперь позвольте мне рассказать подробнее об этих простынях.

За несколько месяцев до того, как… как во мне опознали земное воплощение Сатаны, со мной по ночам стали происходить странные вещи. Мне никогда не было свойственно часто видеть сны, но за последние несколько месяцев мои видения становились все более частыми, отчетливыми и яркими, все более плотскими. На следующий день я могла вспомнить их с самыми пикантными, самыми волнующими подробностями, но предпочитала этого не делать: мне было стыдно. Наоборот, я старалась гнать от себя такие воспоминания. Так что правильнее всего было бы сказать: само тело мое начало грезить.

А по утрам, разглядывая влажную от пота простыню, я начала замечать, что сны мои материализуются, оставляя на ней следы каких-то выделений, словно выходят наружу. Густое млеко мечты.

Когда я впервые проснулась и почувствовала под собой влагу, то не могла понять, откуда она взялась, и посмотрела на потолок, чтобы проверить, не прохудилась ли крыша и не открыто ли слуховое окно. Я и подумать не могла, что это натекло из меня . Мне и в голову не пришло, что человеческое тело, а тем более мое, на такое способно. Мысль о том, что это возможно, посетила меня лишь позже, когда подобное повторилось несколько дней спустя, и тогда я сопоставила с происшедшим ночное сновидение, воспоминание о котором рождало столь знакомое мне теперь чувство неловкости… Эти сны волновали, смущали меня, а когда я их вспоминала, казались ужасно постыдными. В них я видела вещи, о которых совсем ничего не знала из реальной жизни… Enfin , прошло некоторое время, пока я не взяла в толк, пока не поняла , что именно эти сны исторгают из меня… семя?

Я знала, что это нужно скрывать, нужно молиться, чтобы этого не случалось. Я понимала, хорошо понимала , что так проявляется та моя необычность, моя непохожесть на всех, которую я ощущала. Конечно, я была нечиста, какое еще требовалось тому доказательство, когда само тело мое меня предавало? Я подверглась бы наказанию, когда бы о моей ночной невоздержанности стало известно. Ах, сколь долго я верила, что меня следует наказать, но хранила свой секрет в тайне!

К моему счастью, в те дни, когда такое со мной приключалось, я просыпалась очень рано, прежде других. Встав с постели, я снимала простыню, не зажигая свечи, одевалась на ощупь и крадучись покидала дормиторий. Затем я выходила из нашего корпуса, стараясь незаметно прошмыгнуть через погруженные в темноту холодные коридоры и галереи с закрытыми ставнями, где царила мертвая тишина. Обычно я шла босая, без тапочек, чтобы их сатиновые подошвы не шелестели по каменным полам. Затем я открывала кухонную дверь и только за ней отваживалась зажечь фонарь, чтобы пуститься в дальнейший путь – через огород сестры-экономки, вдоль помидорных грядок, плоды на которых представлялись мне черными сердцами, пульсирующими в темноте, привязанными кусками бечевки к позвоночным столбам; а еще мне чудилось, будто зрелые тыквы с любопытством поворачивают свои пухлые головы и глазеют на меня, когда я прохожу мимо них, и будто высокие стебли кукурузы, разодетые в пышные наряды, беззвучно смеются над моим уродством и над моим позором. Пройдя как можно скорее через огород, я шла к голубятне, что находилась за прачечной, уходя все дальше от главных зданий монастыря. Никто никогда не заглядывал в это стоящее на отшибе каменное строение, давно заброшенное, где вместо голубей обитали только летучие мыши, свисавшие вниз головой с полусгнивших стропил. Там, на его задворках, у меня было припасено ведро. Воду в нем я меняла дважды в неделю; и никто не удивлялся, когда встречал меня идущей с ведрами от кухни по направлению к прачечной. Порой мне приходилось запихивать в ведро испачканную простыню, ломая корку образовавшегося за ночь льда. При свете луны, а то и одних звезд я застирывала простыню, полоща ее в ледяной воде. Рукам было холодно, они становились красными, покрывались цыпками. Я терла ткань так сильно, что сдирала кожу с костяшек. Так умерщвляла я плоть. Сидя на корточках перед ведром, я часто бывала на грани того, чтобы расплакаться. Меня била дрожь, и я беспрестанно молилась. Молитвы мои обретали форму вопросов. Свидетельствуют ли ночные мои выделения, будто я дурна и греховна? Что они означают? Что я сделала? Когда я смогу жить в мире со всеми? Вопросы эти мучили меня, и я обращала их к Богу, словно молитву. Но последняя молитва, которую я возносила к Нему, прежде чем перекреститься немеющими от стужи, кровоточащими пальцами и прошептать «In nomine Patris, Filius et Spiritus Sanctus!»[13]13
  Во имя Отца, Сына и Святого Духа! (лат. )


[Закрыть], была всегда одна и та же: я просила послать мне ответ.

Затем я вешала простыню сушиться. Я натягивала веревку, цепляла ее за крюки, вбитые в заднюю стену голубятни; снизу я прижимала простыню к земле камнями, чтобы та не полоскалась на ветру и ее не увидели, каким бы сильным ни был в тот день ветер.

За месяцы своего позора я ухитрилась стащить несколько простыней в лазарете – преступление, за которое, будь я поймана, мне пришлось бы расплачиваться в течение полугода работой на конюшне, если не хуже того. Но я старалась не думать об этом. Я готова была перелопачивать отбросы до второго пришествия, если бы это помогло мне сохранить все в тайне. Теперь у меня имелось четыре простыни, которыми я пользовалась по очереди. Одна из них обычно сушилась за голубятней. Другая всегда лежала завернутая в бумагу за статуей Богородицы, расположенной в нише на лестничной площадке второго этажа. Третью я хранила в ризнице под стопкою покровов для алтаря. Ну а четвертой – пользовалась.

Таким образом, секрет мой мне удавалось держать в тайне. Но лишь до того злосчастного утра, когда я пробудилась, держа Перонетту в объятиях; утра, пришедшего на смену той удивительной, столь полной жизнью ночи, когда я…

… Ах да, о сестре Клер.

Решившись наконец поднять с пола простыню, лежавшую рядом с моей койкой, сестра Клер де Сазильи осмотрела ее и тоном, достойным инквизитора, которым ей, впрочем, еще предстояло стать, изрекла:

– Оно холодно как лед, это… Это семя дьявола! – и она столь поспешно упала на колени, что я услышала стук, с которым кости ударились о каменный пол. Она буквально прокричала молитву. Некоторые девицы вторили ей; других взяла оторопь от ее приговора, от того, как театрально рухнула она на колени. Я лежала, изнемогая, совершенно бездвижно, ибо знала: малейший жест, одно только сказанное мной слово могут еще сильнее ухудшить мое положение. Сестра Клер встала и подошла к моей койке сбоку; кольцо девиц расступилось, оставляя проход. Она подняла с пола распятие, лежавшее у койки, и, ухватившись покрепче… замахнулась, как палкой. Залопотала по-латыни молитвы, но так неотчетливо, что ничего нельзя было разобрать. Однако я пребывала в уверенности, что никогда не слышала их раньше. Я ощущала, как наваливается сестра Клер всем своим весом на мою шаткую койку. Те девицы, которые еще оставались в дормитории, – сколько их было, пятнадцать, двадцать? – не издавали ни звука, молча уставившись на сестру Клер.

– Отойдите назад, – предостерегла она их. – Молитесь! – Им и вправду не оставалось ничего иного, как отпрянуть в сторону и хором вскрикнуть, когда сестра Клер де Сазиньи по-кошачьи вспрыгнула на койку! Не теряя ни секунды, она припала ко мне, придавив грудь коленом, вытесняя воздух из моих легких. Я извернулась и очертя голову кинулась на нее с кулаками. Но монахиня быстро сумела ступнями прижать мои руки к бокам и вновь так сильно уперлась мне в грудь коленями, что в тех местах, где они соприкасались с ребрами, впоследствии долго не проходили синяки.

Вновь последовало чтение нараспев каких-то молитв на латыни. Сестра Клер наклонила свое лицо к моему. Ее лицо! Эта страшная маска, бесформенное пятно костей и плоти, налившейся кровью! Казалось, откуда-то из середины ее расширенных, полных ярости зрачков вылетают золотисто-серебряные искры. Белки глаз пожелтели, пошли крапинками, как яичная скорлупа. Бесцветные, потрескавшиеся губы ее кровоточили – она сама искусала их в исступлении. Она так сильно стиснула свои ужасные зубы, что у нее задрожал подбородок; ноздри трепетали; дыхание, исходящее от нее, было наполнено гнилостными запахами. Дышала она часто, сипло, словно животное, и очень тяжело, несмотря на то, что на мне она сидела неподвижно. В какой-то момент – я всегда вспоминаю о нем с таким отвращением, что меня пробирает дрожь, – в какой-то момент, когда мучительница моя особенно низко склонилась надо мной, скрипучие колеса ее мыслей неожиданно сделали новый оборот, и она с мерзким смешком, так тихо, что ее могла слышать одна я, прошептала:

– Стигматы вам, дурочки?.. Думаете, это так просто? Ты должна поблагодарить за меня свою неженку-подружку. – И при этих словах слюна потекла с ее губ на мои.

Я задохнулась и, отплевываясь, ловя ртом воздух, взмолилась о пощаде.

Сестра Клер выпрямилась и, слегка приподняв колени, дала мне вздохнуть, но, когда мне почудилось, что она хочет отпустить меня, быстрым движением ткнула мне в лицо серебряное распятие. Какое-то время она держала его неподвижно. Казалось, она хочет перед ним помолиться, прежде чем обрушить его на мою голову, а затем втереть мне в лоб. От боли у меня потемнело в глазах! Слезы потекли ручьями. Пытаясь повернуть голову, я лишь усиливала боль и старалась не шевельнуться. Сестра Клер опять согнулась надо мной и так сильно вжала распятие мне в лоб, что голова Христа разорвала мне кожу. Она вдавливала его всем своим весом, при этом молясь и накладывая заклятия на вселившихся в меня бесов, на дьявола, которым была я сама. Такую боль я прежде и представить себе не могла. Все руки мои покрылись глубокими ссадинами, полученными, когда я защищалась. В итоге я сдалась и опустила руки, готовая принять любое наказание от начальницы школы.

Когда наконец она убрала распятие, я увидела, то ли при свете свечи, то ли в свете луны, а может быть, восходящего солнца, что серебряная фигурка Христа потемнела от крови.

– Ах, посмотрите, – обратилась сестра Клер к присутствующим, – как Святой Крест Христов пометил ей лоб, так же пометит он и всех остальных бесов во главе с Люцифером!

Кровь жгла мне глаза; сама же рана казалась до странного холодной. Почувствовав удовлетворение, сестра Клер перевела дух и немного размякла, однако не торопилась ослабить свою хватку, считая, что еще рано.

Она вновь оборотилась ко мне, держа все то же распятие. Мгновение – и я скорее почувствовала, чем увидела, как оно ударилось о мой висок и рассекло его рядом с ухом. Еще взмах – и она снова ударила меня им, словно молотком, чуть ниже правого глаза. Возьми она дюймом выше, и я бы могла остаться кривой. Но все-таки мягкие ткани были повреждены, под глазом зияла открытая рана, из коей, равно как из другой, рядом с ухом, хлестала кровь, заливая ушную раковину, в которую вскоре натекла целая лужица.

Тогда я поддалась простейшему из инстинктов и завопила что есть мочи. Криками я звала на помощь и Перонетту, и мать Марию-дез-Анжес, и самого Христа; конечно, я никого из них не отважилась назвать по имени. Я просто кричала и кричала, пока… Пока не заметила путь к спасению.

Когда сестра Клер вновь замахнулась и тиски ее ослабли, я вывернулась, высвободила из-под монахини руку и напала на нее, буквально взлетев над нею, и нанесла ей изо всех сил тяжелую пощечину. Этот удар наотмашь заставил ее покачнуться. Еще толчок – и сестра Клер свалилась с койки, ударившись о пол. Я смогла сесть и, сев, увидела монахиню распростертой у обутых в ночные тапочки ног ее клевреток, которые уставились на нее в немом изумлении. Я поднялась на ноги и прорвалась через их цепь там, где она выглядела наиболее редкой: две младшие девочки с легкостью были опрокинуты мною; у одной из них я выхватила большой (очень большой) кипарисовый крест, который та приволокла с другого конца дормитория, где он возвышался над постелью послушницы. Девочка держала его обеими руками, едва обхватывая широкое древко нежными пальчиками.

С непонятно откуда взявшейся решимостью я выпрямилась, расправила свои довольно широкие плечи так, что на спине сомкнулись лопатки, вдохнула побольше воздуха и, подняв крест – это незаконнорожденное дитя Жанны Д'Арк и Моисея, – рассекла им толпу. Я не хотела никого ударить, хотя при надобности сделала бы это; я дала понять, что готова так поступить, размахивая крестом в разные стороны, невзирая на плевки, визг и молитвы. Некоторые из наиболее закоснелых в суевериях девиц еще накануне запаслись ветками орешника и вяза; теперь они хлестали меня ими, как розгами; одной удалось попасть мне по лицу. Но я упорно шествовала вперед; хотелось бежать, однако я сдерживала себя. И тут, словно ведьмин хлыст (ведь говорят, прутья орешника и вяза отгоняют ведьм) высек некую мысль из моей окровавленной плоти, словно, погрузившись в нее, заронил семя сомнения, в моей голове возник вопрос: а куда я иду? Нужно решать быстро, потому что сестра Клер скоро поднимется на ноги, да и большинство девиц приходят в себя после испытанного потрясения.

Во двор. Выйти во двор. Но сперва по коридору и вниз по главной лестнице, к двери, ведущей в открытую галерею, вымощенную кирпичом, и…

И лишь когда на меня упали первые лучи восходящего солнца и струи воздуха, пропитанного запахами дождя и моря, омыли тело мое, только тогда я прервала свое шествие и побежала. Да, побежала изо всех сил. Через двор, мимо стоящей на пьедестале статуи Христа, распростершего руки, вокруг огорода, к подъездной дороге – прочь из монастыря. Слезы застили мне взор; я опять ощутила на губах привкус крови. (Ведьмин хлыст сорвал кожу под самым носом, и кровь капала, капала, капала!)

…Я обернулась и увидела позади себя приближавшуюся ораву кричащих воспитанниц. Но то были самые младшие, которые по малолетству еще не осознавали всей жестокости происходившего и из которых воспитанием еще не вытравили способность получать удовольствие от обыкновенной беготни.

Обогнув корпус Святой Урсулы, я миновала дверь, ведущую на кухню, и спряталась за углом. Из своего укрытия я услышала, как девочек окликают мои сверстницы, чьи страшные, пронзительные вопли спугнули грачей с гнезд и заставили белок заметаться в темных кронах высоких деревьев, отчего сверху посыпались, барабаня по листьям, орешки и сухие веточки.

Я побежала дальше, по дороге, идущей от монастыря, вдоль живых изгородей, ограждавших монастырские поля. Затем, найдя лаз в пышно разросшихся и покрытых густою листвой кустах, я решила юркнуть туда. Я развела усеянные шипами ветки, отчего на руках прибавилось порезов и ссадин, подобных тем, которые оставляют кошачьи когти… Но стоило ли жалеть о еще нескольких каплях пролитой крови?

Я присела на нижние ветви. На земле под кустами образовалось нечто вроде грубой подстилки: на переплетенные обнажившиеся корни ветер нанес листья, которые перепрели, смешались с темною почвой. Я поворошила ее – белесые кольчатые черви ползали по жирной земле цвета черного кофе. Ветка, пришедшаяся на уровень моих глаз, хранила влажный, склизкий след, оставленный улиткой.

И тут, спрятавшись от врагов и находясь в относительной безопасности, я по-настоящему расплакалась. Рыдания сотрясали мою грудь. Паника охватила меня с ног до головы. Паника и самые противоречивые желания: бороться, бежать, умереть, убить.

Наконец я прислушалась к доводам разума.

Что мне делать? Я не могу убежать. У меня нет средств… Ах да, в сундуке у меня, кажется, есть деньги. (Хватит ли их, чтобы нанять экипаж с возницей? Купить хлеба? Я не знала…) А что, если…

Раздвинув крестом ветки, я сделала окошко в листве с тыльной стороны изгороди. За нею тянулись наши поля, которые брали внаем арендаторы. Урожай был убран. За жнивьем виднелось далекое море. Солнце золотило верхушки стоящих поодаль стогов сена. Гроза ушла; на бледно-голубом небе ни облачка. Над самою головой кружил большой ворон, словно помечая свои владения небрежно вычерченным клеймом в форме черного креста. Даже в том тревожном состоянии, в котором я находилась, я не могла не упиваться золотом и зеленью листвы на деревьях, рыжеватым узором их веток, всем многоцветием ранней осени. Это смиряло бурю моих страстей, успокаивало. Но лишь на короткое время, пока меня снова не начала терзать прежняя мысль: что же мне делать?

Я вылезла из кустов изгороди, все еще держа крест в руке. Если я пойду позади них, меня никто не увидит. Мои раны все еще кровоточили. Если бы кто-то меня встретил, то с ужасом принял бы за кровожадную дикарку, крадущуюся с места недавно совершенного убийства. Стараясь держаться поближе к изгороди, то и дело хватаясь за выступающие ветки, я тихонечко побрела назад к монастырю.

И тут в мыслях моих проросло семя… глупости – и распустилось зловещим цветком с черными лепестками. Я решила вернуться. Чтобы собрать вещи и уйти. Убежать.

О чем я думала? И думала ли вообще?