Текст книги "Разум и чувства"

Джейн Остин
Разум и чувства

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

Род Дэшвудов давно пустил корни на плодородных нивах юго-востока Англии и прочно обосновался в Сассексе. Из поколения в поколение почтенное семейство вело неспешную жизнь в усадьбе Норланд-Парк, расположенной в самом сердце семейных владений и надежно укрытой от штормов и ураганов грядой зеленых холмов.

Прежний владелец этого поместья – джентльмен преклонных годов так ни разу и не женился; на старости лет хозяйкой в усадьбе и верной помощницей во всех делах, стала его родная сестра. Но смерть разлучила их. Тогда одинокий старик пригласил к себе племянника Генри Дэшвуда, которому собирался передать поместье, как единственному наследнику и ближайшему родственнику. И это было разумное решение, так как судьба подарила ему – еще целых десять лет жизни, которые он провел в окружении близких людей.

Генри на тот момент сам был уже не молод, но в отличие от дяди, успел дважды жениться и стать отцом четверых детей. Первая жена подарила ему единственного сына, вторая – трех дочерей. Первенец Генри – сын Джон, как говорят в народе, «родился с серебряной ложкой во рту»: он унаследовал немалое состояние по материнской линии, затем удачно женился и поэтому его не особенно волновал вопрос, кто же в итоге получит этот милый Норланд. Но для его сводных сестер, это был главный вопрос. Их мать была небогата, а отец имел за душой только несчастные семь тысяч фунтов дохода, и то благодаря разумной щедрости своей первой жены. Она выделила их из наследства своего же сына с таким расчетом, чтобы мистер Генри не умер с голоду.

Состоятельный дядя стал последней надеждой Генри хоть как-то поправить свои финансовые дела.

И вот его дядя – почтенный старик ушел в мир иной, оставив после себя в этом мире не только воспоминания, но и завещание. Когда его огласили, близким родственникам, которые заботились о нем последние десять лет, осталось только смахнуть слезы. Старик не был до такой степени неблагодарным и непредсказуемым, чтобы совсем отказать племяннику в наследстве, но сам Генри явно рассчитывал на большее для себя, точнее, для своей второй жены и трех дочерей. Но, увы, богатый дядя распорядился иначе. Мистер Генри Дешвуд, действительно, получал всё его имущество, но только при одном условии, которое перечеркивало все его планы. Он должен был в целости и сохранности передать Норланд своему внуку, когда тот достигнет совершеннолетия. Мистеру Генри запрещалось продавать земельные участки и даже торговать древесиной. Впрочем, сам внук – златокудрый мальчик четырех лет отроду, вряд ли оценил этот королевский подарок. В именье он гостил редко, вместе со своим отцом Джоном, но в эти короткие приезды сумел очаровать старика больше, чем все остальные родственники. Его капризы и детские шалости тронули старика больше, чем искренняя забота трех внучек. Впрочем, нельзя сказать, что он совсем позабыл их.

Трем девицам на выданье досталось по целой тысяче фунтов. Но, и только.

Сначала мистер Генри пришел в отчаянье, но скоро взял себя в руки и решил, что станет рачительным хозяином именья, рассчитывая на скромный, но постоянный доход с обширных земельных угодий. Но и этим мечтам не суждено было сбыться. Ровно через месяц племянник отправился вслед за дядей, оставив своей жене и трем дочерям только десять тысяч фунтов, включая и свою долю от предыдущего наследства.

На смертном одре мистер Генри умолял старшего сына позаботиться о своих сводных сестрах и мачехе. По правде сказать, Джон никогда не питал к ним родственных чувств, но клятвенно пообещал умирающему отцу выполнить его последнюю просьбу и даже сам в какой-то момент поверил в это.

Услышав это, отец, спокойно отошел в мир иной. А мистер Джон Дэшвуд не на шутку задумался, что же он действительно мог сделать для своих сестер.

Джона с детства считали славным малым, насколько это можно сказать о законченном эгоисте. Впрочем, его эгоизм до недавнего времени не вступал в противоречие с общественной моралью и Дешвуд-младший всегда поступал порядочно по отношению к другим. Он был удивительно уравновешен и всегда руководствовался здравым смыслом, не догадываясь о том, что в природе существуют еще и смутные предчувствия, и прочие эмоции.

Его первая юношеская влюбленность закончилась скоропостижным браком. Женившись, он надеялся, что супруга не только станет одним из его главных личных достоинств, но и немного смягчит его природную рассудочность. Но миссис Дэшвуд оказалась пародией на него самого, эгоистичной, холодной и, в общем-то, недалекой особой. Впрочем, ее замужество все считали весьма удачным.

И вот теперь ее разумный Джон прикидывал, как выгоднее распорядиться долей наследства своих сестер и живо представлял, как будет чинно отсчитывать им три тысячи фунтов в год. Перспектива, иметь еще несколько тысяч вдобавок к своим доходам и половине оставленного покойной матерью состояния, согревала его душу и придавала уверенности в себе.

«Да, он будет выдавать им три тысячи фунтов, легко и красиво! Три тысячи фунтов! Да, он сможет пожертвовать такой суммой для трех бесприданниц, пусть даже немного и в ущерб себе!» – эта мысль, однажды посетив Дешвуда-младшего, потом не раз вдохновляла его, и он никогда не сожалел о своем обещании умирающему отцу.

Не успели пройти похороны Генри Дешвуда, как без предупреждения на пороге имения появилась жена Джона, та самая миссис Дэшвуд. Она приехала ни одна, а привезла с собой маленького сына и прислугу, всем своим видом давая понять, кто отныне в доме хозяин.

Никто не посмел бы спорить с ней, ведь после смерти Генри особняк принадлежал его сыну – ее мужу. Но такая бестактность со стороны невестки, больно ранило безутешную вдову.

Жена Джона никогда не имела близких родственных контактов с его семьей, и теперь получила прекрасную возможность показать им, как мало они для нее значат.

Несчастная миссис Дэшвуд и ее дочери сразу оказались на положении бедных родственников. Униженная вдова поначалу решила навсегда покинуть это место, и только здравые рассуждения ее старшей дочери Элинор удержали даму от опрометчивого шага. «Нам необходимо пока остаться здесь и наладить отношения с Джоном, иначе мои девочки будут обречены», – убеждала она себя и с надеждой поглядывала на свою старшую Элинор.

Старшая из дочерей, девятнадцатилетняя Элинор была умна и рассудительна не по годам. Мать часто прислушивалась к ее советам. Она была девушкой добродушной и искренней, но никогда не давала воли своим чувствам и порой проявляла редкое для юной леди самообладание, непонятное для матери и совершенно неприемлемое для ее младшей сестры Марианны.

Марианна ни в чем не уступала старшей сестре, была умна и рассудительна, но уж очень впечатлительна и порывиста. Она ни в чем не знала чувства меры и при всех своих прочих достоинствах была полностью лишена главного достоинства Элинор – благоразумия. И в этом безрассудстве Марианна была вылитая мать.

Восприимчивость сестры внушала Элинор тревогу, но миссис Дэшвуд видела во второй дочери родственную душу и часто искала у нее утешения. Теперь они с Марианной неустанно поддерживали друг в друге бурную скорбь. Они не давали своему горю утихнуть и с жаром подбрасывали, как дрова в камин, всё новые и новые эмоции. Каждый день они горько и трепетно переживали свою утрату и, казалось, даже не допускали мысли о том, что этот испепеляющий изнутри огонь когда-нибудь может угаснуть.

Элинор тоже горевала всем сердцем, но старалась взять себя в руки. У нее хватало сил общаться со сводным братом, а также достойно встретить невестку и вести себя с ней, как ни в чем не бывало. Она пыталась вразумить свою чувствительную мать, но та предпочитала страдать, иногда напоказ.

Маргарет, третья сестра, была доброй и милой девочкой тринадцати лет. Из двух своих старших сестер примером для подражания она выбрала романтичную Марианну и старалась во всем копировать ее.

Миссис Джон Дешвуд теперь вела себя как полноправная хозяйкой Норланда, давая понять свекрови и золовкам, что она всегда рада гостям, даже непрошенным, как они, была с ними вежлива, насколько у нее это получалось, а ее разумный супруг даже добр и снисходителен. Он искренне просил их считать Норланд своим домом, до тех пор разумеется, пока миссис Дэшвуд не найдет себе поблизости какое-нибудь жилье. Его приглашение, естественно, было принято. Впрочем, это трудное решение не противоречило чувствительной натуре миссис Дешвуд. Она стойко приняла необходимость жить там, где всё напоминало ей о былых радостях, и всецело отдавалась своей скорби, как еще совсем недавно беззаботному семейному счастью.

Правда, миссис Дэшвуд не одобрила желания супруга позаботиться о своих сестрах.

– Отнять целых три тысячи фунтов у собственного ребенка! Неслыханно! Пожалуйста, еще раз всё хорошенько обдумай. Какое оправдание может быть отцу, который ради сестер, да и то наполовину родных, обкрадывает свое единственное дитя? Ведь это же сумасшедшие деньги! Подумаешь, три сводные сестры. Да такое родство вообще никто родством не признает, а тут такая неслыханная щедрость! Давно известно, что между детьми от разных браков нет никакой привязанности и быть не должно. Почему же мы должны разорить себя и нашего бедного малыша Гарри, отдав все свои деньги твоим сестрам?

– Перед смертью отец просил меня, – ответил муж, – чтобы я помог его вдове и дочерям.

– Он, видно, не понимал, что говорит. У него, точно, был бред. Разве может человек в здравом уме просить собственного сына, чтобы он отдал половину своего состояния чужим людям!

– Но он не оговаривал какие-либо суммы. Моя дорогая Фанни, отец только просил меня позаботиться о них и сделать их жизнь более обеспеченной, чем сейчас. Ты считаешь, что всё это выглядит так, словно он целиком препоручил их мне? Нет-нет. Наверное, он хотел сказать, чтобы я просто присмотрел за ними. Пойми, он выпросил у меня это обещание, и мне ничего не оставалось, как согласиться. Поэтому я сделаю что-нибудь для них, когда они съедут от нас в новый дом.

– Что ж, хорошо. Но почему это «что-нибудь» обязательно должно равняться трем тысячам фунтов? Подумай еще раз, – добавила она, – если деньги один раз ушли, то назад они сами не придут. Твои сестры скоро повыскакивают замуж и тогда эти деньги пропадут навсегда. А на что будет жить наш бедный мальчик, если ты…

– Я подумаю, – мрачно ответил Джон. – Возможно, это обстоятельство в корне меняет дело. А ведь, действительно, могут наступить трудные времена, когда нашему Гарри не хватит именно этой суммы. Например, если у него будет большая семья, эти деньги стали бы ему неплохим подспорьем…

– Конечно, были бы…

– Ты знаешь, по-моему, будет лучше для всех, если расходы на каждую уменьшить вполовину. Вместо тысячи фунтов год, каждая получит по пятьсот. И этому они тоже будут несказанно рады.

– Дорогой, как ты великодушен! Не каждый брат пожертвовал бы такие деньги даже родным сестрам. А здесь такая щедрость к сводным сестрам. Поистине. У тебя величайшая душа!

– Ну, что ты, не стоит. Ведь я ничего такого и не совершил. Так на моем месте поступил бы каждый порядочный человек. Думаю, сестры на большее и не рассчитывают.

– Никто не знает, на что они на самом деле рассчитывают, – озабочено сказала леди, – но нас это не волнует. Нас волнует только твое «что-нибудь».

– Да, дорогая. Я думаю, что смогу себе позволить выплачивать сразу по пять сотен каждой. Таким образом, каждая из них абсолютно спокойно ко дню смерти своей матери получит более трех тысяч фунтов, достаточно уверенное будущее для любой женщины…

– Конечно, только представь, тогда они уже будут иметь на троих целых десять тысяч фунтов. А если девицы с умом выйдут замуж, то и подавно себя обеспечат. Ну, если и не выйдут, то, живя все вместе, неплохо протянут и на десять тысяч фунтов.

– Что правда, то правда. Я тут подумал, моя дорогая Фанни, может быть, стоит хоть что-то сделать и для их безутешной матери, которая теперь живет только ради детей. Пожалуй, какая-нибудь сотня фунтов в год вполне ее устроит?

Его жена, на минуту задумавшись, одобрительно кивнула.

– Да сто фунтов намного лучше, чем сразу же выплатить ей пятнадцать сотен фунтов, – сказала она, – хотя, если миссис Дэшвуд проживет пятнадцать лет. То это нам будет дорого стоить… Полторы тысячи фунтов…

– Пятнадцать лет! Нет, что ты это слишком, она не протянет и половины этого срока.

– Наверное, да. Но ты замечал, что люди всегда живут дольше, если имеют пожизненные выплаты. Она, кстати, еще очень крепка и не так стара, ей всего-то чуть больше сорока лет. Пожизненные выплаты любого заставят цепляться за жизнь и не умирать. Вспомни мою мать. Как она намучилась, когда по завещанию отца выплачивала пенсию его старым слугам. Ей приходилось платить им дважды в год, старики сами не могли являться за деньгами, и их надо было еще и отвозить им. А потом, помнишь, однажды кто-то сказал, что один из слуг умер. Ему перестали платить, и вдруг выяснилось, что он всё еще жив. Моя мать очень страдала от всего этого. Она говорила, что ее доходы ей в итоге не принадлежат, потому что всё время приходилось отрывать от себя ради бесполезной дряхлой прислуги. Этот случай научил меня на всю жизнь, и я сказала сама себе: «Всё! Ни за что на свете никому не буду платить никаких пенсий и пособий».

– Да, действительно, это всё так неприятно, – согласился мистер Дэшвуд, – иметь такую обузу. Бедная твоя матушка. Дважды в год строго по календарю расставаться с собственными деньгами! Такого и врагу не пожелаешь. Ведь это навсегда потерять свою независимость.

– И спасибо тебе за это никто не скажет. На твоем месте, я бы вообще не назначала им никаких ежегодных выплат. Кстати, нам самим это не всегда будет по карману, транжирить тысячу или даже пять сотен фунтов.

– Я думаю, что ты права, любовь моя, никаких ежегодных выплат, я буду выдавать им иногда немного денег, по мере наших возможностей. Так и нам будет легче, да и девицы научатся жить по средствам, и, может быть, сумеют даже что-то скопить. А рассчитывая на постоянный доход, они к концу года, будут все спускать до последнего пенса и ничего не оставят за душой. Да. Естественно, этот путь лучше! Пятьдесят фунтов в руке научат их бережливости, и в тоже время я полностью выполню мое обещание умирающему отцу.

– Несомненно. По правде, говоря, я думаю, что твой отец на смертном одре хотел сказать тебе именно это, но не успел. Наверное, будь у него побольше времени, он посоветовал бы тебе поскорее найти для сестер славный маленький домик, перевезти их туда и время от времени навещать их там с гостинцами, вроде рыбы или тыквы, в зависимости от времени года. Главное забота, а не деньги. Рассуди сам: твоя мачеха и ее дочери могли бы жить на доходы от семи тысяч фунтов, помимо тысячи фунтов, принадлежащих каждой из девочек, получая раз в год по пятьсот фунтов, которые дочери, конечно же, разделят со своей матерью. Пять сотен дохода на всех, а что еще на земле нужно этим четырем женщинам? Да, они будут жить скромно, но на содержание дома им тратиться не надо, у них нет расходов на экипаж, лошадей, вина, слуг. А, как говорится, нет прислуги, нет расходов. Только представь на минуточку, как славно они заживут! Пять сотен в год! Не могу себе даже представить, на что они могут потратить хотя бы половину этой суммы. Если ты дашь им больше, то это просто какой-то абсурд. Да они и сами могли бы тебе выплачивать что-то.

– Даю слово, что все будет именно так, – сказал мистер Дэшвуд, – как ты проницательна. Мой отец это и имел в виду. Теперь я полностью уверен в этом, и с радостью выполню свое обещание, оказав им, помощь добротой и заботой. Когда моя мачеха переедет в новый дом, я подарю ей какую-нибудь мебель.

– Естественно, – подхватила миссис Дэшвуд, – Но только не захламляй ее дом старьем. Помнишь, когда твои родители переехали в Норланд, вся сарая мебель была продана. А вот фарфор, посуду, скатерти и постельное белье они привезли с собой, и теперь всё это хранится у твоей матери. Куда она всё это денет в новом доме? Да всё и не поместится…

– Над этим стоит подумать, без сомнения. Заметное наследство! Некоторые из этих блюд, насколько я припоминаю, могли бы идеально подойти к нашим сервизам.

– Да, да, да. А тот изящный чайный сервиз как раз подходит к интерьеру Норленда. Такое произведение искусства будет нелепо смотреться в скромном домике в деревенском стиле, куда они все вскоре переедут. Но ничего не поделаешь. Твой покойный отец думал только о них! И я думаю, что ты ему не обязан ничем. Потому что будь его воля, он бы все оставил только им.

Чайный сервиз и бессердечный отец – эти доводы окончательно убедили разумного Джона в правоте его жены. И он решил, лучшее, что он сможет сделать для своих сводных сестер и мачехи, это стать хорошим соседом.

Глава 2

Миссис Дэшвуд провела в Норланде еще несколько месяцев, но не потому, ей хотелось там оставаться. Хотя со стороны могло показаться именно так. Вдова стала спокойнее и всё реже предавалась скорбным воспоминаниям, но эти стены перестали казаться ей родными, и она добросовестно подыскивала домик поблизости. С ее скромным доходом это оказалось непросто. Следуя практичным советам своей старшей дочери, миссис Дэшвуд отказывалась от нескольких заманчивых предложений, которые им были не посредствам, хотя эти уютные коттеджи так приглянулись ей.

Миссис Дэшвуд знала об обещании приемного сына позаботиться о них и верила в него также свято, как и ее покойный муж. Она была благодарна любой помощи, хотя предложенная им сумма была намного меньше семи тысяч фунтов, но вдова готова была жить и на эти деньги. Она благодарила Бога, что он послал ей такого великодушного пасынка, и корила себя за то, что раньше считала его не способным на благородный поступок. Впрочем иллюзии по поводу того, что Джон не оставит ее с дочерями на произвол судьбы, не повлияли на ее отношения с невесткой.

Недоверие, которое она испытывала к своей невестке с первого дня их знакомства, росло с каждым днем с тех пор, как они стали жить под одной крышей. Две дамы смогли уживаться всего полгода. Возможно, они не выдержали бы и нескольких месяцев, униженная миссис Дешвуд уже была готова поступиться правилами хорошего тона и своими материнскими чувствами, если бы не одно обстоятельство, которое, по ее мнению, оправдывало дальнейшее пребывание ее дочерей в Норланде.

Обстоятельством этим была взаимная симпатия между ее старшей девочкой и братом миссис Джон Дэшвуд, очень приятным и хорошо воспитанным молодым человеком. Его звали Эдвард Феррарс. Он появился в Норланде, вслед за своей сестрой и с тех пор почти постоянно гостил там.

Некоторые матери поддерживали бы выбор дочери, прежде всего по тому, что ее избранник Эдварда Феррарс, не только молод, но и богат. Как старший ребенок в семье после смерти отца – человека небедного, он мог претендовать на солидное состояние, но при этом оказался в крайней зависимости от собственной матери и довольствовался пока лишь двумя тысячами фунтов в год. Но для миссис Дэшвуд было не так важно, что у Эдварда за душой, как то, что у него в душе. Ей было вполне достаточно, что он влюблен в ее дочь, и она отвечает ему взаимностью.

Эдвард Феррарс не поразил Элинор с первого взгляда ни утонченностью манер, не аристократизмом. Он не был красив и не всегда мог преподнести себя, но стоило узнать его немного лучше, и сразу становилось ясно, что Эдвард – очень порядочный и открытый молодой человек, хорошо образованный, но при этом совершенно неамбициозный. Эта черта огорчала его мать и сестру, так как они непременно хотели видеть его на посту… и сами не знали на каком, только страстно желали, чтобы он стал заметной фигурой. Мать видела его известным политиком, членом Парламента или на худой конец серым кардиналом при какой-нибудь властной политической фигуре. Что же касается сестры – в замужестве миссис Джон Дэшвуд, то ее мечты было намного проще воплотить в жизнь. Ей хотелось, чтобы брат виртуозно управлял каретой. Сам Эдвард не испытывал ни малейшего интереса ни к политике, ни к лошадям. Он всегда оставался спокойным домашним мальчиком. К счастью у него был младший брат Роберт, подававший большие надежды.

Прежде чем миссис Дешвуд обратила внимание на Эдварда, прошло несколько недель. Вдова всё это время скорбела, а молодой джентльмен жил с ней в одном доме бок о бок, но при этом умудрялся не привлекать к себе внимание. Он был настолько незаметным и спокойным, что миссис Дешвуд даже полюбила его за это. Эдвард никому не мешал жить, и эта врожденная деликатность тронула ее до глубины души. Ее старшую дочь в нем с первого взгляда поразила другая черта – он был полной противоположностью своей сестре. Элионор как-то в разговоре с матерью упомянула об этом, и тогда миссис Дешвуд впервые подумала о нем, как о вероятном будущем близком родственнике.

– Этого вполне достаточно, – сказала она немного смущенной дочери, – раз ты говоришь, что он полная противоположность Фанни. Я уже люблю его.

– Мама, ты скоро его полюбишь искренне, – ответила Элинор, – когда узнаешь еще лучше.

– Полюблю его? – улыбнулась мать, – нет, я буду третьей лишней между влюбленными.

– Тогда ты будешь просто обожать его.

– Милая, но разве есть разница между обожанием и любовью.

С этого дня миссис Дэшвуд стала привечать молодого человека и он, заручившись ее поддержкой, вскоре совсем забыл о своей застенчивости. Она же смогла оценить его достоинства, главным из которых было его отношение к Элинор. Миссис Дешвуд даже перестала замечать его нежелание быть на виду, которое противоречило всем ее представлениям о светскости, приличествующей молодым джентльменам, и была счастлива, что ее девочка встретила такого сердечного и отзывчивого человека. Она не сомневалась, что Эдвард влюблен и даже подумывала о скорой свадьбе.

– Еще несколько месяцев, Марианна, – как-то сказала она, – и наша Элинор выйдет замуж. Мы будем скучать без нее, но зато она станет счастливой.

– Ах, мама! Как же мы будем жить без нее?

– Но, душечка, мы ведь не разлучимся. Поселимся в двух-трех милях друг от друга и будем каждый день ходить друг к другу в гости. А у тебя, наконец, появится брат, истинно любящий брат. У него золотое сердце… Марианна! У тебя такой печальный взгляд! Неужели ты не одобряешь выбор своей сестры?

– Возможно, – сказала Марианна, – но я думаю, они не пара. Да, Эдвард очень мил, и я люблю его нежно. Но он не тот молодой человек, который нужен Элинор… Ему чего-то не хватает… Ни стати, ни внешности, ни изящества манер. Она достойного лучшего. А он… Его глаза лишены такого блеска, который свидетельствует об уме и страсти. Но помимо всего этого, я боюсь, мама, что у него совершенно нет. Музыка его вдохновляет, живопись не трогает. Когда он хвалит рисунки Элинор, то сразу видно, что он не смыслит в живописи ничего. Он говорит как влюбленный, а не как знаток. Не знаю, как Элинор, но я не смогла бы жить с человеком, который не разделяет моих интересов. Он должен слушать ту же музыку, любить те же книги. Ой, мама! Как черство, как бездушно вчера вечером Эдвард читал нам книгу. Я чувствовала, как переживает из-за этого Элинор. Да, ее это просто раздражало. Но ей приходилось скрывать это. Я едва усидела на месте. Такие замечательные, поэтичные строки он читал загробным голосом. Это почти убило меня, своей безразличностью!

– Но ему не нравится поэзия, он предпочитает простую и легкую прозу. Дай ему почитать Коупера, и, возможно, он изменит своё мнение.

– Нет, мам. Это не тот человек, который может прочувствовать Коупера. Он может только заметить разницу между поэзией и прозой. Впрочем, Элинор не такая восприимчивая, как я и, как знать, возможно, поэтому она будет счастлива с ним. После вчерашнего монотонного чтения, я бы на ее месте даже разлюбила бы его! Но, увы, я в отличие от Элинор, никого не люблю. Ах, мама, чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что, наверное, никогда не встречу человека, которого смогла бы полюбить. Я хочу этого очень, очень! Пусть даже он будет немного похож на Эдварда, но только чтобы его манеры и поведение полностью соответствовали моему представлению о настоящем мужчине!

– Любовь моя, рановато разочаровываться в жизни, ведь тебе еще нет семнадцати лет. Почему тебе не быть такой же счастливой, как была твоя мать? Возможно, по какому-нибудь стечению обстоятельств, твоя судьба будет совсем другой, чем у Элинор, моя дорогая Марианна.

– Как жаль, Элинор, – вздохнула Марианна, – что Эдвард совершенно не чувствует живописи!

– Не чувствует живописи? – переспросила Элинор. – Почему ты так думаешь? Да, сам он не рисует, но работы других доставляют ему настоящее удовольствие, и, поверь мне, он не лишен вкуса, хотя ему и не представилась возможность развивать его. Если бы ему совсем немного подучиться, то я думаю, что он рисовал бы не хуже других. Но он так скромен и тактичен, что боится навязать своё мнение окружающим. Можешь не сомневаться, у него есть своё виденье живописи и врожденный вкус, которые помогают ему в жизни.

Марианна промолчала, чтобы не обижать сестру. То, что Элинор называла врожденным вкусом, совершенно не соответствовало тому восторженному чувству, которое и принято считать истинным вкусом, во всяком случае, так думала сама Марианна. «Разве может человек, молча и довольно равнодушно разглядывающий картины, иметь врожденный вкус?» – подумала она и улыбнулась про себя заблуждению сестры, но не осудила ее, а наоборот, восхитилась ее трогательной готовностью защищать Эдварда.

– Надеюсь, Марианна, – не сдавалась разгоряченная Элинор, – ты не считаешь, что Эдвард вообще лишен вкуса? Нет, конечно, нет, ты не можешь так думать! Ведь ты с ним очень мила, а если бы ты была о нем такого плохого мнения, то уж точно не смогла бы изображать дружелюбие.

Растерянная Марианна не знала, что ответить. Она боялась ненароком ранить сестру, но и солгать ей в глаза тоже не могла. В конце концов, собравшись с духом, она сказала:

– Не обижайся, Элинор, если я сейчас не говорю о нем так, как он этого, по-твоему, заслуживает. Просто я не так часто с ним общалась, как ты, и пока не сумела оценить его природный ум, кругозор и вкус. Однако я могу поручиться, что Эдвард обладает редкими душевными качествами и здравым смыслом, и сразу располагает к себе собеседника.

– Да, я думаю точно также, – кивнула Элинор с улыбкой, – Спасибо тебе за эти искренние слова. Даже лучшие друзья не смогли бы защитить его так, как ты. Я и не думала, что ты так ценишь его.

Марианна вздохнула с облегчением от того, что ее сестра успокоилась и заулыбалась.

– Да, его ум и доброта, – продолжала Элинор, – покорят любого. Достаточно всего раз поговорить с ним. Только застенчивость заставляет его порой молчать, но со временем понимаешь, как много может значить это молчание. Я так рада, что ты успела познакомиться с ним поближе и оценить благородство его души. Что же касается его интересов и вкуса, да, это верно, я общалась с Эдвардом гораздо чаще, чем ты… Но ведь ты поддерживала нашу матушку в скорбный момент, и лучше тебя никто не смог бы ее утешить… Когда я лучше узнала Эдварда, то поняла, что он очень порядочный человек, прекрасно образованный, начитанный с широким кругозором. Ты не поверишь, но он остроумен, а его вкус! Вкус просто безупречен. Да, его трудно полюбить с первого взгляда, он не особенно красив и щеголеват. Но стоит хоть раз взглянуть в его ясные лучистые глаза, светящиеся добротой изнутри, как хочется смотреть в них снова и снова. Только тогда начинаешь понимать, как по-настоящему красив этот человек! Во всяком случае, очень привлекателен. А ты, Марианна, ты считаешь его красивым?

– Я думаю, что он весьма привлекательный, Элинор. Когда ты попросила меня полюбить его как брата, то я с радостью выполню эту просьбу и перестану замечать отсутствие чувств на его лице, потому что начну видеть их в его сердце.

Элинор смутилась, в поисках взаимопонимания она зашла слишком далеко и, похоже, сказала сестре лишнее. Ей стало неловко от того, что она пыталась навязать свои чувства Марианне, чтобы найти в ней родственную душу. Элинор слишком хорошо знала, что и сестра, и ее мать, согласившись с чем-либо в первый момент, во второй – уже твердо в это верят. Для них: желать – значило надеяться, а надеяться – получить. Поэтому она быстро попыталась исправить свою ошибку.

– Я не буду скрывать, – сказала она, опустив глаза, – что я очень уважаю Эдварда, и он мне очень нравится.

Марианна почти взорвалась от негодования:

– «Очень уважаю»! «Он мне нравится»! Ты просто бессердечная, Элинор! Нет. Ты хуже, чем бессердечная! Постыдись быть столь рассудительной! Ну, и слова ты нашла, ничего не скажешь, к месту! Еще раз их услышу и тотчас уйду из комнаты!

Элинор от души рассмеялась.

– Прости меня, – сказала она, – и постарайся понять. Ты увидела в моих словах бессердечность и холодный расчет? Это не так. Мои чувства искренни и сильны, но мне стало неловко, что я выставила их напоказ, тем более, пока их питает только надежда. Надежда на то, что я ему тоже небезразлична. Но пока не более того. Я стараюсь сохранять благоразумие, потому что иногда мне кажется, что его чувства ко мне не так глубоки. И пока он не объяснился открыто и прямо, не удивляйся, что я боюсь называть вещи своими именами, и не произношу это главное слово. Пока между нами лишь симпатия. В глубине души я не сомневаюсь… почти не сомневаюсь в его любви. Но ведь кроме любовных, есть еще и родственные чувства. С его матерью мы не знакомы. Но судя по тому, что Фанни порой рассказывает о ней, она не кажется мне добросердечной. И я не думаю, что сам Эдвард прекрасно понимает, какие испытания его ожидают, если он выберет невесту без денег и без титула.

Марианна была потрясена. Они с матерью оказались недалеки от истины.

– Так он еще не сделал тебе предложения? – удивленно спросила она, – но думаю, ждать осталось недолго. Всё что ни делается, делается к лучшему. Небольшая отсрочка даже кстати. Во-первых, мы не расстанемся с тобой так быстро, во-вторых, у Эдварда будет великолепная возможность до свадьбы довести свой врожденный вкус до совершенства. В будущем тебе это не помешает. Ах, если бы заставила взять его в руки кисти и краски! Как бы это было замечательно!