Текст книги "Самое красное яблоко"

– Ваше высочество, разве достойно вас такое поведение? Не лучше ли удалиться спать, пока вы не расстроили свою невесту?

Легкая тень скользнула по его лицу, на миг глаза его снова заволокло сладким дурманом чар, но воздух здесь был слишком горек, слишком сильно пах огнем и железом, чтоб чары добрых соседей имели силу. Гленн отмахнулся от меня с улыбкой равнодушной и веселой:

– Это моей невесте следует удалиться спать, если она не хочет расстраиваться.

Элеанор поднялась – так резко, что стул ее покачнулся и рухнул с грохотом. Землистое, осунувшееся лицо ее на миг обрело краски, словно чистая сила лесов и туманов ворвалась в нее, наполняя до краев. Дивной магией сверкнули ясные глаза.

– Гленн! – гневно воскликнула Элеанор, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, и королевич тут же вздрогнул, меняясь, исчезая за пеленой чар.

На лице его не осталось эмоций, кроме покоя и восхищения.

А Элеанор покачнулась и упала в обморок.

9

В столицу мы вернулись ближе к обеду: стоило только слегка посветлеть горизонту, как Рэндалл настоял на том, чтоб выехать без промедления. Нас провожал Ингимар, и я так и не смогла понять, отчего его потряхивает: от звенящего утреннего мороза или от опасения, что все их дело сорвется из-за нездоровья Элеанор? Ведь известно всем, король добр к своей будущей невестке, и если он решит, что ей стало дурно из-за недостаточно хорошего обращения сандеранцев, никакая выгода не спасет дело лорда Вильгельма и подручных.

Я всю ночь не сомкнула глаз, сидела у постели Элеанор, протирала ее лицо влажными полотенцами, поила ее самой чистой водой, которую только смогли найти в этом городе, насквозь пропахшем огнем и металлом. Я даже сняла кольцо из холодного железа, чтоб и случайно не коснуться им сухой и воспаленной кожи Элеанор.

Мне было жаль ее.

И я сама не могла поверить в свои чувства, но, увидев истинное, болезненное лицо Элеанор, я больше не могла ее презирать. Жалость и снисхождение были сильнее.

Всю ночь я напевала самые старые песни, которые только могла припомнить, чтоб хоть капелька древних чар просочилась к Элеанор, поддержала в ней жизнь, сохранила ее ребенка. Веточка вереска или ольхи подошла бы лучше, но где ж их взять посреди зимы?

Она пришла в себя только в дороге, когда в воздухе исчезла горечь угля и железа, а страх снова сжал мое сердце ледяными пальцами добрых соседей. Солнце вставало прямо перед нами, и колючие звезды померкли, только серп луны еще висел над головой полупрозрачной льдинкой.

Первым делом она спросила про Гленна. Я не хотела расстраивать ее и потому сказала, что не видела его утром. Не стоит ей знать, что ходил ее нареченный, как во сне, с глазами мутными то ли от выпитого вина, то ли от туманных чар, и Рэндалл проявил больше заботы о ее здоровье, чем ее жених. Старшего королевича я видела только мельком, но мне почудилось, что ему совестно за то, что привез он Элеанор к железной дороге.

– Право слово, королевна, – тихо говорила ей я, – вам не стоило тратить столько сил, чтоб образумить жениха.

– О нет! – с жуткой страстью в голосе отвечала она, и посеревшие, потрескавшиеся губы ее кривились в горькой улыбке. – Это и жизни моей бы стоило!

Мы смотрели друг на друга и понимали, что обе ясно ведаем, о чем идет речь. Ибо я снова надела кольцо из холодного железа, и чем ближе мы подъезжали к столице, тем сильнее оно обжигало холодом, и теперь даже Элеанор его ощущала.

В замке уже знали: посыльный Рэндалла прибыл раньше нас, и потому сэр Гилмор успел созвать медиков. Спальню Элеанор жарко натопили, около ее кровати поставили пахучие масла с ароматом сильным и свежим. Даже у меня от них едва не закружилась голова. И лишь после того как Элеонор успокоили, что Гленн еще не прибыл, что королевичи вернутся позже, к вечеру, она позволила себя осмотреть. Но все равно вскакивала и порывалась искать жениха.

Я стискивала ее горячие пальцы и убеждала, что он сразу же придет к ней, как только вернется, а как же иначе? Она улыбалась, но по суетливому, тревожному взгляду ее я понимала – она мне не верит. Не верит, что смогла накануне вновь наложить чары.

Элеанор не отпустила меня, когда медики осматривали ее, ощупывали живот, слушали дыхание сквозь тонкую, полупрозрачную сорочку. Багряный румянец стыда маками цвел на ее щеках, но с каждым часом сказочная ее красота к ней возвращалась, окутывая ее хрупкое тело плотной вуалью чар.

– Который час, милая Джанет? – спрашивала она то и дело, хоть и сама видела – ленивое зимнее солнце еще не торопилось окрасить небеса закатным пурпуром.

– Три пополудни, – отвечала я терпеливо. И: – Колокол на Часовой башне пробил пять раз. – И: – Близится к шести, и скоро уже сядет солнце.

Чем ближе подступал ночной час с острой улыбкой месяца и колючими глазами звезд, тем сильнее нервничала Элеанор, кусала до крови губы, терзала пальцами кружевной платок, пока вовсе не разорвала его на клочки.

Наконец в коридоре послышались мягкие, почти кошачьи шаги, и Гленн распахнул дверь, замер на пороге, словно с трудом понимая, где он. Элеанор вскинулась, отмахнулась от медика, считавшего ее пульс, и жадно, тревожно вгляделась в лицо королевича.

– Вон, – низким, не своим голосом прорычала она, сверкнув на медика злыми глазами, – все вон!

Никто ведь не должен видеть, как очаровывают королевича.

Я уходила последней и, прежде чем закрыть за собой дверь, успела заглянуть в лицо Гленну, пытаясь разглядеть за фальшивым, навеянным чарами счастьем его настоящего. И не смогла – только мерцающая поволока осталась в его глазах, и пустота за ней.

Может, оно и к лучшему.

Не уверена, что я готова была снова столкнуться с прежним Гленном.

Кажется, все хорошее, что в нем было, зародила чарами добрых соседей Элеанор.

Рэндалл ждал меня у окна в галерее, ведущей к центральным залам. Стоял, прислонившись к стене, постукивал задумчиво ногтем по стеклу, и оно отвечало ледяным звоном, словно докладывало, чтó видят в замке его братья и сестры. Я знала, мимо мне не пройти, ведь не случайно опустела всегда людная галерея.

Я приблизилась, смиренно склонив голову, до последнего момента в сердце лелея надежду, что поджидает королевич не меня. Но едва моя тень коснулась его сапог, и Рэндалл обернулся, надел привычную маску с ленивой, хищной усмешкой на тонких губах.

– Поведайте мне, юная Джанет, как вам поездка? Мне показалось, паровоз вас впечатлил.

– Не более чем вас, Ваше высочество. – Я присела в реверансе, не желая смотреть ему в лицо.

– Весьма перспективное начинание, должен сказать. Дорога, позволяющая быстро перемешаться из одного края страны в другой… Звучит почти сказочно, не находите? Это свяжет разрозненные провинции воедино и принесет свежее дыхание прогресса даже в самые темные и дремучие уголки. Такие, как владения вашей матери, например.

Я стиснула зубы и промолчала. Как можно назвать горький воздух и его масляный привкус – «свежим»? Уж не очарован ли сам наследник железным чудищем, как его брат – чарами?

– Но больше всего меня волнует одно наблюдение, – отвернувшись к окну, продолжил Рэндалл гораздо тише. Белесый, призрачный свет луны пятнами лег на стекло, отразился в его глазах. – Гораздо менее значительное, должен сказать, которое, конечно же, никак не сравнится с паровозом, но которое заметили и вы.

– Ваш брат, – едва слышно произнесла я, жалея, что губы не онемели от холода.

– Мой брат, – благодушно согласился Рэндалл, оборачиваясь, и его голос дрогнул от едва сдерживаемого гнева. – Можете ли вы объяснить мне, милая Джанет, что случилось вчера в ратуше? Как мой влюбленный до одури брат позволил себе оскорбить пренебрежением прелестную Элеанор, словно не он сам накануне слагал гимны в ее честь? Словно она не возлюбленная его, а невеста, навязанная отцом против воли?

Потому что она и навязана ему против воли. Только не отцом, а добрыми соседями, что заботливо вложили клубок чар в хрупкие пальцы Элеанор.

Но королевичу, конечно же, я сказала другое.

– Какой ответ вы хотите услышать от меня, Ваше высочество? – Я заставила себя поднять голову, встретить темный взгляд Рэндалла и безмятежно улыбнуться. – Боюсь, то, что я могу рассказать, вам опять не понравится.

– Тогда не утруждайтесь, я и сам угадаю: фейри, колдовство и отвар чемерицы?

Ледяной сквозняк коснулся моих волос, едва Рэндалл произнес имя добрых соседей, и я против воли вцепилась в кольцо, только в нем ища защиты.

– Вам не стоит называть их. – Как бы я ни старалась, но упрек все равно прозвучал в моем голосе, щедро сдобренный страхом. – И не стоит так неуважительно говорить о них, добрые соседи злопамятны.

Рэндалл усмехнулся, не сводя с меня испытующего взгляда, слишком пристального и жгучего, словно страх мой доставлял ему удовольствие:

– И все равно добрые? – Он коснулся моего подбородка, обхватил его пальцами, не позволяя мне снова опустить голову. Кожа его была теплой, как и должна быть правильная человечья кожа. Я и забыла, каким бывает в мире правильное. И мне не хотелось, чтобы он убирал ладонь. – Тогда скажите мне вот что, милая Джанет: из-за чего чары – не важно, колдовство или обаяние самой Элеанор, – на время утратили власть над разумом моего брата?

Что мне стоило промолчать тогда или солгать, легко отпустив с языка всего два слова – «не знаю»? Богиня не покарала бы меня, и я не утратила бы голос – в конце концов, я не давала клятвы королевичу Рэндаллу говорить одну лишь правду. Но я ответила как есть, завороженная его взглядом, слабая и потерянная, желающая лишь одного: чтобы он продолжал касаться меня и смотреть так, словно среди угрюмых стен замка я немного большее, чем безвольная тень.

О, если бы я знала, к чему приведет моя откровенность, я вырвала бы себе язык! Но тогда я еще не ведала, что есть чары, против которых бессильно даже мое кольцо из холодного металла.

– Все дело в железе, – хрипло, едва совладав с голосом, быстро сказала я. – В его близости и количестве. Там его столько, что дышать тошно, Ваше высочество, вы заметили? Вы заметили, как посерела сама Элеанор, как увяла ее красота, как она стала обычной? Вы презираете провинции, но там любой сказал бы вам: железо губительно для добрых соседей. Железо развеивает их чары. Хочешь защититься от них – положи гвоздь в карман, если уж рябину на шею надеть не можешь.

Я перевела дыхание и добавила еще тише:

– Слишком много железа там было, и чары исчезли. Какое-то время Гленн чувствовал и думал сам, а не как ему приказала Элеанор. Но стоило ей это заметить, и она поспешила исправить это, пусть и ценой своего здоровья.

– Вот, значит, как, – задумчивый взгляд Рэндалла соскользнул с моего лица на окно. Пока мы беседовали, небеса уже почернели, и даже месяца было не видать за набежавшими тучами. – Что ж, если сделать вид, что я вам поверил – только сделать вид! – то у меня появилась еще одна причина уговорить отца на строительство железных дорог по всей стране. Что ж вы не радуетесь этому?

Он отнял ладонь от моего лица, и мне потребовалась вся сила воли, чтоб застыть и не потянуться за его пальцами, словно кошка, оголодавшая по тихой ласке.

– Выбор между вечной горечью и тошнотой и вечным подспудным страхом. Я предпочту не выбирать.

– Не выбирайте, – милостиво согласился Рэндалл. – Ведь я все равно вам не поверил.

Он коротко кивнул мне на прощание и удалился, так и не стерев с лица насмешливую, злую маску. Я не шелохнулась, пока толстые стены замка не поглотили эхо его шагов. Сердце колотилось болезненно и быстро, а щеки горели, как от пощечин, и сколько бы я ни прижималась к ледяному стеклу – легче не становилось.

Я видела по его глазам – старший королевич мне поверил.

К добру ли?

10

– Тебе следует держать Гленна подальше от железных дорог и заморских гостей, – сказала я Элеанор, когда помогала ей подготовиться ко сну. Сорочка из тончайшего, словно жидкого шелка легко скользила по ее телу, складками собиралась у колен, и уже не могла скрыть очертания чрева.

– И не только от дорог, – губы ее едва дрогнули в улыбке, а меж бровей легла морщинка. – От рябины и вербены, благословенной соли и молока. О, он покорен мне и по просьбе моей даже не смотрит в их сторону. Но скоро это не будет иметь значения, моя Джанет.

Она села перед зеркалом, и я распустила ее косы, вытащила шпильки и жемчужные нитки, что густо перевивали ее пряди. В отражении зеркала она поймала мой взгляд и улыбнулась:

– Скоро будет свадьба – он обещал.

Глаза ее снова сияли подобно звездам сквозь молочную дымку облаков.

– Разве не королю это решать?

– Гленн его убедит, – Элеанор улыбалась благостно и спокойно, она больше ни в чем не сомневалась.

Я провела резным костяным гребнем по ее прядям, раз, другой, и все же осмелилась спросить, не понижая голос:

– И тогда твоя сделка будет исполнена?

Она напряглась под моими руками, застыла, окаменев, и зеркало продолжало отражать ее спокойную, нежную улыбку, и только глаза потемнели, то ли от страха, то ли от гнева. Дрогнули огоньки свечей, затрепетали лепестками на ветру, словно ледяное дыхание зимы пронеслось по спальне. Зеркало отразило за моей спиной тени, мягкие и густые, словно туман, и мелкие, колючие огоньки хищными глазами поблескивали из них. Я поспешно опустила взгляд.

Другого ответа мне и не требовалось.

Гребень скользил и скользил по волосам Элеанор, и когда мне почудилось, что тишина за моим плечом шепчет тысячей далеких голосов, я заговорила:

– Позволь, я расскажу тебе сказку, юная королевна. Не так уж и давно, в землях к северу отсюда, в краю темных заповедных лесов, жил юноша, сын кузнеца, назовем его Фионн. Был он статен и хорош собою, умен и хитер, что твой лис, и друзья у него были такие же смелые и лихие. Но ты знаешь законы наших земель – самими богами заведено, что один человек не равен другому, и лишь особенный, отмеченный богами способен изменить от рождения предначертанный удел.

Элеанор вскинулась и прищурилась зло:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Чтобы скрасить тебе зимний вечер, моя королевна. В моих краях всегда рассказывают сказки от Самайна до Йоля, чтобы легче перенести самое темное время.

Я отложила гребень и принялась заплетать ей косу. Мягкие пряди скользили меж пальцев, как шелк, и едва ли не светились в полумраке. Шепот за спиной стих, словно и он прислушался к моей истории – такой старой, что даже нянька моя не помнила, где был ее исток.

– Фионн не печалился о своей судьбе, ведь были у него надежные друзья и любимое дело. И невеста, Этлин, красотой сравнимая с первоцветами. Но так случилось однажды, что в стылые осенние ночи, когда рваные тучи несутся по небу быстрее Дикой Охоты, в ее груди поселилась болезнь и начала глодать изнутри. Когда Этлин начала кашлять кровью, Фионн отправился в город за целителем или жрецом. Но слуги богов оказались бессильны перед хворью, а из целителей никто не пожелал ехать в дальнюю деревню. И Фионн не мог ни приказать им, ни заплатить достаточно, чтоб они передумали.

Одна из свечей догорела и погасла, и темнота тут же подступила ближе, легла на плечи, зашептала на ухо. Я заменила свечу и высекла огонь, но лепесток пламени плясал неровно, не желая разгораться, словно недобрый дух все время его задувал. Длинные тени вились по стенам, грозя захлестнуть удавкой и задушить во сне. Последние дни до Йоля – время тьмы и больших огней, у нас никогда в такие ночи не гасили очаг, и слуги по очереди всю ночь караулили огонь. Здесь же об этом обычае забыли, и все, что я могла, – зажигать как можно больше свечей и дремать урывками до рассвета.

– Когда боги бессильны, – продолжила я, и Элеанор уже слушала с интересом, не сводя внимательного взгляда с моего отражения, – помощи и у добрых соседей попросишь. И Фионн заключил с ними сделку. Сын кузнеца знал, где обитает дивный народ, знал и что им пообещать. Знал, что добрые соседи не могут вымолвить лжи, но любят обманывать. Он был хитрым малым и верил, что уж его-то вокруг пальца не обведут.

– И его, конечно же, обманули?

Тонкие руки Элеанор то и дело мелко подрагивали, словно ее колотил озноб. Я укутала ее мягким покрывалом и продолжила сказку:

– Фионн пришел к одному из рыцарей Ольхового короля и предложил ему услугу взамен за спасение Этлин. Небольшую услугу, которая не принесет вреда ни самому Фионну, ни его возлюбленной, и рыцарь согласился. Но был на нем гейс, запрещающий показываться в селения смертных, и гейс, запрещающий брать чужую личину без разрешения. И рыцарь предложил Фионну: дай мне свое лицо, и я пойду в твою деревню и исцелю твою невесту, а ты останешься вместо меня при дворе Ольхового короля.

– И он согласился? – надменно оглянулась Элеанор. Она знала такие сказки, знала, как легко могут обмануть добрые соседи. – И вернулся домой только через триста лет?

– О нет, королевна, Фионн был не глупее тебя и взял с рыцаря клятву, что в мире людей и при дворе Ольхового короля пройдет одинаковое количество времени. Но дивные пиры и чудесные балы не смогли увлечь Фионна, ведь все его мысли были о невесте. Напрасно прекрасные девы добрых соседей услаждали его слух песнями – он остался глух к ним. Любовь к туманным лесам не проросла в его сердце ядовитым цветком. Он считал дни до возвращения рыцаря, и когда тот снова явился во владения Ольхового короля, Фионн с облегчением и радостью бросился домой. Любовь к Этлин вела его, подобно лучу самой яркой звезды в самую темную ночь.

– Прекрати! – внезапно выдохнула Элеанор, до побелевших костяшек вцепившись в подлокотники. Кровь отхлынула от ее лица. – Я знаю, такие сказки не заканчиваются хорошо!

Я смотрела на нее и молчала, хоть губы и жгли ледяные и соленые слова: если ты знала, зачем ввязалась в такую же? На что ты надеешься? Но темнота за спиной шептала все быстрее и отчетливее, и я поспешила заглушить ее голос:

– Но такие сказки надо слушать до конца, чтоб они и оставались всего лишь сказками. Рыцарь сдержал свое слово – он исцелил Этлин, и злая осенняя лихорадка покинула ее грудь. Но сделал он не только это. До своей деревни Фионн добрался в глубокой ночи, в темный тихий час, когда даже ветер умолкает, лишенный сил. Но его друзья и соседи не спали, да и никто в деревне не спал – с факелами и железом они окружили кузню, требуя от кузнеца выдать преступника-сына. «Он проклял наших детей», – кричали одни. «Он убил наших братьев», – кричали другие. И когда кто-то в толпе заметил Фионна, он даже не пытался сбежать или оправдаться, он все еще не понимал, что произошло. Клялся, что его не было в деревне, призывая в свидетели и Хозяйку Котла, и Рогатого Охотника, но кто его слушал? Люди видели своими глазами, как вершились преступления, и не желали верить, что все это творил дивный рыцарь в чужой личине. Ведь как рассудить: позволил ему надеть свое лицо, значит, ответственность за все его дела взял на себя.

Внезапный сквозняк стегнул по ногам и задул свечи, все до единой. Звуки в темноте стали громче и ярче, словно слух мой обострился подобно звериному. Коротко, рвано дышала Элеанор, шуршала ткань, и где-то далеко звенела серебряная мелодия, как тысяча ледяных колокольчиков.

Свет месяца, призрачный и зыбкий, становился все слабее и слабее, и я едва подавила крик: ледяной узор, потрескивая, расползался по стеклу, складываясь то в завитки папоротника, то в ухмыляющиеся лица, то в изломанные стрелы. Я бросилась зажигать свечи, но пальцы дрожали, и я долго не могла высечь искру, думала уж закричать и позвать прислугу, но как бы они смотрели на меня? Решили бы, что боги отняли мой разум?

Когда стекло полностью заволокло ледяным узором, едва успела разгореться одна свеча, но даже ее огонек, слабый и трепетный, прогнал страх. Я дышала медленно, на лбу высыхала ледяная испарина. Я не знала, что случилось бы, если бы наступила полная темнота, может быть, и ничего, – на мне ведь кольцо из холодного железа, а Элеанор сама полна туманных чар, но добрым соседям и не нужно заколдовывать тебя, чтоб свести с ума.

Им хватит мороков.

Я же говорила, они любят обманывать.

Только когда снова разгорелись свечи, расцвечивая ночь темным золотом, я смогла закончить сказку:

– Но ненависть бывших друзей и соседей не пугала Фионна. Он был смел, и ловок, и силен. Он мог еще вырваться и сбежать, если бы Этлин согласилась пойти с ним. Но стоило ему встретить ее взгляд, полный холода и презрения, как бездонное горе сковало его вернее самых надежных цепей. Он так и не узнал, чем рыцарь обидел Этлин, но сделал он нечто, что она не смогла и не захотела простить Фионну. Все, что любил он, все, чем дорожил, рыцарь разрушил всего за несколько дней, словно напоминая, как хрупка и мимолетная жизнь человека. Он пришел к Фионну перед самой казнью стребовать услугу…

– О, тут он свое упустил. Что взять с осужденного?

– Рыцарь потребовал совершенно незначительную услугу – разрешение Фионна спасти его от смерти. И он согласился, а что еще ему оставалось? Он уже ни на что не надеялся, узнав на своей шкуре, каковы услуги добрых соседей. Рыцарь обратил его в снегиря, с грудкой столь красной, что даже кровь блекла рядом с нею, и забрал во владения Ольхового короля. И до смерти Фионн не покидал границ дивного леса, услаждая добрых соседей своим пением, не зная чувств иных, кроме ненависти и сожаления.

Последние слова растворились в неуютном молчании. Я не ждала ни слова от Элеанор: что она могла сказать? Я всего лишь хотела предупредить ее, напомнить, как опасна игра с добрыми соседями, в которую она ввязалась, но разве это могло что-либо изменить?

– Какая очаровательная и поучительная сказка, – наконец через силу улыбнулась Элеанор, – но я знаю другую, во сто крат лучше. Слушай же.

Она обернулась и взглянула мне в лицо, а не в смутное отражение, поймала мой взгляд, и я не смогла отвести его, падая в черный омут и лишаясь воли. И звуки, и цвета, и очертания предметов смазались и отступили в сторону, и только Элеанор оставалась яркой, живой и незыблемой в сером и тихом мире.

Уж не это ли каждый раз чувствует Гленн?

– Был у одного лорда младший сын, у которого ничего не было за душой – ни богатств, ни отцовской любви, ни доброй службы, только благородное имя. – Она рассказывала быстро и жестко, и глубокая, затаенная боль звенела в ее словах. – Но и от имени он отрекся, когда сбежал с миленькой служаночкой, которая вскоре родила ему дочь. Они жили впроголодь, служанка бралась за самую тяжелую работу, ведь сын лорда не умел ничего, кроме как красиво улыбаться и шептать ласковые слова. Она быстро подурнела, и любовь сына лорда угасла, как свеча на ветру. Он с повинной вернулся к отцу, и тот женил его на жестокой, но богатой негоциантке. О собственной дочери он забыл.

Элеанор стиснула пальцами подол сорочки, и по блестящему шелку растеклись черные пятна, словно гниль на белоснежной мякоти яблока.

– Служаночка, уже далеко не миленькая, узнав о том, бросила дочь на пороге его нового дома, с его перстнем – доказательством происхождения дочери. Но она пеклась вовсе не о благополучии девочки – только о том, как проще устроиться самой. Мне хочется верить, что, знай она будущее, она никогда не рассталась бы с дочерью, но чего стоит материнская любовь, когда речь идет о деньгах? Сыну лорда пришлось забрать девочку, чтобы весть о его позоре не дошла до отца. Негоциантка даже позволила ей жить в своем доме – на кухне, среди прочих слуг. «Дочь служанки и будет служанкой» – так сказала она. Но, конечно, все знали, кто ее отец, и смеялись над нею: как дочери негоциантки, такие же безродные девки, если задуматься, так и поварята, которые спали в золе вместе с нею. За грехи матери, посмевшей замахнуться на то, что ей не принадлежит, расплачивалась девочка.

Элеанор задыхалась, но продолжала говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, отравленной крови, и с каждым словом она бледнела и бледнела, словно только эта боль сохраняла в ней жизнь, только ненависть давала ей стержень и форму, и стоит ей выговорить это все, и с последним словом жизнь покинет опустевшее, обессиленное тело.

Я хотела вскочить и зажать ей рот. Я хотела вскочить и обнять ее. Я хотела хотя бы крикнуть – но не могла. Она сказала: «Слушай», – и чары сковали меня, и даже кольцо мое не смогло меня защитить.

– Так продолжалось много лет, и сын лорда не смел возразить своей жене и вступиться за дочь, да и не хотел, честно говоря. Девочка же росла, лелея в груди обиду, ничего не желая сильнее, чем расквитаться с ненавистным семейством. Пусть у нее отобрали кольцо отца, но память о том, что она от благородной крови, отобрать не смогли. Она не склоняла головы перед мачехой, не лебезила перед ее дочерьми. Себе на горе, она выросла весьма миловидной, куда красивее матери и – что хуже всего – куда красивее дочерей негоциантки. И если на гордость ее смотрели сквозь пальцы, но этого уже простить не смогли.

Элеанор, словно против воли, схватилась за лицо, и на миг мне почудилось, как из-под ее пальцев разбегаются уродливые ожоги и рубцы.

– Ей, верно, недолго жить оставалось, но, на счастье, через их город в канун Бельтайна проезжал королевич со свитой, и девчонка решила – вот ее шанс. Она ушла в холмы, и танцевала там, и поила менгиры своей кровью, и сыпала глупыми, громкими обещаниями, которые никогда бы не смогла сдержать. И ее услышали. И в ночь Бельтайна, у больших костров, она плясала с королевичем до рассвета, а после он не мог уже прожить без нее и дня. Когда завершились праздники, он забрал ее в королевский дворец, а негоциантка и ее дочери… что ж, я надеюсь, они захлебнулись ядом зависти.

Она перевела дыхание, и странные чары, сковавшие меня, рассеялись. Сорочка Элеанор снова была белой, а румянец на ее щеках – нежным и ярким.

– Она была милосердна, раз не отомстила за все обиды.

– На что ей чужая боль или – упаси боги – смерть? Они бы так и погибли, уверенные в своей правоте. А сейчас только и могут, что скрежетать зубами, глядя на ту высоту, куда она вознеслась. Теперь они знают свое место. Пусть они верят, что девочка жаждет их смерти, и ждут ее и боятся. А это гораздо, гораздо приятнее, чем если бы их сразу казнили. И к слову, – в глазах Элеанор мелькнул темный болотный огонек, – удовольствие от смерти будет слишком коротким, даже распробовать не успеешь, а удовольствие от их зависти и страха длится, и длится, и длится…

– Оно стоило того? Что попросили добрые соседи в оплату?

Элеанор отвела глаза:

– Цену они не назвали. – Голос ее сделался тих и слаб, словно все сомнения, что долго она гнала прочь, наконец настигли ее псами Дикой Охоты и впились в горло. – Сказали: узнаю о том, когда придет время. До сих пор оно не пришло… да и слово их пока не сдержано. Но после свадьбы…

– Свадьбы?

Она кивнула:

– Они обещали, что королевич возьмет меня в жены, ни от кого не тая, и не покинет меня до моего последнего дня. А значит, только после свадьбы они будут вправе потребовать свою цену.

Она боялась. Туманные чары пьянили ее не меньше Гленна, и она упивалась ими, утешала себя чужой завистью, наслаждалась крохами своей власти – всё, лишь бы хоть на мгновение отогнать темные и жуткие тени за спиной, откинуть прочь ледяные ладони страха, колючие объятия сомнений.

Элеанор подняла глаза – потемневшие, усталые, беспомощные – и прошептала едва слышно, даже пламя свечей рядом не поколебалось:

– Видишь, моя милая Джанет, иногда на заклание к добрым соседям идут добровольно, ведь они указывают другую дорогу там, где ты видела лишь одну – к смерти. Если хочешь знать – я ни о чем не жалею.

Я обняла ее.

Ибо больше ничего не могла сделать.