Текст книги "Карты печали"

Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы, которые манили, притягивали их.

Вот так моя мама и пра-тетушки, вернувшись, увидели нас: стоящими под мельничным жерновом перед длинным рядом плакальщиц. Около всех других столов было пусто, не было даже дежурных. Плакальщицы повторяли за ним слова, когда он еще раз исполнил гимн, вот почему этот припев теперь так известен:

 
Плачьте о ночи грядущей,
Плачьте о дне минувшем…
 

Да, он простой. Теперь его знает каждый ребенок, после появления пришельцев. Но я написала это в тот день, когда о пришельцах даже не мечтали, и я вплела имя прабабушки в ткань стихов, чтобы ее не забыли. Строчки о ней были довольно длинные. Я была рада, что сделала это в тот день, потому что когда мы вернулись домой, она была мертва и мои братья выставили ее оболочку на погребальные столбы. Следующие семь дней мы, как и подобает плакальщицам, несли траур в Зале по нашим оплакиваемым. Чтобы удлинить строчки про них, чтобы оставить память о них в стране неприходящего света. Как бы радовалась моя прабабушка, услышав строки плача. Такие длинные, искренние строки. Мама сказала, что в нашем захолустном Зале никогда не звучали такие стихи, кроме того случая, когда умерла певица Верина. Она родилась в соседнем городке и у нее были сотни родственников в окрестностях. Бабушка возразила, что был еще художник, имя которого я никогда не слыхала, и строчки, посвященные ему, как она утверждала, были еще длиннее. Но мои мама и бабушка всегда находили о чем поспорить. Однако, обе согласились, что самые длинные строчки были посвящены последней Королеве, хотя это было, когда моей мамы не было еще на свете, а бабушка была маленькой девочкой.

Я написала еще три гимна о Седой Страннице и одну погребальную поэму из тридцати двух строф, которую принц переложил в другую тональность для исполнения на арфе. Зал много дней наполнялся ее звуками, хотя теперь ее можно услышать лишь изредка. Ее приходится петь слишком долго, а пришельцы принесли с собой вкус к коротким песням. Но прабабушка не забыта, и я все еще горжусь этим, потому что это сделала я.

Спустя семь дней моей маме пришлось искать Учителя-Плакальщицу из нашего клана, хотя, по традиции, должен был пройти год между моим первым появлением в Зале и формальным началом ученичества. Но Матери пришли к ней, как только миновало оплакивание. Они даже вели разговор в моем присутствии, что было неслыханно по тем временам.

– Ее нужно обучать сейчас, пока ее язык гибок, – сказала одна. Она была по профессии птичницей, потеряла свой голос в молодости и до сих пор горевала об этом.

Мама согласилась.

Бабушка возразила.

– Здесь нет никого, достойного нашей Линни, – сказала она.

– Нет ли у вас дальних родственников на побережье? – спросила другая. Я ее не знала, но белая ленточка в волосах говорила о том, что она из семейства Надии.

– У нас нет средств, – начала мама.

– Мы возьмем в долг, если понадобится, – сказала бабушка.

Так как она теперь была главой рода Лания, я знала, что так и будет.

Они спорили всю дорогу, пока мы шли домой. В позиции мамы я чувствовала несправедливость, хотя в душе мне не хотелось вводить их в расходы из-за моего поэтического дара. Они не обращали на меня внимания и никто не спрашивал, чего я хочу. А чего я хотела? Чтобы на всех нас сошло волшебство и сделало нас богатыми или унесло меня куда-нибудь, где я могла бы ничего не делать и только мирно слагать свои песни.

В тот же день в нашу дверь постучали. А, я вижу, ты предвкушаешь. Я уже рассказывала тебе об этом? Это был певец, Б'оремос, принц из Зала. Он ушел после первого дня, ушел, как я поняла, чтобы закончить положенные ему юношеские странствия от Зала к Залу. Я надеялась, что он еще немного задержится, но я могла удержать его только своими словами. В те далекие времена, зная, как охотятся на принцев пухленькие хорошенькие девушки Земель, я недостаточно ценила свой собственный талант. Я знала, что он задержится ненадолго в лучшем случае. Я не хотела быть единственной девушкой в деревне, которой принц пренебрег. Конечно, он уже уделил мне много внимания, но это входило в его обучение: петь для разных плакальщиц, класть их гимны на музыку. Я надеялась, что он немного побудет с нами, а он вместо этого внезапно исчез. Но он, как оказалось, не стал продолжать свое путешествие и не забыл меня ради какой-то нахальной дочери свинопаса. Вместо этого он заспешил во дворец и рассказал самой Королеве, что произошло у нас в Зале. Ему пришлось ждать аудиенции три дня, и еще день ушел у нее на размышления. Но в конце концов она сказала: «Приведи ко мне эту Седую Странницу, я хочу сама посмотреть на нее». И, конечно, все стали меня называть: Седовласая.

Итак, меня призвали к ней, к Королеве, из чрева которой должны были появиться следующие правительницы. Да только у нее не рождались девочки. Ее многочисленные принцы возделывали ниву, но урожая не было. У нее не было дочерей, которые могли бы оплакивать ее. Только мальчики. Когда я пришла к ней, она еще не знала, что время рожать для нее кончилось и что после нее будет править сын ее сестры.

Тогда мы не знали всего, что обнаружилось потом. Королева захотела посмотреть на меня из чистого любопытства и еще потому, что новость обо мне принес красивый юноша.

Я оделась, как приличествовало моему возрасту и клану, в длинное серое домотканое платье, украшенное красной, черной и зеленой вышивкой. Я сделала его сама: триллисы обвивались вокруг ветвей, а по кромке были рассыпаны траурные ягоды. Мама похвалила вышивку, а бабушка покритиковала швы.

Волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Бабушка считала, что глупо путешествовать с такой прической, а мама сказала, что лучше, если волосы не лежат на шее. Я думала, что они обе сошли с ума, если могут спорить о том, как я выгляжу. Я никогда не была выдающейся красавицей, а всего лишь крупной неуклюжей девочкой, на голову выше всех.

В одном они, однако, согласились.

– Держись прямо, – сказала мама, одергивая на мне платье с боков.

– Гордая походка много значит, – добавила бабушка, возясь с моими волосами.

Я полагаю, что они начали снова ссориться, как только я ушла, и, говоря по правде, долгие годы мне не доставало их добродушной перебранки. Они никогда не бранились сердито, это у них была такая манера беседовать друг с другом: реплика – ответ, предсказуемые и дополняющие друг друга, как двухголосное пение.

Поскольку они просили меня об этом, я высоко держала голову, хотя косы я опустила сразу же, как только мы исчезли из вида. Мне тяжело было держать их всю дорогу.

Я не помню, что происходило в пути, хотя знаю, что мне хотелось, чтобы Б'оремос повернулся и заговорил со мной. Но он молчал и был занят поиском кратчайшего пути.

А когда мы прибыли в великий город Эль-Лалдом, над которым, точно гигантские каменные стрелы, возвышались башни-близнецы, я вдруг испугалась и слишком затосковала по дому, чтобы начать разговор. Поэтому я поддержала молчание Б'оремоса.

Когда Королева увидела меня, она улыбнулась. Я была так молода, рассказывала она потом, и так серьезна, что она не могла удержаться от улыбки. Улыбалась она, как большинство королев, скорее губами, чем всем ртом, хотя и широко.

– Входи, дитя, – сказала она, наклоняясь вперед и протягивая мне руку.

Я не придумала ничего лучшего, как пожать ее, не замечая поднявшийся вокруг меня ропот, и с этого началась наша странная дружба.

Потом я наклонилась к ней и прошептала так, чтобы слышала только она:

– Не бойся темноты, моя госпожа, потому что я послана, чтобы освещать твой путь.

Это была не та речь, которую я разучивала с мамой, и не та, произнести которую я пообещала бабушке. И не та, которую я сочинила в пути, пока я тащилась позади Б'оремоса в надежде, что он обернется и заговорит со мной. Но когда я увидела Королеву, чело которой было осенено печалью о всех годах, прожитых без дочерей, я поняла, зачем я здесь. Б'оремос был просто хорошенькой вещицей, игрушкой, о которой можно забыть. Я была здесь, чтобы служить Королеве и моей стране. Поэтому я сказала ей эти слова; не ради аплодисментов двора, не ради того, чтобы Б'оремос повернул ко мне голову, а только ради самой Королевы. И по тому, как я произнесла их, она поняла, что я говорю правду.

Она пригласила меня сесть у ее ног, присесть на самой низенькой подушечке Царства. Я думала, что никогда не уйду оттуда.

Затем она попросила показать мои поминальные стихи. Я вынула из дорожной корзинки первые стихи о Седой Страннице. Они все теперь в Королевском Зале, за запертыми дверьми, где их могут читать только ученые, но когда-то они были выставлены на всеобщее обозрение.

Она стала читать их с возрастающим интересом, а потом подозвала к себе жриц в белых одеждах.

– Дитя Земли поведет в путь, – сказала жрица загадочно, потирая руками бока своего платья. Они всегда так разговаривают. Я теперь знаю, что они доверяют ведущему самому выбирать из многих путей. У плакальщиц и жриц, по-моему, общая манера говорить с недомолвками, хотя жрицы претендуют на Непогрешимость и Истинные Знания, а я могу только выражать символами то, что я чувствую здесь, вот здесь в сердце.

Королева кивнула и обернулась ко мне.

– А ты можешь сложить для меня другой гимн? Сейчас? Сейчас, при мне, чтобы я могла видеть, что слагаешь их без подсказки старших?

Я сказала то, во что всегда верила:

– Мне некого оплакивать, моя Королева.

Она улыбнулась.

В те дни, не забывай, я была молода и пришла из маленькой деревни, из незначительного Зала. Что я знала о Королевах? Я думала, что это улыбка сочувствия. Теперь я знаю больше. То была улыбка силы.

Спустя несколько дней мне сообщили, что умерла моя бабушка, и у меня появилось достаточно причин, чтобы горевать. Я все думала, что же моя мама станет теперь делать, когда не с кем спорить, станет ли она сама молчащей оболочкой. Но мне не разрешили отправиться для оплакивания домой, не разрешили предложить свой голос маме как замену в разбитом дуэте. О, нет. Королева сама убрала для меня стол в Главном Зале, и на этих подмостках, окруженная утонченными придворными плакальщицами, я начала свою светскую жизнь. За семь дней я написала тринадцать погребальных гимнов и сочинила образцовые причитания, хотя предполагалось, что я этого не умею. Моя печаль питалась тоской по дому и образом моей матери, онемевшей от горя.

 
Печаль была кляпом, закрывшим ей рот,
Она никогда уж не пела.
 

Это было сказано о моей маме и это обернулось правдой.

Уже к концу первого дня я заставила этих закаленных плакальщиц лить слезы. Сама Королева вынуждена была слечь в постель от горя по моей бабушке, хотя я до этого никогда не знала, как много бабушка значит для меня.

Королева созвала лучших плакальщиц страны по очереди заниматься со мной, когда истекло оплакивание. За год я знала уже столько, сколько и они, об истории оплакивания, о построении гимнов, о композиции погребальных песен. Я выучила родословную Королевы до дважды двадцать первого колена, а также родословную ее кузин. Во рту и в мозгу у меня хранились первые сотни лучших баллад, и я уже начинала запоминать их варианты. Что выучивалось, никогда не забывалось. И когда мне присвоили титул Мастера, я стояла в Комнате наставлений вместе с другими ученицами, и мне доверили балладу о Семи Плакальщицах. На это требовалось полжизни, а я выучила все за один год.

На одну ночь мне дали любовником принца, хотя я так и не родила от него.

Но я вижу в твоих глазах вопрос, дитя мое. Не бойся задать его. Погоди, я сама задам его вместо тебя. Сожалела ли я о своей службе Королеве, когда я узнала, что она велела убить мою бабушку? Дитя, ты всю жизнь прожила со знаниями, полученными от пришельцев с неба. Ты – одна из изменившихся плакальщиц. Мы не задавали вопросов Королеве. То, что она делала, она делала на благо нашей страны. То, что я делаю, я делаю на благо своего искусства. Строчки о моей бабушке были длинными и исполнялись королевскими плакальщицами; смерть ее была быстрой и безболезненной. Я бы хотела, чтобы мы все отправлялись в путь таким образом.

Королевой было объявлено, и жрицы это одобрили, что Мастер-Плакальщица, избранная самой Королевой – хотя и не по родства – может оплакивать Королеву и ее близких. Это была первая перемена, начавшая период полный перемен. Так и получилось, что я служила Королеве, а потом сыну ее сестры. По ком плач – для Мастер-Плакальщицы не имеет значения: мы одинаково отпеваем женщин и мужчин. Но теперь я вижу, что, в конце концов, плачет страна. Боюсь, она станет такой же бесплодной, как моя Королева. Ибо кто может указать на истинного отца, если все мужчины сеют одно и то же? А каждая женщина в пору созревания так же непохожа на других, как умело сложенная погребальная песня.

Не знаю, умрет ли страна из-за Короля или из-за пришельцев. Они высокие и широкоплечие, ими легко восхищаться, к ним легко прикоснуться. Они показывают нам чудеса, их язык сочиняет сказания, это люди, не знающие слез. Не доверяй им, пока не увидишь их плачущими. Это единственное, чего не умеет их магия.

Их волшебство легкое, а волшебство, как искусство, должно даваться трудом, должно много требовать. Они дарят нам, дарят, пока мы не попадаем в сети их даров. А что они просят в замен? На вид это очень простое требование: чтобы мы говорили с ними, а они поймают наши слова своими машинами. Королева повелела считать, а жрица согласилась, что это не нарушает заповедей. Машины не записывают слова, они ловят голос. Но разве не говорится в первом сказании, что держать во рту – значит помнить? У машины нет рта. У машины нет сердца. Мы превратимся в ничто, если забудем наши собственные сказания.

Вещи меняются слишком быстро для меня, дитя мое. Но помни, что ты обещала. Ты сказала, что выставишь мою оболочку на погребальные столбы, которые сложили вместе с тобой, рука об руку, перед пещерой, далеко от дворца и от шумных улиц Эль-Лалдома. Ты сможешь поднять меня, я не слишком тяжелая – сейчас.

Вот послушай, я сложила гимн о себе самой, первый о Седовласой за много лет – и последний. Я хочу, чтобы ты начала оплакивать меня с него. Он начинается так:

Косы седы мои, имя.

Слава – что траур утра…

У меня дрожит голос. Спой ты. Я знаю, я знаю, у тебя не самый симпатичный голосок в стране. Он как голос птички, которая выпила слишком много сока ягод, нагретых солнцем. Но, Гренна, я хочу, чтобы эти слова обо мне сказала ты. О, я знаю, так не делают, плакальщица не может оплакивать себя. Но у меня нет ребенка от собственной плоти, нет девочки, которая пропела бы эти строчки.

НО КАК ЖЕ ЛИННЕТ?

Она – дитя неба, а не наше дитя. Я, я – последняя из Лании, хотя когда-то у меня были другие надежды. И хотя ты – моя избранница, это не то же самое, неважно, что когда-то провозгласила Королева. Меня все время влекут старые обычаи, прочь от очаровательной лжи небесных пришельцев. Даже в момент смерти я должна оставаться Седовласой.

Скажи эти слова:

Косы седы мои, имя.

Слава – что траур утра…

Сейчас принеси мне мою последнюю еду и Чашу Сна. Я отдохну немного. Боль сегодня очень сильная и голова кружится от темноты. Ты заставишь их помнить меня, не правда ли? Гимн записан, но когда ты выучишь его, уничтожь написанное. Держать во рту – значит помнить. Ты заставишь их помнить меня? Скажи – да. Скажи – да. Не плачь. Плакальщице не пристало плакать.

ПУСТЬ СМЕРТЬ ТВОЯ БУДЕТ БЫСТРОЙ.

Хорошо. И пусть твои собственные строчки оплакивания будут длинными. Теперь подкрась себе веки, ради меня, но слегка. Пощипай себе щеки, для цвета. Сделаешь это?

ДА.

Хорошо. И пусть твоя смерть тоже будет быстрой. Ну, дорогое мое единственное дитя, иди.

ПЛЕНКА 3
ПЕВЕЦ ПОГРЕБАЛЬНЫХ ПЕСЕН

МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский дворец, апартаменты Короля.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.

– Она никогда не верила в собственную красоту, но именно это сначала привлекло меня в ней. В этом маленьком ужасном Зале, среди рядов плакальщиц, льющих слезы над самым заурядным горем, я заметил ее. Еще прежде, чем я прочел ее слова, я знал их, это были потерянные слова всех моих песен. Но и без этого я не мог бы преодолеть влечение к ней.

Она была высокого роста, будто из королевской семьи, с естественной грацией лозы, заметной под слоем украшений, которые она использовала для первого публичного оплакивания. Она никогда не смущалась на публике, казалось, что она не ощущает на себе взглядов. Мне это нравилось. Однако мне никогда не нравились ее крашеные ногти, с крестами, нацарапанными по покраске. Мне они всегда казались ногтями мертвеца, трупа, долго пролежавшего на столбах, у которого птицы уже склевали плоть. Конечно, другие члены королевской семьи приняли их с восторгом, который они часто приберегали для таких экстравагантностей. Седовласой, однако, делает честь то, что она находила забавным такое увлечение, она отказалась от узоров на ногтях значительно раньше других. Возможно, она поступила так, потому что я находил это безвкусным и говорил ей об этом. Мне бы хотелось думать, что она делала что-то ради меня, хотя как мужчина я в то время был вне ее мыслей.

В тот Зал я пошел, потому что это входило в мое обучение. Юноши королевского рода должны выполнять церемониальные обязанности, а мои пальцы рано научились обнаруживать музыку в самых неподходящих струнах. Поэтому меня научили играть на десяти различных инструментах от плекты до гармониуса и отправили – как всех мужчин королевской семьи – испытать свои юношеские силы перед аудиториями местных Залов. Это было отвратительное поручение, хотя я всегда имел успех. (Глупо приуменьшать собственные таланты.) Мне нравилось привлекать народ силой своего голоса и музыкой моих рук, и я должен признать, что в то время у меня было красивое личико, хотя трудно поверить в это, глядя на меня сейчас. Хорошенькое личико – расхожая монета в королевской семье. Кроме того, без своих музыкальных способностей как бы я нашел Линни, которая стала для меня путеводным светом и которая – в конце – стала причиной Чаши Сна, которую я сейчас держу в изголовье?

Но я отвлекаюсь и тебе неинтересно слушать. Вас всегда больше интересовали наши обычаи, чем мечтания, Вам важнее, что я представляю собой, чем то, чем я хотел бы быть. Лучше я вернусь к тому времени, когда я был послан путешествовать, чтобы ты понял, что означало принадлежать к королевской семье.

Я провел много месяцев в пути и ничему не научился. У простых людей нечему учиться. Я просто пел снова и снова старые песни, которые никогда не надоедали деревенским плакальщицам, я вставлял имена оплакиваемых, полагаясь на обычные рифмы. Это – трюк, которого я в последнее время стыжусь.

Каждая остановка в небольших Залах Плача, безыскусно украшенных плачущими кариатидами, банальными украшениями из триллисов, темных ягод и зеленых, с традиционными драпировками, приносила мне успех. Каждый успех обеспечивал мне обильный ужин и хорошенькую пухленькую девушку – согреть мою постель. Поскольку я был молод и только начинал мужать, я принимал подобные предложения как должное. Я не хотел признаваться себе, что хорошеньких девушек можно штамповать из болванок как монеты, и что точно так же легко они утомляют. Прошло много лет, прежде чем я понял, что в мои обязанности молодого принца входило засевать плодоносные сельские поля ради случайного урожая в виде королевского отпрыска. Они пользовались мной – а мне это нравилось, я никогда не задумывался, с какой целью меня эксплуатируют. Возможно, я был глуп, воображая, что поступаю по собственной воле.

А затем я вошел в этот маленький Зал Плача, мало о чем отличавшийся от других. Это было в Средних Долинах, где люди делили жилище со свиньями и где ничего нового не было придумано, написано или спето со времен правления первых Королев. Побережье, на котором живем мы, королевский род, омывается переменчивыми водами, чем объясняется – так говорят – что жители Эль-Лалдома так подвержены переменам. Разве не мы первыми пригласили вас, небесных путешественников.

ПРИГЛАСИЛИ?

Не будем ссориться, как женщины, из-за слов, друг мой.

ЭТО БЫЛА НЕ ССОРА, ЭТО – ВОПРОС.

Вы разговариваете, как наши пророки. Хотя я знаю, что вы не так бесплодны, как они.

НУ, ТАК КАК НАСЧЕТ ТОГО ГОДА ПУТЕШЕСТВИЙ?

Да, тот год. Наконец, в Средних Долинах. Конечно, я и раньше бывал в Скалах и в Родных Местах (хотя, почему они так называются, я никогда не понимал, поскольку я, безусловно не чувствовал себя там, как дома). Скальники живут на негостеприимной территории. Они, как и люди Луны, услаждаются смелыми забавами. Многие из них – лучники, они ходят в горы, чтобы упражняться в своем искусстве. В горных пещерах дерзкие Скальники вытаскивают случайно попадающихся им существ из пропастей и горных шахт. Вся эта публика смотрит на мир искоса, живя все время в темноте или подвешенными на конце веревки. Однако, это придает их девушкам некоторую дикость, и Залы у них более интересные. Их плачущие статуи роняют настоящие жемчужины.

Но люди Средних земель жирные и самодовольные, они барахтаются в собственном самодовольстве, как свиньи в грязи.

Говорил ли я тебе, что ненавидел свой год путешествий? Мне противно было находится там, в Землях. К концу своего путешествия, я считал дни, когда я спою, наконец, во всех Залах Земель и смогу удалиться.

И тогда я увидел ее, и все изменилось для меня. Стройная, а другие были пухленькие. Худощавая, а другие были упитанные. Она была Королевского посева, в этом не было сомнений. Ее длинные иссиня-черные волосы были заплетены в косы так туго, что кожа на висках у глаз была натянута, и это придавало ей вид пугливого молодого зверька. Липкие ягоды, вплетенные в косы, казалось предупреждали, что к ней нельзя прикоснуться без последствий. Она, собственно говоря, была единственной девушкой в Зале, которую я не приласкал. Увядшие триллисы, вставленные в косу, только подчеркивали ее хрупкость, хотя позднее я узнал, что она может быть также тверда и непреклонна, как Королева.

Меня попросили спеть под эмблемой местного арфиста, как мне показалось. Он умер за пару месяцев до этого, и им все еще хотелось оплакивать его. Для начала я пропел некоторые из великих старых песен, которые всегда вызывали слезы на глазах членов Королевской семьи: «Погребальная Песнь об Умирающем Солнце», «Воды Эль-Лалладии» и «Гимн о Принцессе, Умирающей в Юности». Это – для того, чтобы овладеть их вниманием, собрать толпу. Затем я провел несколько импровизаций в старинном стиле, в которые я вплел имя арфиста и несколько фактов из его частной жизни, подслушанных мною в плачах его родственников. Конечно, когда я сделал паузу для глотка вина – тех неочищенных грубых остатков из выжимок винограда, которые они там считают напитком – толпы стали разбредаться. Людям Земель легко угодить, но у них короткая память. Вот почему любовь с их девушками дает удовольствие лишь на миг.

Когда ряды плакальщиц арфиста разошлись – я был рад их уходу, это сокращало мое пребывание там – и когда родственники арфиста достаточно поблагодарили меня за то, что я принес ему один-два мига бессмертия, я отошел. Выполнив свой долг, я мог побродить между столами и убедиться – еще раз – что мне нечему учиться в Зале Земель.

Нагромождение эмблем – довольная свинья, сытая корова, одурманенная курица, катящийся мельничный жернов, торчащие кверху вилы, прислоненная арфа – было копией нагромождения плакальщиц, которые касались друг друга плечами, но, по правде говоря, не прикасались к горю. Их заботы были такими мелкими, что они плакали над старыми банальностями рассказчика, позаимствовавшего древний сюжет, так же, как над горем молодой плакальщицы, рыдающей над скончавшейся накануне сестрой. Вообрази, они не могут отличить подлинное искусство от подделки. Заурядность Зала оскорбляла мои чувства и, кроме того, я начинал испытывать голод. Я направился к двери и уже предвкушал следующую остановку в еще меньшем Зале, помеченном на карте под названием Свин-Город, надо полагать, в честь его основных обитателей, когда я увидел ее.

Она сидела и писала, но даже сидя она казалась высокой. Сочетание хрупкости и силы волнами исходило от нее. Она согнулась над табличкой, выговаривая в слух слова, прежде чем записать их. Стол около нее был завален, что сразу выделяло его среди других. Я не мог не остановиться, чтобы взглянуть на него.

Не задумываясь, я произнес начало ритуального приветствия, указывая на с таким вкусом разложенные записки.

– Они бы мне понравились.

Она подняла взгляд, и глаза ее, с опалово-янтарным отсветом драгоценных камней самой высокой пробы, еще больше выдававшим в ней королевскую породу, уставились в мои глаза. В отличие от слабых голубых глаз обычных плакальщиц, в ее глазах не было мерцания невыплаканных слез, именно тогда я увидел ее внутреннюю силу. Она роняла слезы, но только тогда, когда была глубоко тронута.

Голос у нее был низкий, говорила она медленно, так непохоже на глупое хихиканье других девушек. Она сказала просто:

– Они бы выросли от нашей дружбы.

Я не сразу вспомнил, что это обычный штамп в оплакивании, ритуальный ответ на мои собственные ритуальные слова.

Потом она опять опустила глаза на табличку, на которой писала, не с лукавством, рассчитанным на то, чтобы удержать меня рядом с собой, а потому, что у нее было более важное дело, чем глядеть в наполнившиеся страстью глаза юного принца. Она выдернула ткань из пяльцев, трюк, изобретенные ею, и я был вынужден протянуть руку, чтобы расправить ткань и прочесть написанное.

В тот момент не имело значения, напиши она что-то банальное, как все в этом Зале. Я уже был пленен ее непохожестью и счел бы оригинальным, что бы она ни сочинила. Она была совсем не похожа на женщин Земель, которых я встречал до сих пор. Она могла бы быть Королевой. Это ересь, я знаю. Но теперь я Король. Все, что я говорю – правда.

Но то, что я прочел было так же неожиданно, как она сама: небольшая поэма, совершенная, которую вряд ли могла бы написать простая девушка Средних Земель. Стихи были простые, не изощренные, прямые. Слова в основном были односложные, образы – скупые. Они звучали даже более мощно при чтении вслух, потому что звуки были так же сильны, тверды и непоколебимы, как похоронные барабаны.

Сначала я повторял стихи снова и снова. Потом я начал петь их, импровизируя мелодию, которая вначале была слишком витиеватой для этих слов, слишком производной от классических мелодий. Наконец, слова сами начали диктовать ряд мелодических фраз, сведенных к одной ведущей тональности. Это было незабываемо, с хором, который скоро зазвучал на весь Зал.

С тех пор я ни разу не написал такой прекрасной песни, хотя я сочинил их тысячи, многие – на слова Грей; но довольно того, что я написал ту одну.

ТЫ ПРОДОЛЖИШЬ?

Конечно. Я только отхлебну вина. Старость сушит язык.

Я, конечно, не мог там оставаться. Оставшаяся часть моего путешествия в Свин-Город и дальше была забыта. Все эти Незначительные Залы могли обойтись без моего пения и моих посевов. Кроме того, в пути были другие члены королевской семьи – Л'еонинаны и Г'аль'ладины были всего на несколько недель моложе меня, один из них был поэтом, а другой владел прекрасным посевным материалом. Они будут притягивать к себе толпы девушек с одинаковой легкостью. Но я не мог задерживаться, потому что в своих путешествиях мы надеялись не только узнать собственный народ – или получить знания от них (тщетно надеялись) – мы должны были Пожинать Урожай. Потому что мы, королевичи, сеем часто, но собираем скудно. Один раз за многие годы может появиться гений вроде Седовласой, хотя созерцание овец в течении года делает и простую овечку привлекательной. Но я не мог рисковать. Мне надо было вернуться в Эль-Лалдом.

Я купил животное для поездки верхом. Больное и хромое, но единственное в поселке. Платой за него было мое собственное тело. Я расплатился быстро, не думаю, чтобы девушка или ее мать получили удовольствие от обмена. Я – безусловно нет. Но лошадь, которую они мне продали, в конце концов, отплатила за них: она набила мне синяки в интимных местах и выхаркивала огромные комки слюны на мои башмаки, как только мы останавливались, а на второй день она безобразно подохла, объевшись травы. Мне пришлось потратить несколько часов, выбирая колючки из своей одежды. Все же эта тварь спасла меня от лишнего дня пешего пути, и за это я был благодарен девушке, ее прижимистой матери и самой твари, о которой я сочинил короткое и довольно непристойное четверостишие. Я вернулся ко двору за три дня вместо ожидаемых четырех.

Проводя многие месяцы в пути, ночуя на набитых соломой матрацах у шести обычных Плакальщиц и питаясь их помоями, я с удовольствием созерцал широкие мощеные дороги, ведущие в Эль-Лалдом. Передо мной замаячили башни дворца: левая – со своими выступами и отвесными стенами, правая – с гладкими покатыми террасами. Мы называем их Небесными Близнецами, но они очень разные. Говорят, что их построили две враждующие принцессы, каждая из которых надеялась стать Королевой. Башни были построены, но принцессы умерли молодыми, завершив свои династии. Последующие Королевы сохраняли башни как напоминание о тщетных надеждах.

Я с восторгом смотрел на эту внушительную пару, знак того, что я дома. Мне было интересно, что скажет Линни, когда я приведу ее сюда. Начнет ли она с восхищения непохожестью близнецов? Или она молча сочинит оду, сравнивая их с оплакиваемой сестрой или тетушкой? Поразит ли ее мостовая – или она просто изобьет на ней свои деревенские ноги?

Погруженный в подобные размышления, я прокладывал себе путь по кривым базарным улочкам к Апартаментам Принцев, где, я знал, меня ждет горячая ванна.

Раньше это была просто ванна. Теперь у нас есть водопровод – привилегия Королевской семьи. Есть вода и есть мудрость, заимствованная у Звездных служб, которые первыми сконструировали систему труб и водослива. За то, что они поделились с нами своими знаниями и мастерством своих рук, мы разрешаем жителям Звезд жить рядом с нами в Эль-Лалдоме в качестве партнеров, хотя, конечно, не как равных. Но мы редко общаемся. Считается дурным тоном, если молодой принц соединяется с девушкой со Звезды; кроме того, они скучные, упрямые и слишком серьезные. Конечно, Королева всегда вольна выбирать, с кем лечь в постель.