Текст книги "Самое красное яблоко"

Джезебел Морган
Самое красное яблоко

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Дж. Морган, текст, 2023

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2023

Часть 1
Другой дороги нет

1

В садах моей матери росли самые красные яблоки в королевстве. Когда подходила пора сбора урожая, ветви яблонь клонились к земле под тяжестью плодов. Их собирали молодые девушки из окрестных селений, а доверенные слуги матери следили за ними: упаси богиня, пропадет хоть одно яблоко! Ведь корзина отборных плодов стоила дорого: за нее платили серебром по весу. Только королевская семья могла позволить себе купить несколько бочек, чтобы круглый год наслаждаться лакомством.

Мне довелось попробовать яблоко из нашего сада только в день пятнадцатилетия. Мать сама выбрала самое большое, самое блестящее яблоко из последнего урожая, поднесла мне на серебряном блюде. Огоньки свечей отражались на гладкой кожуре яблока, окружая его золотистым сиянием. Я смотрела на источник нашего богатства, как на святыню, и не осмеливалась взять его в руки.

– Не бойся, дочь моя, – терпеливо улыбнулась мать, величественная, как сама королева. – Вкус тебя не разочарует.

За яблоко я схватилась обеими руками, словно боялась, что мать передумает и отберет такой прекрасный плод, решит оставить его для короля, а мне предложит яблоко поменьше. Сестры смотрели на меня, не скрывая зависти, и в их глазах блестели искры. Они мечтали: придет день и мать также поднесет на блюде алое яблоко каждой из них.

Зажмурившись, я осторожно прокусила тонкую кожуру и впилась в сочную мякоть. Много дней я представляла, каким же будет этот вкус. Будет ли он похож на кленовый сахар или заморский шоколад, на солнечный мед или варенье из фиалковых цветов?

Мякоть яблока таяла во рту, оставляя теплый, сладкий вкус, пряный и медовый. Ни капельки кислинки не было в нем.

Я ела медленно, смакуя каждый кусочек, и под закрытыми веками мелькало закатное солнце, подарившее плодам огненную красноту лучей, серые проливные дожди, омывшие листья и яблоки до зеркального блеска. Если в мире и была магия, то она воплотилась в этих красных плодах.

На следующий день, как и во многие дни до этого, меня ждало мелкое зеленое яблоко, тусклое и бугристое. Старые кривые яблони росли у стен нашего дома, и плодоносили они яблоками твердыми и кислыми настолько, что челюсть сводило. Даже бедняк побрезговал бы их плодами, но мать заставляла меня и сестер каждый день сгрызать по паре штук, а Маргарет, прекраснейшую из нас, – дважды в день.

Воспоминания о сладости красного яблока казались сном.

Ровно через год мать поручила мне следить за сбором урожая. О, как я боялась ее разочаровать! Пожалуй, со времен первого саженца не было в наших садах надсмотрщика настолько сурового и беспощадного! И когда я поднесла матери корзину лучших плодов, блестящих, словно рубины, она была мною довольна.

– Я в тебе не ошиблась. – Мать одарила меня милостивой улыбкой. – Надеюсь, не ошибусь и впредь. Отнеси эту корзину на опушку леса, что в полумиле за нашими садами, и оставь в тени деревьев. А затем беги, беги со всех ног, беги и не оглядывайся!

Я повиновалась, даже не пытаясь скрыть изумления. Самые яркие, самые сочные плоды мать хотела отдать на поживу зверям и птицам, бессловесным тварям! Или селянам: о, для них это был бы праздник! Но матушка никогда не славилась беззаветной добротой, и потому любопытство разгорелось во мне, тысячей крохотных иголок пробегая по коже.

Я не поднимала глаз, чтоб никто не заметил, что за пламя в них полыхает, чтоб никто не догадался, что за дерзкий план я замыслила.

Я выполнила повеление матери – но не до конца.

От темного сырого леса наши сады отделяло заброшенное, заросшее поле, то ли забывшее плуг пахаря в незапамятные времена, то ли вовсе его не знавшее. Да и сам лес люди не жаловали: ни за ягодами, ни за дичью под его сень не заходили. Тропа к нему, узенькая, заросшая чертополохом и осотом, едва угадывалась, но мощеным трактом стелилась мне под ноги, и колючки не цеплялись за подол моего платья. Сорные травы вздымались едва ли не с меня ростом, и в тишине безветрия едва заметно покачивались их верхушки, словно кто-то маленький и невидимый резвился среди них.

У самой кромки деревьев, между узловатых вздыбленных корней, лежал плоский валун, огромный, похожий на обеденный стол.

Или на алтарь.

Лучи закатного солнца уже коснулись его поверхности, окрасив в рыжий и бурый. Даже после ясного дня камень источал холод, словно лежал в глубокой могиле или вытесан был из куска колдовского льда, что не тает даже в самый яростный зной. Робея, я поставила на него корзину, переложила яблоки, чтобы ярче блестели они в закатных лучах, и, помня наказ матери, бросилась прочь через поле. Насчитав с полсотни шагов, я свернула с тропы, с головой нырнув в колючие заросли чертополоха и осота. Я попыталась подкрасться обратно к кромке леса, но терновник цеплялся за платье, вьюнок путался в ногах, а репей оставался в косах непрошеным украшением. Я вся измаялась, пока подобралась обратно к опушке.

Осторожно раздвинув лозы, усыпанные длинными белыми, словно кость, шипами, я взглянула на алтарь. Его уже скрыли удлинившиеся тени и сизый туман, поднимающийся из лесных оврагов.

Но даже в сумраке невозможно было спутать силуэты, обступившие подношение на камне, с людьми. Тонкие и высокие, выше всех, кого я только знала, они двигались легко и плавно, словно в толще воды. Их черные волосы и темные одежды струились, подхваченные несуществующим ветром, а туман рядом с ними белел и ложился на плечи пушистым плащом.

Я следила за ними, прикусив губу и затаив дыхание, следила, не находя в себе сил отвести взгляд. Они были невыразимо прекрасны, как сон в долгую черную ночь зимы. И, как сама зима, они были ужасающи. Мне казалось: стоит опустить взгляд, пошевелиться – и все исчезнет, а я окажусь в самой темной чаще, потерянная и забывшая, кто я есть. Мне казалось, стоит продолжить смотреть на них – и они увидят меня, растерзают и разорвут.

Но даже если бы я и хотела, я не смогла бы перестать любоваться ими.

Как я жалела, что нарушила наказ матушки: как я была счастлива, что это сделала!

Глаза уже слезились от напряжения, их жгло, словно под веки попал песок, а сердце гулко колотилось в пересохшем горле. Затаив дыхание, я следила, как наши темные соседи, добрые соседи вгрызаются в яблоки зубами мелкими и острыми, как у куницы или ласки. Было в этом неурочном пиршестве что-то жуткое, что-то неправильное, так что даже тени удивления не возникло, когда по точеным бледным подбородкам заструился не яблочный сок, а густая, темная кровь. Я только сильнее вцепилась слабеющими пальцами в колючую лозу, чтобы она не стегнула меня по глазам.

Я даже не ощутила, как острый шип пробил кожу, и капли крови окрасили его в красный. Увидела только, как все дивные соседи развернулись в мою сторону, подозрительно втягивая ноздрями воздух. Взгляды их темных, лишенных белков глаз прикипели к окровавленной лозе.

Я не успела ни испугаться, ни представить, что останется от моего тела после охоты добрых соседей. Они не кинулись в мою сторону, обнажая клинки и когти, нет. Они бросились в лес, прервав свою трапезу, словно бежали от чего-то ужасающего и кошмарного, перед чем они были бессильны.

Когда последний силуэт туманом растворился в темноте леса, я осторожно вышла из своего укрытия, задумчиво зализывая ранку на пальце. Запоздало настигло меня осознание, какой жуткой участи я избежала, и сердце заполошно стучало о ребра, не желая успокаиваться. Сама не понимая, что и зачем делаю, я подошла к опустевшему, покинутому алтарю. На траве рядом с ним лежала пара последних, забытых яблок, сморщенных и подгнивших. Корзинка, валявшаяся у самых корней, от одного прикосновения развалилась на части, словно береста, скреплявшая прутья, давно истлела.

Я поспешила покинуть опушку, вернуться домой, пока тропа еще виднелась в густеющей ночной темноте, но как бы я ни выбивалась из сил, все равно пришла к усадьбе уже после полуночи. Благодарно коснувшись искривленного ствола старой яблони, склонившейся у крыльца, как в детстве попросила у нее сил вынести недовольство матушки – я не сомневалась, что она будет гневаться.

Но она молчала. Она встретила меня у камина, укутала в плед и поднесла чашку с подогретым вином. Только дома, у живого огня, я поняла, как сильно заледенела, словно побывала в могиле.

Я ждала, что мать будет бранить меня и за позднее возвращение, и за разодранное платье, а более всего – за то, что я подглядывала за добрыми соседями, выведав тайну нашего благополучия. Ведь каждому ребенку известно: плату угощением дивные берут лишь за то, что сами и дали.

Но мать улыбалась, а взгляд у нее был довольный, как у сытой кошки. Разбуженные сестры, подавленные и молчаливые, вычесали репьи из моих кос, приложили компрессы с бальзамом к расцарапанной, израненной коже. Слуги же, хмурые и испуганные, сожгли лохмотья, в которые превратилось мое платье после острых шипов.

Мрачное настроение обитателей поместья пугало меня особенно сильно по сравнению со спокойной, горделивой радостью моей матери. Их страх стал мне понятен, когда я услышала сплетни прислуги.

Недобрая весть текла из уст в уста, обрастая пугающими подробностями, оставляя в сердцах слушателей лишь оторопь и тоскливый древний ужас перед темным и непознаваемым. И куда бы я ни пошла, всюду преследовал шепот.

Что старшая хозяйская дочь вернулась в отчий дом ровно через год и один день.

2

– Добрые соседи обошлись с тобой жестоко, – сказала мать, когда я наливала ей чай за завтраком. Сестры мои не составили нам компанию: младшая, Маргарет, еще спала, наслаждаясь отсутствием обязанностей, а средняя, Элизабет, еще на заре уехала с управляющим в столицу – проследить за продажей яблок королевской семье. Дворецкий был хитер, изворотлив, как змей, и всегда пытался уплатить цену ниже положенной.

Раньше мать лично контролировала эту сделку, на все хитрости лукавого служащего отвечая скупой и спокойной улыбкой.

Еще год назад это могло бы стать моей обязанностью.

– Да, – задумчиво повторила мать, поднося ко рту наполненную до краев чашку так, что чай не расплескался, даже не шелохнулся. – Слишком жестоко. Они украли слишком много времени, чтобы ты смогла вернуться к прежней жизни, и слишком мало – чтобы начать новую.

Я неосознанно потянулась к нитке рябины, скрытой плотной и грубой тканью скромного домашнего платья. Мать сама завязала намертво узел этого странного ожерелья на моей шее, и теперь, только прикасаясь к нему, я находила успокоение.

Одно за другим я сгрызала жесткие зеленые яблоки, давясь кислой слюной, но все равно не чувствовала себя в безопасности. Слуги косились на меня, говорили, только отводя глаза да сжимая в карманах нехитрые обереги – щепки боярышника, сухой чертополох да ржавый гвоздь. Я не могла их винить – я сама себе не доверяла.

Мать же относилась ко мне так, словно добрые соседи благословили меня, а не прокляли. Впрочем, кому, как не ей, понимать их извращенную логику?

– Я бы предпочла, – говорила она, когда я только вернулась, – чтобы наследницей осталась ты, ты, уже знающая, кому мы обязаны своим процветанием, кому мы обязаны до конца времен платить дань. Но добрым соседям удобнее не умная хозяйка их сада, а послушная; та, что, как лошадь в шорах, будет ходить по кругу и видеть только то, что ей дозволено. Та, что рано или поздно нарушит их законы, просто не зная о них, не зная, насколько жутким будет наказание.

– Слуги боятся меня, – перебила я тогда ее речь. – Я слышала их шепот: по ночам в моем окне горят зеленые огни, а в комнате пахнет осенним лесом и гнилыми листьями. Они не врут – я и сама видела, как за ночь густой зеленый мох вырастает на камнях в камине. Только если всю ночь поддерживать огонь, сырость отступает. Но разве хоть одна из горничных согласится на это? Слуги боятся меня, и я не могу их винить.

– О, дорогая, – невесело усмехнулась мать, – ты еще не видела, что по ночам творится в моих покоях.

Больше мы к этому разговору не возвращались. Наследницей и хозяйкой так и осталась Элизабет, и в глубине души я была этому рада. После пиршества дивных соседей я не могла смотреть на красные яблоки, не могла без отвращения вспоминать сладость их мякоти. Стоило взглянуть на них, и тут же, как наяву, представлялась кровь, стекающая по дивным лицам, кровь, что яблочным соком запятнала мои пальцы.

Я жила тенью в собственном доме, изгоем, общества которого не чурались лишь двое – мать, однажды сама взглянувшая в глаза дивных соседей, и Маргарет, еще по-детски бесстрашная и мечтательная. Так продолжалось до осеннего равноденствия. Матушка уехала за неделю: слуги поговаривали, что в столицу, аж к королю, но сами не верили своим словам. Разве он снизойдет до своих вассалов?

Прислуга расслабилась, распустилась, больше сплетничая, чем работая. Мне казалось, что шепот преследует меня на каждом шагу. Элизабет ворчала: ее власть наследницы и преемницы заканчивалась за границей сада – в поместье слуги относились к ней с натянутым почтением, нелюбовью, смешанной со снисхождением. Ее приказы исполняли спустя рукава, и Элизабет трепетала от едва сдерживаемой злости – ведь Маргарет баловали, тайком подсовывая ей самые сладкие кусочки, с истовой радостью выполняли любой каприз. Меня же и жалели, и боялись, и любую просьбу спешили выполнить побыстрее, чтоб избавиться от моего присутствия, а после, тайком, подсовывали угощения.

Элизабет меня недолюбливала – может, считала, что я все еще угрожаю ее эфемерной власти. Но она единственная без дрожи входила в мою комнату, смотрела на вьюны в камине равнодушным взглядом, словно не замечая их, когда даже храбрая в своей наивности Маргарет не решалась переступить порог моих покоев.

За ночь равноденствия стены моей комнаты сплошь покрылись густым мхом, а между плитами пола пробились мелкие бледные грибы, тонкие и полупрозрачные.

Начиналось темное время года, когда солнце бежало от нас, скупясь на тепло. Все дольше горели костры в полях, все быстрее прогорали свечи, а в сгущающихся тенях мне мерещились тонкие угловатые силуэты, бледные хрупкие пальцы и мелкие острые зубы, словно дивные соседи следили за мной, за каждым действием, жестом, мыслью. Словно явились лично полюбоваться на результат своей шутки.

Я запретила себе думать о них, запретила себе вцепляться в рябиновое ожерелье, обжигающее кожу.

Железо в моей комнате проржавело насквозь. Однажды ночью я взялась за подсвечник, чтобы спуститься на кухню и зажечь свечи от очага – огонь, который высекала я, не разгорался, потухал, исходя дымом, – и подсвечник рассыпался в моих руках, оставив после себя ржавые пятна на пальцах.

Возвращения матери я ждала с нетерпением и надеждой: казалось, стоит истинной хозяйке поместья ступить на подъездную дорожку, как все безобразия и ужасы прекратятся и добрый народ уймется. В конце концов, они и так уже достаточно отплатили за неуважительное любопытство.

Мать вернулась за десяток дней до Самайна, когда селяне уже вовсю собирали орехи для праздничного угощения и резали на зиму скотину. Стоило ей переступить порог дома, как привычное течение жизни восстановилось само собой: огонь перестал отливать зеленым по краям, в скрипе половиц затихла едва угадывающаяся тоскливая мелодия, а мох на стенах и ржавчина на железе оказались всего лишь игрой света и тени.

Только сломанный подсвечник и напоминал о чарах добрых соседей.

Мать была довольна. Она даже не отчитывала слуг, нерасторопно ее встретивших. Когда она сменила дорожную одежду на свободное домашнее платье и устроилась у окна террасы, я пришла к ней рассказать о горестях своих и тревогах, как в детстве. Она слушала, медленно прихлебывая горячее вино со специями, не отводя взгляда от бесприютного, голого осеннего сада. Со стороны казалось, что она поглощена своими размышлениями и обращает на мой голос внимания не больше, чем на потрескивание поленьев в камине, но я чувствовала: каждое мое слово взвешивается и оценивается тщательнее, чем монеты в лавке менялы.

Допив вино, она еще долго сидела в молчании, баюкая в ладонях чашу. Моя история уже давно подошла к концу, но я осталась рядом с ней, наблюдая, как с яблоневых деревьев ветер срывает последние листья. Мать заговорила, только когда за окнами совсем стемнело, а на стекле проступили наши размытые, зыбкие отражения.

– Тебе не о чем волноваться. – Даже после горячего вина голос ее звучал тихо и сипло, словно накануне она спорила с кем-то до хрипоты, не жалея сил. – Отправляйся спать, отныне твои сны будут безмятежны. Можешь снять рябиновое ожерелье – оно тебе больше не пригодится. Там, куда ты отправишься, тебе будет больше не нужна защита.

– Вы… выгоняете меня, матушка? – дрогнувшим голосом спросила я, сдерживая подступающие рыдания.

– Ну что ты. Этот отъезд для твоего же блага.

В этом я не сомневалась. Но как ни назови происходящее, суть его не изменится. Пусть матушка любила меня и гордилась мной, но дальше делить стол и кров с той, что навлекла неудовольствие добрых соседей, она не могла. В конце концов, у нее были еще две дочери, она должна защитить и их.

Ночь я провела без сна и покоя, блуждая по коридорам и прощаясь с родным поместьем. Завтра слуги будут делиться новой сплетней о неупокоенном и проклятом призраке старшей из дочерей хозяйки, исчезнувшей в темное осеннее утро. Уезжать мне предстояло до рассвета, и никого я не позвала собрать мои вещи, чтобы никто не узнал, как жестоко обошлась со мной мать и как я оплакиваю ее жестокость. Конечно, когда вернется кучер, которому несколько дней править моим экипажем, сплетни потеряют свою туманную, загадочную вуаль, под которой останется грубый и неприглядный костяк правды.

– Я договорилась с королем – и не спрашивай, какую цену он за это запросил! – и ты станешь жить при дворе в Каэдморе.

– Не лучше ли быть изгоем в своем доме, чем прислугой – в чужом? – горько усмехнулась я, пытаясь сквозь туманные утренние сумерки разглядеть лицо матери.

– Не прислугой, моя милая. Младший королевич нашел себе невесту. Говорят, она из селян, глупа и груба. Говорят, она столь прекрасна, что ни одна из прославленных столичных аристократок не сравнится с ней. Тебе предстоит стать ее придворной дамой, подругой и наставницей, обучать ее петь и вышивать, молчать и улыбаться. Ты станешь ее доверенным лицом и верной подругой, названой сестрой. Не лучше ль войти в новую семью, если в старой тебе не нашлось места?

Я улыбалась так, что болели щеки – только бы сдержаться и не заплакать.

– Разве добрые соседи так легко отпустят свою игрушку?

– Вдали от своих земель они слабы. – Мать говорила с такой уверенностью, что я поняла: она сама не верит своим словам. На мгновение она замялась, затем медленно, словно сомневаясь в каждом действии, сняла с безымянного пальца тоненькое блеклое кольцо. – Возьми его. Не снимай и не отдавай – холодное железо редкость в наших землях.

Она положила мне на ладонь крошечный тусклый ободок и, резко развернувшись, пошла по тропинке к дому, зябко кутаясь в плащ.

– Подожди, – окликнула я, нервно искусав губы. Я шагнула за ней, словно пытаясь схватить за полу плаща и удержать. – Почему тебе они простили любопытство? Почему тебе позволили стать хозяйкой их сада?

Она замерла, мне даже показалось, что вздрогнула, но утренние сумерки были лживы и изменчивы.

– Потому что, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорила мать, не оборачиваясь, – я вышла к ним и склонилась перед ними. И потому что у меня не было братьев или сестер, и у дивных соседей был единственный выбор: признать меня хозяйкой или нарушить договор самим и понести наказание.

Я знаю одно: когда она шла к дому, она не сдерживала слез, и только это знание позволило мне не разрыдаться самой.

3

В провинции о невесте королевича говорили мало: только о ее красоте ходили слухи, тихие и осторожные, чтобы не дошли они до острых ушей завистливых соседей из полых холмов, лесных чащ да гнилых болот. В маленьких городах и отдаленных имениях юная королевна была ожившей сказкой, магией, обретшей плоть и кровь. О помолвке еще не было официально объявлено, а барды по трактирам уже распевали сладкие песни о волшебной и пламенной любви младшего королевича к простой служанке, а кумушки на базаре вздыхали, что только такие прекрасные девы, чистые и душой, и телом, должны восседать по левую руку от короля.

Но чем ближе я подъезжала к столице, тем злее и желчнее становились слухи. Говорили: невеста не так глупа, как хочет показаться, – очаровала же королевича, сковала его волю, вынудила забыть о высокородных леди и привести во дворец ее, селянку, без роду и племени. Говорили: она груба и сварлива, не успела еще примерить обручальный браслет, а уже забыла и как сама в золе на кухне спала, и как котлы драила, глаз поднять не смея. Помыкает слугами, голос повышает да и руку поднять не гнушается, чуть что не по ней приходится.

В пригороде столицы, на постоялом дворе, где я остановилась на последний ночлег, прежде чем предстать перед королем, пышнотелая подавальщица в накрахмаленном переднике громогласно жаловалась на королевну, насквозь пробившую руку королевской швее длинной булавкой.

Мне даже представить было страшно, какими замысловатыми путями, через чьи слова дошла сюда эта история.

– Ах, ужас-то какой! – причитала толстуха, пока ее товарки, обделенные вниманием публики, споро разносили по столам миски с ароматным рагу. – Девке этой ткань не по нраву пришлась, мол, недостаточно мягкая и яркая, подумать только! Да что она в ткани-то понимает, в жизни ничего, кроме котлов, не видевши!

Я сомневалась, что подавальщица смыслит в дорогих тканях больше, но это не мешало ей возмущаться, словно сама она соткала тончайший шелк для юной возлюбленной королевича.

Мой кучер, Грег, сумрачный и неразговорчивый мужчина, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь ужина. Из-за словоохотливой бабы, с готовностью чернящей имя королевны, в таверну при постоялом дворе народа набилось больше, чем усталые подавальщицы успевали обслужить. Я прислушивалась к болтовне с интересом, пытаясь нарисовать в воображении образ моей будущей подопечной. Почему-то представлялась Маргарет: юная девушка, только-только перешагнувшая порог детства, избалованная всеобщим восхищением и потому не понимающая, где проходит грань меж милой причудой и злым капризом. Ее можно любить и лелеять, но уважать – помилуйте боги – за что?!

Я поправила тусклое кольцо на пальце и печально улыбнулась, вспоминая семью. Деятельная Элизабет, уверена, испытала облегчение, когда я исчезла. Хоть она и была полноправной наследницей, мое присутствие ее волновало, словно она постоянно ждала удара, ждала, что я начну претендовать на крохи ее власти.

Толстуха начала пересказывать сплетню в третий раз, для новых посетителей. Усталые горожане, небогатые, с грубыми руками и потухшими глазами, жадно ловили каждое слово, вместе с рассказчицей распаляясь до слепого гнева. Кажется, подавальщица уже не стеснялась добавлять в рассказ и нафантазированных деталей, изобретательно черня невесту королевича, изображая ее чуть ли не злобной ведьмой. Пожалуй, у нас даже няньки непослушных детей так не пугают сказками о добрых соседях, как простой люд в столице треплет имя королевны.

Наш ужин принес сам хозяин, подал с услужливым поклоном. На громогласную рассказчицу он косился с одобрением: на ее побасенки сбежалось чуть ли не полгородка, в таверне не то что яблоку – горошине упасть было негде! А каждый из посетителей хоть кружку пива да взял.

Я чувствовала себя неуютно среди такого столпотворения. Казалось, в одном зале сейчас шумит больше людей, чем я видела в нашем тихом поместье за всю свою жизнь. Все галдели, переговаривались, и голоса сливались в гул, из которого вырывалась надрывающаяся болтовня подавальщицы.

Грег смотрел на меня с волнением.

– Госпожа, – нерешительно коснулся он моего рукава, – может, вам в комнату подняться и там уже того, отобедать? Всяко тише будет.

Старый и заботливый, он помнил меня еще вздорным ребенком, вечно пробирающимся на конюшню всеми правдами и неправдами. Я уже давно выросла и оставила глупые детские забавы, а Грег все еще смотрел на меня, как на чумазого карапуза, гордо восседающего на копне сена.

Я благодарно улыбнулась ему, польщенная заботой, но отказалась. Я все еще надеялась услышать в болтовне горожан хоть что-то хорошее о девушке, чьей наперсницей мне предстояло стать. Тщетно.

Я успела доесть горячее и сытное, но на удивление безвкусное рагу, а горожане – приняться за обсуждение цен на рынке, налогов и соседей, и никто так и не сказал о королевне ни одного доброго слова.

Чем ближе я подъезжала к Каэдмору, тем злее поминали невесту королевича.

Что же я услышу в самой столице?

К дворцу мы подъехали в час, когда вечерние сумерки сгустились до синей ночной темноты. Мягким и желтым светились окна домов на узких мощеных улочках, неспокойным и зеленым – фонари на перекрестках и площадях. Придерживая занавеску, я с интересом выглядывала в окошко экипажа, любуясь городом, в котором мне предстояло жить если не до конца жизни, то до ее середины. Высокие каменные дома с узкими окнами-бойницами внушали трепет, и даже ажурные украшения карнизов и стен не могли изменить впечатления. Тонкие башни тянулись к небу, изогнутые мосты отражались в спокойной речной воде, а от близкого моря пахло солью и йодом.

Мы проехали мимо черной громады парка, больше похожей на кусок чащи древнего заповедного леса, чудом сохранившегося в каменных тисках столицы. Среди деревьев мелькали зеленые огни, похожие на болотных светляков добрых соседей. Я поежилась и задернула занавеску, пытаясь себя убедить, что это всего лишь странные фонари, что горят по всему городу. Может, королю служит старуха-ведьма, что каждый день с приходом темноты разжигает колдовской огонь и отгоняет ночных тварей?

Я схватилась за кольцо матери, словно оно могло утешить или защитить меня вместо нее самой. До слез жутко было ощущать свое одиночество, покинутость, беззащитность в чуждом и странном городе.

С теплотой я думала о Греге, последнем кусочке прежней беззаботной жизни. Но и он, и он скоро меня покинет.

У ворот дворца меня встретили. Тучный мужчина со щегольскими усиками и темными хитрыми глазами с поклоном помог мне выбраться из экипажа.

– Миледи, – в широкой улыбке мелькнули крупные зубы, – позвольте вас поприветствовать в резиденции Аргейлов!

Я склонилась в реверансе. Должно быть, моим встречающим оказался тот самый жуликоватый дворецкий, о котором уважительно и иронично рассказывала нам мать. Его темный камзол мог показаться скромным, подходящим самому старому, самому бедному слуге, но я разбиралась в тканях и видела, что один его костюм стоит больше, чем гардероб обеих моих сестер.

Похоже, я не смогла скрыть удивления, и дворецкий, весело подмигнув мне, с доброй и покровительственной усмешкой сказал:

– Госпожа, ваше удивление так предсказуемо! В этом вы не отличаетесь ни от матери своей, ни от заносчивых нобилей из восточных провинций.

– О, прошу меня извинить, лорд… – Я замялась, вспомнив, что матушка ни разу не упоминала его имени.

– Просто Гилмор, миледи. Моя кровь самого плебейского цвета – красного.

– Сэр Гилмор. Увы, я пала жертвой предрассудков, ведь в наших краях удивить всех красотой одежды стараются и лендлорд, и садовник. Первый повесит на шею золотую цепь потолще да выберет перстни с камнями побольше, а последний так отполирует железные пуговицы, что блестеть они будут ярче, чем цепь лендлорда.

– О, слушать о нравах отдаленных уголков нашей благословенной Альбрии невообразимо приятно, особенно когда повествует о них ваш нежный голос, юная леди! Но королю уже доложили о вашем приезде, и после историй вашей матери он ждет не дождется взглянуть на вас, чудесное сокровище! Позвольте же скромному слуге указать вам дорогу?

Дворецкий снова поклонился, но в этот раз под тонкой вуалью вежливости скрывалось требование подчиниться чужой воле, холодной и равнодушной.

Вот так и началась моя новая жизнь. Я в последний раз оглянулась на Грега, нахохленного, словно старый ворон. Сэр Гилмор, неверно истолковав мое замешательство, поспешил меня успокоить:

– Леди, не волнуйтесь о мелочах. За время аудиенции слуги перенесут ваши вещи в подготовленные покои. О, я уверен, вы полюбите их, как только перешагнете порог! Меж изумрудных портьер с бронзовыми кистями по утрам пробивается солнечный свет, нежный, как засахаренные персики. Самые мягкие подушки с вышивкой золотыми и серебряными нитями разложены по кровати. Выделанные шкуры животных, самых свирепых и огромных хищников, каких только способны добыть наши охотники в темные и суровые зимы, укрывают пол, чтобы ваши нежные ступни не мерзли. Стены украшены мозаиками из крошечных цветных стекол и самоцветов с таким искусством, что в зыбкие вечерние сумерки вам легче будет поверить, что вокруг вас не старые камни замка, а светлая дубрава! А витражи в окнах подобны чуду, они…

Слушая его складную, текучую речь, я позволила увести себя прочь от экипажа, в котором приехала, от Грега, от прошлого. Я шла за сэром Гилмором, завороженная, и мне хотелось верить ему, что я действительно смогу легко полюбить и новые свои покои, и новую жизнь.