Текст книги "Доводы рассудка"

Глава 5

Утром дня, назначенного для осмотра Келлинч-холла адмиралом и миссис Крофт, Энн нашла самым естественным предпринять свою почти ежедневную прогулку к леди Рассел и держалась подальше от дома до тех пор, пока осмотр не завершился; и тогда она посчитала еще более естественным выказать сожаление, что она пропустила возможность взглянуть на гостей.

Эта встреча сторон оказалась крайне удовлетворительной и сразу же решила все дело. Обе дамы были уже заранее предрасположены к согласию и поэтому не видели друг в друге ничего, кроме хороших манер; что до мужчин, то сердечная доброжелательность и юмор, открытая, доверительная широта взглядов со стороны адмирала не могли не повлиять на сэра Уолтера, кто, кроме того, был поощрен на самую лучшую и изысканнейшую манеру поведения заверениями мистера Шеферда, будто бы до адмирала дошли слухи о хозяине поместья как об образце безупречного воспитания.

Дом, и угодья, и обстановка в доме были одобрены, и Крофты были одобрены, условия, сроки, каждая деталь, каждая мелочь – все всех устраивало; и клерков мистера Шеферда усадили за работу, причем им не пришлось вносить ни единого изменения в предварительный контракт.

Сэр Уолтер без колебания назвал адмирала самым красивым моряком из тех, с кем ему когда-либо доводилось встречаться, и даже удостоил его определенной чести, заметив, что, если бы его собственный камердинер уложил адмиралу волосы, он не постыдился бы появиться с ним вместе в обществе; а адмирал добродушно заметил жене, когда они ехали назад через парк: «Я подумал, мы сможем скоро уладить это дело, моя дорогая, несмотря на все разговоры по этому поводу там, в Тонтоне. Баронет, разумеется, звезд с неба не хватает, но и вреда от него мало»: так они заочно одарили друг друга комплиментами, которые каждый воспринял бы примерно одинаково.

Крофты собирались обосноваться на месте к Михайлову дню; а поскольку сэр Уолтер предполагал перебраться в Бат уже в предшествующем празднику месяце, времени на улаживание всех сопутствующих дел практически не оставалось.

Леди Рассел, убежденная, что Энн не позволят быть полезной при выборе дома для проживания и не станут хотя бы прислушаться к ее мнению, очень не хотела допустить и ее столь же поспешного отъезда и желала сделать все возможное, чтобы та осталась до тех пор, пока она сама не отвезла бы свою крестницу в Бат где-то после Рождества.

Но поскольку собственные дела заставляли ее покинуть Келлинч на несколько недель, ей не представлялось возможным пригласить Энн на все время, как она того желала, и Энн, хотя и опасаясь вероятной сентябрьской жары в ослепительном блеске Бата и огорчаясь от необходимости покинуть всю трогательную нежность и грусть тихих осенних месяцев в поместье, не думала, учитывая все факторы, оставаться. Самым правильным, самым мудрым решением, и потому повлекшим меньше страданий, было бы уехать вместе с остальными.

Но произошло нечто, что придало ей новые обязанности. Мэри, частенько чувствующая себя немного нездоровой, всегда слишком много размышлявшая над своими недугами и привыкшая всегда претендовать на внимание Энн, когда для этого возникал хоть малейший повод, плохо себя почувствовала; и, предвидя, что недомогание не оставит ее ни на один осенний день, упрашивала Энн, или, скорее, требовала, поскольку вряд ли ее обращение попадало в разряд просьб, вместо поездки в Бат приехать к ней в Апперкросс-коттедж и составить ей компанию до тех пор, пока не перестанет в ней нуждаться.

«Я совсем не смогу обойтись без Энн», – приводила веский довод Мэри; а ответ Элизабет был: «В таком случае я уверена, Энн лучше остаться, поскольку в Бате она никому не потребуется».

Требоваться кому-то, пусть и не самым подобающим образом, все-таки немного лучше, чем когда тебя совсем отвергают; и Энн была рада, что может оказаться кому-то полезна, довольна была получить хоть какие-то обязанности, и, разумеется, совсем не жалела, что в ней нуждаются именно в ее родных местах, где все ей дорого и мило. Поэтому она с готовностью согласилась остаться.

Это приглашение Мэри избавило леди Рассел от проблем, и в результате вскоре было условлено, что Энн не следует ехать в Бат, пока леди Рассел не возьмет ее с собой, а до этого ее время следует поделить между Апперкросс-коттеджем и Келлинч-лодж.

Пока все складывалось прекрасно; но леди Рассел поразила, если не ужаснула, несправедливость одной из частей плана, разработанного в Келлинч-холле, когда ей неожиданно стало известно о приглашении, полученном миссис Клэй. Эта особа ехала в Бат вместе с сэром Уолтером и Элизабет, в качестве главной и весьма ценной помощницы им во всех предстоящих делах. Леди Рассел чрезвычайно огорчил сам факт подобного приглашения, она недоумевала, огорчалась и страшилась этого; но брошенное Энн оскорбление, заключавшееся в признании необыкновенной полезности миссис Клэй, в то время как никто совсем не усматривал необходимости в Энн, еще больше усугубило ее мучительные переживания.

Сама Энн уже стала бесчувственной к подобным оскорблениям, но она ощущала опрометчивость подобных планов так же остро, как и леди Рассел. Имея возможность молча наблюдать за характером своего отца и зная о нем много такого, чего часто желала бы знать меньше, она сознавала, к каким очень серьезным последствиям для всей семьи более чем вероятно приведет подобная близость. Она не воображала, будто отец в настоящее время уже вынашивал подобную идею. У миссис Клэй были широкие запястья, лицо с веснушками, выступающий вперед зуб, и по поводу этих ее недостатков он постоянно резко высказывался в ее отсутствие; но она была молода и, несомненно, в целом недурна собой и таила в себе, обладая цепким умом и неутомимо услужливыми манерами, бесконечно больше опасных соблазнов, нежели любая другая персона. Энн находилась настолько под впечатлением грозящей им опасности, что не смогла удержаться от попытки заставить сестру обратить на это внимание. Она не слишком надеялась на успех, но Элизабет, которую в случае такой перемены придется жалеть много больше, чем саму Энн, никогда не сможет иметь причину упрекнуть ее за то, что она никак не предупредила сестру.

Она заговорила, и, похоже, только оскорбила Элизабет в лучших чувствах. Элизабет отказывалась понять, как такое абсурдное подозрение могло прийти к ней, и с негодованием поручилась за безукоризненность поведения каждой из сторон, твердо осознающих свое положение.

– Миссис Клэй, – горячо возразила Элизабет, – никогда не забывает, кто она; и, поскольку я несколько лучше ознакомлена с ее чувствами, нежели ты, я могу ручаться тебе, что на предмет брака они являются особенно деликатными и что она порицает в браке неравенство состояния и социального положения более настоятельно, чем большинство других людей. Что касается моего отца, мне, право, не следует думать, будто его, который столь долгое время оставался один ради нашей пользы, надо подозревать теперь. Если бы еще миссис Клэй была очень красивой женщиной, я допускаю, что неправильно было бы держать ее так много при себе; хотя и тогда ничто в мире, я уверена, не могло бы побудить моего отца унизить себя неравным браком, но он мог бы оказаться несчастным. Но бедняжка миссис Клэй, которая, при всех ее достоинствах, никогда не сможет считаться хотя бы сносно миловидной, бедняжка миссис Клэй может оставаться с нами в совершенной безопасности, и я ни на миг не сомневаюсь в этом. Можно подумать, ты никогда не слышала, как мой отец говорил о ее злополучной внешности, хотя я прекрасно знаю, ты должна была слышать это раз пятьдесят. Тот же ее зуб и те же веснушки. Веснушки не настолько противны мне, как они внушают отвращение ему. Я пришла к выводу, что лицо не слишком существенно обезображивается некоторым их количеством, но он питает к ним отвращение. Ты должна была слышать, как он упоминал ее веснушки.

– Едва ли не любой дефект внешности, – возразила Энн, – может постепенно свести на нет услужливость и приятные манеры.

– Я думаю совсем иначе, – резко возразила ей Элизабет, – приятные манеры могут выгодно подчеркнуть красивые черты, но никогда не сумеют исправить некрасивые и неприятные. Однако, во всяком случае, поскольку мне это грозит намного более серьезными последствиями, чем кому-либо еще, я полагаю, тебе вовсе не обязательно давать мне советы в этом вопросе.

Энн сделала все, что могла, и была рада, что разговор завершился, причем не абсолютно безнадежно. Элизабет, хотя и возмущалась подобными подозрениями, все же могла стать более внимательной после предупреждения сестры.

Четверке лошадей, запряженных в карету, предстояло в последний раз довезти сэра Уолтера, мисс Эллиот и миссис Клэй в Бат. Компания отъезжала в очень хорошем настроении; сэр Уолтер подготовился снисходительными и покровительственными поклонами отвечать всем опечаленным арендаторам и жителям сельских коттеджей, которым могло прийти в голову выйти из своих домов, а Энн в то время одиноко и тихо брела в Келлинч-лодж, где ей предстояло провести первую неделю.

Ее подруга пребывала не в лучшем расположении духа, чем она. Леди Рассел очень переживала этот развал семьи. Их респектабельность была столь же дорога ей, как и собственная, а ежедневное общение превратилось в неотъемлемую привычку. Было больно смотреть на опустевшие, покинутые семьей парки и сады, и еще хуже ожидать новые руки, в которые все это переходило; и, чтобы избежать одиночества и меланхолии в столь переменившейся деревне и дабы не пересечься с адми ралом и миссис Крофт в момент их приезда, она решила покинуть свой дом тогда же, когда ей придется попрощаться с Энн. Соответственно день их отъезда совпадал, и Энн отправилась в Апперкросс-коттедж тогда же, когда и леди Рассел в свою поездку.

Апперкросс был скромных размеров селением, еще несколько лет назад полностью выдержанным в староанглийском стиле, где только два здания выделялись на общем фоне рядом с домами йоменов и работников; особняк помещика, с его высокими стенами, огромными воротами и старыми деревьями, крепкий и значительный, без всяких модернизаций, и небольшой аккуратный пасторат, окруженный собственным опрятным садом, с ползущей по стене виноградной лозой и подступающим к самым окнам грушевым деревьям, но после свадьбы молодого помещика появился еще и коттедж, улучшенный и облагороженный сельский дом, предназначенный для его семьи, и Апперкросс-коттедж, с его верандой, французскими окнами и другими украшениями, мог теперь так же легко ловить взгляд путешественника, как и более солидный, значительный и монументальный облик Большого дома со всеми прилегающими к нему постройками и участком, растянувшимся примерно на целую милю.

Здесь Энн часто гостила. Она знала об обитателях Апперкросса столько же, сколько о Келлинче. Эти две семьи встречались буквально ежеминутно, и у них вошло в привычку бегать из дома в дом в любое время, и для Энн было довольно неожиданным обнаружить Мэри одну; но, когда та пребывала в одиночестве, ее нездоровье и плохое настроение являлось делом само собой разумеющимся. Хотя и более разумная, нежели самая старшая сестра, Мэри не отличалась ни чуткостью, ни нравом Энн. Когда все складывалось хорошо и счастливо и ей должным образом уделялось внимание, она отличалась добродушием и превосходным настроением; но все иное выбивало ее из колеи полностью. Она не могла существовать в одиночестве и, унаследовав значительную долю самомнения Эллиотов, проявляла большую склонность при каждом очередном недомогании усугублять его воображаемым пренебрежением и плохим обращением окружающих. Внешне она была хуже обеих сестер и даже в самом расцвете приблизилась лишь к разряду «милая девочка». Теперь она возлежала на раскладной софе в милой небольшой гостиной, когда-то изящная обстановка которой постепенно поистрепалась по прошествии четырех лет и действий двоих ребятишек; и, при появлении Энн, приветствовала ее словами:

– Так ты наконец-то прибыла! Я начала думать, что мне уже никогда не придется тебя увидеть. Я настолько больна, я едва могу говорить. Я не видела ни единого живого существа целое утро!

– Мне жаль видеть тебя нездоровой, – ответила Энн. – Все ведь было так хорошо, когда ты писала мне о себе в четверг.

– Да, я старалась изо всех сил, я всегда так делаю: но я была уже далеко не так здорова в то время; и я не думаю, что мне еще когда-нибудь в жизни было так плохо, как этим утром: и меня совершенно некстати оставили одну, я уверена. Предположим, со мной внезапно случится нечто крайне ужасное, и я не смогу позвонить в звонок! Значит, леди Рассел не выезжает. Боюсь, она и трех раз не навестила нас в этом доме за все это лето.

Энн ответила надлежащим образом и поинтересовалась о ее муже.

– О! Чарльз ушел на охоту. Я не видела его начиная с семи часов. Он ушел, хотя я и сказала ему, как я больна. Он сказал, что уходит не надолго; но он так и не возвращался, а теперь уже почти час дня. Я ручаюсь тебе, я не видела ни души все это длинное утро.

– А твои малыши, они были с тобой?

– Да, пока я могла переносить их шум; но они настолько неуправляемы, что приносят мне больше вреда, чем пользы. Маленький Чарльз не слушает ни единого моего слова, а Уолтер растет совсем несносным.

– Ладно, теперь тебе скоро станет лучше, – подбодрила ее Энн. – Ты же знаешь, я всегда забочусь о тебе, когда приезжаю. Как ваши соседи в Большом доме?

– Я ничего не могу сказать тебе о них. Я никого из них не видела сегодня, кроме мистера Масгроува, который только остановился и поговорил со мной через окно, но не слезая с лошади; и, хотя я сказала ему, насколько я больна, ни один из них не пришел посидеть со мной. Это не устраивало обеих мисс Масгроув, я полагаю, они никогда не изменяют свои планы.

– Ты еще увидишь их, возможно до обеда. Еще рано.

– Мне они и не нужны, уверяю тебя. По мне, они слишком много говорят и смеются много. О! Энн, мне так нездоровится! Как нехорошо с твоей стороны было не приехать в четверг.

– Моя дорогая Мэри, вспомни, ты ничего не написала о своем недомогании в письме! Ты писала в самых радостных тонах, что у тебя все отлично, что мне вовсе не надо спешить; и, поскольку дела обстояли именно так, ты же должна понимать, что мне хотелось побыть с леди Рассел до последнего: и кроме моих чувств к ней, я действительно была занята до предела, мне столько всего предстояло сделать, что мне было крайне неудобно уехать из Келлинча раньше.

– Вот это да! Что же ты могла там делать?

– Очень многое, уверяю тебя. Больше, чем я могу вот так сразу вспомнить; но могу перечислить тебе лишь малое из того, чем я занималась. Я делала дубликат каталога отцовских книг и картин. Я несколько раз отправлялась в сад с Маккензи, пытаясь разобраться сама и заставить его понять, какие из растений Элизабет предназначены для отправки леди Рассел. У меня были и свои собственные небольшие дела, которые следовало уладить, распределить книги и ноты и заново упаковать все мои дорожные сундуки, поскольку слуги не сразу поняли, какие из них предназначены для отправки на повозках, и мне пришлось заняться еще одним очень мучительным делом, Мэри: обойти почти каждый дом в округе, как своего рода прощание. Мне сказали, что им это было бы приятно; но все это заняло очень много времени.

– Ну ладно! – И после минутной паузы: – Но ты так и не поинтересовалась у меня ни единым словом о том, как прошел обед у Пулов вчера.

– Так ты там была? Я не задавала вопросов, поскольку решила, что тебе, видимо, пришлось отказаться от вечеринки.

– О да! Я была там. Я очень хорошо себя чувствовала вчера; со мной вообще не было ничего плохого до сегодняшнего утра. Было бы странно, если бы я не поехала туда.

– Я очень довольна, что ты себя хорошо чувствовала, и надеюсь, ты хорошо провела время.

– Ничего особенного. Все всегда знают заранее, что подадут на обед и кто там будет; и это так ужасно неудобно не иметь собственного экипажа. Мистер и миссис Масгроув взяли меня с собой, и в карете было так тесно! Они ведь оба такие крупные, и вдвоем занимают столько места; и мистер Масгроув всегда садится вперед. Вот мне и пришлось втиснуться назад вместе с Генриеттой и Луизой; и я думаю, вполне вероятно, что мое сегодняшнее недомогание может быть вызвано этим.

* * *

Еще чуть-чуть все того же спокойного терпения и принудительной веселости со стороны Энн послужило почти чудодейственным средством для Мэри. Скоро она уже сидела, выпрямившись на диване, и начала надеяться, что сумеет подняться к обеденному времени. Затем, забыв и думать об этом, она оказалась в другом конце комнаты, принялась составлять букетик из цветов; потом съела холодное мясо и вскоре почувствовала себя настолько хорошо, чтобы предложить совершить небольшую прогулку.

– Куда мы с тобой пойдем? – спросила она, когда они были уже готовы. – Я полагаю, тебе не захочется заходить в Большой дом прежде, чем они придут повидать тебя.

– Я не имею ни малейшего возражения на этот счет, – ответила Энн. – Мне в голову никогда не придет настаивать на соблюдении подобной церемонии с людьми, которых я знаю так хорошо, как миссис и мисс Масгроув.

– О! Но им следует нанести тебе визит как можно скорее. Они обязаны понимать, как им следует вести себя с тобой, как с моей сестрой. Однако мы вполне можем зайти и посидеть с ними немного, а когда разделаемся с этим, насладиться нашей прогулкой.

Энн всегда считала такой стиль общения крайне неразумным; но она прекратила прилагать усилия препятствовать этому, полагая, что, хотя с каждой стороны непрерывно возникали всяческие поводы для обид, ни та ни другая семья уже не могли жить без этого общения. Соответственно они направились к Большому дому, где просидели целых полчаса в старомодно обставленной квадратной комнате, с небольшим ковром на натертом до блеска полу, в обстановку которой дочери постепенно вносили соответствующий дух беспорядка, с помощью огромного пианино и арфы, подставок для цветов и маленьких столиков, поставленных на все свободные места. О! Если бы оригиналы, с которых писались портреты, развешанные на деревянных стенных панелях, если бы все эти господа в коричневом бархате и дамы в синем атласе увидели все происходящее, они бы ощутили такое ниспровержение порядка и аккуратности! Да и сами портреты, казалось, с удивлением взирали на все это.

Масгроувы, подобно их жилищам, находились в состоянии изменения, возможно усовершенствования. Отец и мать придерживались стиля старой Англии, а молодые стремились к новому. Мистер и миссис Масгроув были очень хорошими людьми; дружелюбными и гостеприимными, не слишком образованными и совсем далекими от утонченности. Их дети отличались уже современным складом ума и манерами. Семейство было многочисленным; но, помимо Чарльза, взрослыми детьми были только Генриетта и Луиза, молодые девушки девятнадцати и двадцати лет, принесшие из школы в Эксетере весь обычный набор образованности и лоска, и теперь, подобно тысячам других юных дам, придерживаясь определенного стиля, жили счастливо и весело.

Их платья всеми способами подчеркивали их достоинства, их лица были довольно симпатичны, их настроение чрезвычайно хорошим, их манеры непринужденными и приятными; они пользовались влиянием дома, и их баловали повсюду. Энн всегда рассматривала их как самых счастливых созданий среди своих знакомых: но тем не менее спасалась, как все мы делаем в подобных случаях, некоторым удобным чувством превосходства и не поменяла бы свой более утонченный и развитой ум на все их удовольствия и завидовала им только в том, что они явно отличались совершенным пониманием друг друга и полным согласием между собой, той жизнерадостной и добродушной взаимной привязанностью, которой она знала так немного в отношениях с любой из своих сестер.

Их встретили с превеликой сердечностью. Все было кстати со стороны обитателей Большого дома, которых вообще, насколько Энн прекрасно понимала, винить было не в чем. Полчаса пролетели незаметно в довольно приятной беседе; и она нисколько не удивилась, когда к ним в их прогулке присоединились обе барышни Масгроув, в ответ на особое приглашение Мэри.

Глава 6

Энн не требовалось совершать эту поездку в Апперкросс, чтобы узнать, как часто переезд от одной группы людей к другой, даже обитающих на расстоянии всего трех миль, может легко привести к полной смене окружающих мнений, тем для разговоров и даже мыслей. И раньше, когда ей случалось гостить в Апперкроссе, ей ни разу не удавалось не поразиться этому явлению или не пожелать, чтобы остальные Эллиоты могли воспользоваться этим ее преимуществом и понаблюдать, как мало в других местах интересуются или как мало везде, кроме Келлинч-холла, уделяют внимания многому из того, в чем ее домочадцы видели столько смысла, выставляли на всеобщее обсуждение, сопровождали всеобщим интересом. Но все же, со всем этим опытом, ей пришлось теперь освоить еще один урок, состоявший в постижении нашей собственной несущественности за пределами нашего собственного круга; так как, прибыв на новое место с душой, полной переживаний по поводу решения проблемы, всецело и на многие недели захватившей обитателей обоих домов в Келлинче, она, естественно, ожидала несколько большего любопытства и сочувствия, чем она нашла в очень схожих репликах мистера и миссис Масгроув, произнесенных каждым из них по отдельности, но лишь с небольшими вариациями: «Выходит, мисс Энн, сэр Уолтер и ваша сестра уехали. И в какой же части Бата, вы полагаете, они поселятся?» – причем без всякого особого интереса к продолжению темы; или в замечаниях со стороны юных дам: «Надеюсь, и мы отправимся в Бат зимой; но помните, папа, если мы поедем, мы должны выбрать удачное место, больше никаких ваших Квин-сквер»; или в беспокойстве Мэри: «Честное слово, мне будет изрядно не по себе, когда вы все уедете туда, в Бат, веселиться и радоваться жизни!»

Она могла только решить избегать подобного самообольщения в будущем и думать с преувеличенной благодарностью об удивительной и благословенной дружбе с такой по-настоящему сердечной и участливой своей наставницей, как леди Рассел.

У мужчин Масгроувов имелись охотничьи угодья и дичь, которую следовало то охранять, то отстреливать, лошади, собаки и газеты занимали все остальное их время, женщины же были поглощены всеми другими обычными предметами домашнего хозяйства, соседями, платьями, танцами и музыкой. Она признавала, что так оно и должно было быть и каждое небольшое социальное сообщество должно диктовать свои собственные темы для обсуждения, и надеялась вскоре превратиться в совсем не недостойного внимания участника того сообщества, куда оказалась теперь пересажена. Так как ей предстояло провести самое малое два месяца в Апперкроссе, на ней лежала высокая обязанность насколько возможно больше посвятить свое воображение, свою память и все свои мысли заботам Апперкросса.

Она вовсе не страшилась этих двух месяцев. Мэри никогда не отвергала ее, как это делала Элизабет, и проявляла к ней больше сестринских чувств. К тому же младшая сестра хоть немного, но поддавалась ее влиянию. Среди других обитателей коттеджа и вовсе даже намека на проявление недружелюбия не сквозило. Она всегда поддерживала дружбу со своим зятем, а в детях, которые любили ее не меньше матери, а уважали, пожалуй, и намного больше, она имела объект интереса, развлечения и благотворного влияния.

Чарльз Масгроув был человек обходительный и милый; здравым смыслом и нравом он, несомненно, превосходил свою жену, но ни талантами, ни умением поддержать беседу, ни особым тактом не отличался настолько, чтобы жизнь с ним под одной крышей могла подтолкнуть Энн к опасным размышлениям и сожалениям о прошлом; хотя все же Энн могла согласиться с леди Рассел и поверить ее словам, что более подходящий союз мог бы положительно повлиять на него, а женщина чуткая и разумная сумела бы придать больше значительности его характеру и привнести больше полезности, рациональности и элегантности в его привычки, равно как и в его повседневные занятия и стремления. Сейчас же он ни к чему не проявлял особого рвения, разве только к охоте и прочим развлечениям, и понапрасну растрачивал время, не извлекая пользы ни из чтения книг, ни из других занятий. Его крайне здоровое жизнелюбие никогда, похоже, не поддавалось влиянию периодически нападавшей на жену хандры, и он мирился с ее непоследовательностью и неблагоразумием, порой к истинному восхищению Энн, и в целом, несмотря на частенько случавшиеся между ними мелкие стычки (в которых иногда ее собственная роль помимо ее воли возрастала, так как обе стороны апеллировали к ней), супруги были вполне счастливой супружеской парой.

Они всегда прекрасно дополняли друг друга, когда речь шла о недостатке в деньгах, оба крайне не прочь были получать щедрые подарки от его отца; но и здесь, как и в большинстве случаев, Чарльз выказывал душевное превосходство, поскольку, если Мэри сильно досадовала и негодовала на старшего Масгроува, случись тому не оправдать их ожиданий, он всегда заявлял, что его отец вправе тратить деньги по своему усмотрению.

Что касается умения обращаться с детьми, то в теории он намного превосходил жену, да и на практике все складывалось отнюдь не так уж плохо.

«Я мог бы справляться с ними значительно лучше, если бы Мэри не вмешивалась», – не раз слышала от него Энн, и ей немало в это верилось; но, выслушивая, в свою очередь, упреки Мэри в его адрес: «Из-за Чарльза я не в силах вообще заставить их слушаться, он их просто портит», – она никогда не испытывала ни малейшего искушения произнести: «Как ты права!»

Самое неприятное обстоятельство на протяжении всего ее пребывания у них в гостях заключалось в слишком большом доверии, которое оказывали ей все стороны любых конфликтов, без исключения посвящавшие ее во все тайные обиды каждого дома. Зная о некотором ее влиянии на сестру, у нее постоянно просили, даже если и не всегда в открытую, а только намеком, постараться добиться совершенно нереального.

«Если бы ты могла уговорить Мэри поменьше воображать себя больной», – так формулировал просьбу Чарльз, а горемыка Мэри уныло сетовала: «Не сомневаюсь, если бы Чарльз даже смотрел, как я умираю, он и тогда не задумался бы, каково мне. Я уверена, Энн, если ты постараешься, ты сумеешь убедить его, что я и вправду очень больна – мне намного хуже, чем я стараюсь показывать».

Могла Мэри и объявить вдруг: «Хоть их бабушка и вечно в них нуждается, я терпеть не могу посылать детей в Большой дом. Бабушка потакает и потворствует им ужасно и дает им столько всякого вздора и сладостей, что они обязательно возвращаются больными и ведут себя несносно всю остальную часть дня». Миссис же Масгроув, при первой же возможности, оставшись наедине с Энн, жаловалась: «Ох, мисс Энн, как бы мне хотелось, чтобы миссис Чарльз хоть отчасти переняла ваше умение обращаться с этими детьми. С вами они совершенно иные создания! Вообще-то они, как ни посмотри, избалованы ужасно! Как было бы хорошо, если бы вы направляли вашу сестру в вопросах воспитания детей. Таких прекрасных и здоровых детей свет еще не видывал, бедные дорогие мои малютки! И это я говорю без всякого пристрастия! Но миссис Чарльз совершенно ничего не смыслит в воспитании! Боже правый! Какими невыносимыми они иногда бывают. Ручаюсь вам, мисс Энн, только это мешает мне желать видеть их в нашем доме так часто, как мне того хотелось бы. Кажется, миссис Чарльз не совсем довольна тем, что я не приглашаю их чаще; но поверьте, невозможно же постоянно одергивать детей: „Не делай этого“ и „Не делай того“ – или добиваться от них терпимого порядка, лишь позволив им больше пирожных, чем идет им на пользу».

Больше всего ей доставалось от Мэри. «Миссис Масгроув, безусловно, считает всех своих слуг надежными. Попробуй только поставить это под сомнение! Она сочтет это за государственную измену; но я уверена, без преувеличения, что ее доверенная горничная и прачка, вместо того чтобы заниматься делом, весь день напролет шатаются по деревне. Я встречаю их везде, куда бы ни пошла; и скажу тебе больше, как ни войду в нашу детскую, они уже и там. Если бы моя Джемайма не была испытанным и надежнейшим созданием, одного этого хватило бы, чтобы испортить ее; ведь она рассказывает мне, как они всегда искушают ее прогулкой». А со стороны миссис Масгроув слышалось: «Я взяла себе за правило никогда не вмешиваться ни в какие дела своей невестки, так как не вижу в этом большого смысла; но вам, мисс Энн, я скажу, поскольку вы-то сумеете навести порядок, что я не слишком хорошего мнения о няне миссис Чарльз: я слышу странные истории о ней; где-то она всегда шляется; и, поверьте моему опыту, она так разодета, ну прямо барыня, ей ничего не стоит всех слуг испортить одним своим видом. Миссис Чарльз безгранично ей доверяет, я знаю; но вам я всего лишь советую быть начеку, поскольку, если вы заметите что-нибудь неладное, не задумываясь, сразу же скажите об этом».

И снова слышалась жалоба, но уже Мэри на миссис Масгроув, не желавшую оказывать ей должного почета во время званых обедов в Большом доме, где бывали и другие приглашенные. Сестра никак не видела причин для свойского обращения и не понимала, почему ее старшинство по родовитости следовало отбрасывать из-за ее нынешней родственной близости к ним. А однажды, когда Энн прогуливалась с барышнями Масгроув и разговор зашел о положении в обществе, об аристократии и том, как ревностно те оберегают свое высокое социальное положение, одна из девушек заметила: «Я без колебаний скажу тебе, насколько нелепы некоторые люди в вопросах первенства, ведь все вокруг знают, насколько мало тебя саму это волнует; вот если бы и Мэри кто-нибудь посоветовал, что лучше бы ей не проявлять столько упрямства в этом вопросе, и особенно если бы кто-нибудь убедил ее не выставлять себя вечно вперед и не стремиться занять мамино место. Никто и не сомневается в ее более высоком положении перед нашей мамой, но ей приличествовало бы все-таки не всегда настаивать на этом. Не то чтобы это хоть в малейшей степени беспокоило саму маму, но я знаю, что многие в округе обращают на это слишком много внимания».

И как Энн должна была утрясти все эти проблемы? Она вряд ли сумела бы многое изменить, и ей ничего не оставалось, как просто терпеливо выслушивать, смягчать обиды и оправдывать каждую сторону перед другой; давать всем им советы проявлять терпение и терпимость, столь необходимые между такими близкими соседями, и вносить больше ясности там, где это шло на пользу сестре.