Текст книги "Там, где свет. История первой леди США"

«Что может быть важнее для двух человеческих душ, чем чувство, что они соединены на всю жизнь: чтобы поддерживать друг друга в любом труде, чтобы полагаться друг на друга в любой печали, облегчать любую боль, быть вместе в молчаливых, невыразимых словами, воспоминаниях в момент последнего прощания?»

Пережив неприятие и конфликты, мои родители выкроили маленький кусочек мира только для себя. Если постараться, я все еще могу ощутить их радость: звуки тихого смеха на переднем сиденье машины, пока девочки спят на заднем; отец, обхвативший маму за талию, когда она готовит; два обеденных стула, сдвинутых как можно теснее, чтобы ловить каждый момент близости. Их любовь, их верность, их непоколебимая преданность друг другу – это то, о чем я просила Вселенную: «Дай мне такую любовь, как у них, дай мне мою собственную семью».

Глава вторая
Нарушая границы

Все еще в школьной форме – строгой рубашке, плиссированной юбке и колготках – я решительно поднялась в горку и повернула на улицу, где жил мальчик по имени Дрю. Мне было тринадцать, и у меня была цель, хоть я и не до конца понимала, в чем она заключается. Не зная, кто окажется дома, я начала колотить в дверь. Дрю вытаращил глаза, когда увидел меня за стеклом, но двинулся к двери со всей самоуверенностью одиннадцатилетнего задиры. Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.

Бонни тогда было всего девять. Она была тихим ребенком, хотя со временем и превратилась в бодрого и общительного подростка, капитана чирлидеров в старшей школе и члена совета выпускников. И, хотя дома Бонни, как и я, проявляла характер, постоять за себя в стычках с соседскими детьми она не могла. Этот мальчишка, Дрю, так доставал ее, бросаясь червяками, что она стала их бояться. Она ненавидит их и по сей день.

Придерживая ушибленную руку, я сбежала с холма так быстро, как только могла, и ворвалась в дом. Сердце бешено билось. Бонни была в гостиной с папой, который только что пришел домой с работы. «Папа! – крикнула я. – Я только что ударила того парня, который кидался в Бонни червями!»

Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.

В 1964 году не каждый отец был бы в восторге, если бы его тринадцатилетняя дочь – именно дочь! – попыталась затеять драку, но мой папа расплылся в горделивой улыбке. «Молодец, Джилли! – сказал он. – Так и надо!»

Прошлое легко идеализировать, особенно если вы из такой дружной семьи, как моя, и выросли в пригороде Филадельфии в 1950‐х – это идеальный «кокон» детства. Мы ловили светлячков летними ночами. Мы забирались на деревья и без присмотра гуляли по лесам. Тогда не было книг по родительству – по крайней мере, ни одна из них не добралась до дома Джейкобсов, – и, хорошо это или плохо, но мама и папа руководствовались инстинктами.

Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность. Послушание в большей степени является признаком смирения с враждебной ситуацией, в которой оказался ребенок, а не признаком хорошего поведения. А вот протест против установленных контролирующими взрослыми, родителями и учителями правил, кажущихся ребенку спорными, и протест против возлагаемых на него ожиданий помогают ему понять, во что он верит и кто он на самом деле.

Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность.

Будучи старшей из пяти девочек, я первая начала нарушать границы, установленные родителями. По выходным я должна была возвращаться не позднее полуночи, но регулярно опаздывала, а родители столь же регулярно уличали меня и наказывали домашним арестом. Сидя в своей комнате, я обменивалась записками со своей подругой, жившей по соседству. Дома стояли так близко, что мы смогли придумать, как передавать сообщения из окна в окно. Мы посылали их друг другу, прикрепляя бельевыми прищепками к веревке. Так время в заточении текло чуть быстрее.

Когда приключений хотелось совсем уж нестерпимо, я тайком выскальзывала из дома, пока родители спали.

С июля по август многие из моих друзей собирались в плавательном клубе городка Аппер-Морленд. Клуб был спасением от безжалостного летнего солнца для всех, у кого была возможность стать его членом. Но семья моей подруги Сьюзан и моя к таковым не относились. Иногда нас приглашали как гостей, но это лишь служило напоминанием о том, что нас не особо ждут в этом подростковом пригородном раю. И мы со Сьюзан решили пробираться туда тайно.

В условленное время, глубоко за полночь, я на цыпочках спускалась вниз по лестнице, выскальзывала из дома и шла полмили до дома Сьюзан. Она выходила мне навстречу, и мы шли еще около полутора миль до плавательного клуба. Фонарей не было, кругом темно, хоть глаз выколи. Мы шагали по все еще теплому тротуару и иногда прятались от проезжавших мимо машин, опасаясь, как бы какие-нибудь добрые самаритяне или похитители детей не захотели подвезти двух заблудившихся тринадцатилетних девчонок. Чтобы попасть в бассейн, нам нужно было перебежать через многополосное шоссе Pennsylvania Turnpike, по которому мчались машины на скорости шестьдесят миль в час. Теперь мне просто не верится, что мы делали это: две девочки, одни, в три часа ночи перебегали через оживленную автомагистраль. Оказавшись в клубе, мы преодолевали последнее препятствие: перелезали через высокую сетчатую ограду. Но в итоге бассейн был весь наш! Целый час мы весело плескались, и никто не мог нам ничего запретить. Потом мы лезли обратно через ограждение и снова в темноте шли домой. Родители спали так крепко, что ни разу меня не застукали – и это очень хорошо, потому что иначе меня бы посадили под домашний арест навсегда.

Когда я была подростком, отец ужасно меня бесил. Он был строгим родителем, сторонником жесткой дисциплины, перед которым стояла незавидная задача: «построить» пятерых дочерей. Бывало, мама сердилась на нас настолько, что повышала голос, однако, всего через несколько минут мы все уже смеялись. Но когда был зол папа, он кричал по-настоящему. Я сталкивалась с ним лбами чаще других, не только потому, что была старшей, но и потому, что мы с ним очень похожи: волевые, иногда слишком категоричные. Мы многого ждем от людей, которых любим, но еще большего мы ждем от самих себя.

Я часто повторяю, что наши отцы – это наши первые герои, и для меня все именно так. Я хотела, чтобы он одобрял меня, и много работала, чтобы произвести на него впечатление. Когда я сказала, что планирую поступать в колледж, отец поинтересовался: «В какой?» Когда я сообщила о магистратуре, он спросил: «Что ты там так долго изучаешь?» Бывало, я чувствовала, что его ожидания относительно меня слишком высоки. Но, когда я в сорок семь лет пробежала марафон, отец был первым, кому я позвонила. Заставить его гордиться собой было здорово. Он не был щедр на похвалы, но, услышав от него «молодец!», мы знали, что заслужили это.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком. Когда он был по-настоящему расстроен, то называл меня «бесчувственной рыбой». Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом, а тогда подобные слова не казались мне смешными, и я делала все возможное, чтобы вернуть его расположение.

Когда мама была беременна близнецами, она платила мне четверть доллара за глажку, потому что ей было тяжело стоять. Я тщательно гладила всю одежду, а когда черед доходил до папиных трусов, брала пульверизатор с крахмалом, зная, что из-за такой обработки у него будет сыпь в интимных местах. Какое-то время я так мстила отцу, но потом мама меня разоблачила и положила этому конец.

Я начала курить, когда мне было около пятнадцати, и иногда делала это прямо в своей спальне, сидя у окна. Родители курили в доме, и поэтому я не переживала, что кто-то почувствует запах. Сигареты и пепельницу я прятала под кровать, где также хранились «грязные» романы. Это было отличное место, пока однажды днем в поисках какой-то вещи папа не вошел в мою комнату…

Я с ужасом наблюдала, как, присев на корточки, он заглядывает под кровать и вытаскивает оттуда пепельницу. Потом он выпрямился, посмотрел на меня и спокойно спросил:

– Ты курила?

– Да, – ответила я.

Он был спокоен, даже слишком. Я знала, что ничем хорошим это не кончится.

– Идем со мной на заднее крыльцо, – произнес он, повернулся и вышел из комнаты.

Я последовала за папой на крыльцо и села за столик, дрожа от страха.

– Я не хочу, чтобы ты курила, – сказал он мне. – Это ужасная привычка.

Потом он протянул мне три сигары.

– Ты их выкуришь, и я хочу, чтобы ты затягивалась.

Я молча смотрела на отца.

– Давай, – сказал он и вставил первую сигару мне в рот.

После первой затяжки я закашлялась – легкие протестовали, дым был густой и отвратительно сладкий. Отец стоял надо мной, скрестив руки на груди. Когда я наконец смогла вздохнуть, он сказал:

– Продолжай.

Я вновь затянулась, и моя грудь снова содрогнулась от жестокого кашля. Когда я докурила первую сигару, мои легкие горели, в горле саднило и я чувствовала, что заболеваю. Но оставалось еще две.

Каким-то образом я смогла выкурить все три сигары. Однако, как только закончилась третья, я метнулась по лестнице в ванную, и меня вырвало, причем неоднократно. Я была такой бледной и жалкой, что отцу стало не по себе. Он подошел, с опаской постучал в дверь и сказал: «Спускайся, Джилл». Когда я не ответила, он попытался еще раз: «Выходи, мы заказываем сэндвичи».

Сэндвичи! Можно подумать, я была в состоянии что-то съесть. И, можно подумать, я доставила бы ему удовольствие этой примирительной трапезой! Даже если бы я была способна съесть сэндвич, я бы не стала этого делать – просто чтобы досадить ему. Вечером, когда я пришла в себя и проголодалась, то хотела было пробраться на кухню за едой так, чтобы он не заметил. Но передумала: он не заставит меня съесть один из этих сэндвичей. Я пошла спать на голодный желудок, но с чувством справедливого негодования.

И я не бросила курить. Дело не в том, что мне это сильно нравилось. Я просто очень не хотела делать того, что меня заставляют, или, наоборот, не делать того, что заставляют не делать. В своем упрямом неподчинении я отказывалась прислушиваться к голосу разума, звучавшему из уст родителей. «Ладно, – решили они. – Кури, но только дома». Они не хотели, чтобы в пятнадцать лет меня видели на улице с сигаретой в зубах. И мы пришли к компромиссу. Я курила дома и бросила только в колледже, когда поняла, что никому ничего этим не докажу.

Многие из тех, кто знал меня непослушным ребенком, вряд ли могли предположить, что у меня будет такой непреклонный муж, как Джо. Мир политики требует от человека определенного типа личности, и нельзя сказать, что мне было легко находиться рядом. Джо всегда добивался всего красиво и с достоинством. Он создал себе одинаковую репутацию как у политических союзников, так и у врагов: и те, и другие знали его как человека, который держит слово, который слушает и может поступиться политическими интересами ради прогресса. Он всегда был государственным деятелем в подлинном смысле этого слова.

У Джо есть черта, достойная восхищения, но, если честно, порой это свойство его характера просто сводит меня с ума. Мы случайно сталкиваемся с одним из его коллег, Джо дружелюбен и вступает в разговор. Когда мы расходимся, я спрашиваю: «О чем ты думаешь? Разве ты не помнишь, какую гадость этот человек сказал о тебе в прошлом году?» «Нет, – отвечает он. – Я забыл».

Многие из тех, кто знал меня непослушным ребенком, вряд ли могли предположить, что у меня будет такой непреклонный муж, как Джо.

Джо обладает невероятным умением прощать, и он не способен держать на кого-то зло. Но ведь это означает, что все обиды за него помню я. Я тот человек, который взбирается на холм, чтобы ударить обидчика. Я помню каждый выпад, совершенный в сторону моих близких. Да, я могу простить, но я не верю, что следует оправдывать дурное поведение.

По сути, я так и не избавилась от упрямой решимости, свойственной мне в детстве. Я все так же ненавижу, когда мне говорят, что я не смогу чего-то сделать, хотя с годами я научилась защищать себя, не впадая в ярость.

В 1970‐х быть женой сенатора означало соответствовать множеству социальных ожиданий. Предполагалось, что я буду сидеть дома с детьми и полностью посвящу себя Джо и его карьере. Я действительно какое-то время оставалась дома и всегда поддерживала Джо. Однако с самого первого дня я знала, что не смогу просто жить его жизнью, и поэтому вернулась к работе. Своим образованием я занималась по ночам. Для этого потребовалось пятнадцать лет, но в конце концов я получила две магистерские степени: первую как специалист по обучению чтению и вторую по английскому языку, – а затем и докторскую степень по управлению в сфере образования. Джо любил шутить, что я сделала это, потому что устала получать письма, адресованные «сенатору и миссис Байден». И это правда: я терпеть не могу, когда меня называют «миссис Байден», так зовут маму Джо, а не меня.

На протяжении всех этапов моей карьеры Джо поддерживал меня. Я рано осознала, что преподавание для меня – это нечто большее, чем просто работа. Это гораздо глубже. Быть учителем – это не о том, что я делаю, а о том, кто я есть. Я ненадолго отошла от преподавания, чтобы побыть мамой «полного дня», но, убедившись, что дети чувствуют себя вполне защищенными, вернулась. Я не могла долго оставаться в стороне, поэтому, когда я сообщила Джо, что собираюсь претендовать на штатную должность преподавателя в Комьюнити колледже Северной Вирджинии (NOVA) после выборов 2008 года, он ответил: «Конечно, ты должна это сделать».

Мне сказали, что подобное произошло впервые в истории США: вторая леди работала полный рабочий день, в то время как муж занимал должность в Белом доме. Некоторые видели в этом признак того, что я современная женщина, другие говорили, что я недостаточно серьезно отношусь к роли второй леди. Но у меня лично никогда не было цели как-то особо заявить о себе. Я просто хотела делать то, что люблю делать больше всего.

Некоторые видели в этом признак того, что я современная женщина, другие говорили, что я недостаточно серьезно отношусь к роли второй леди. Но у меня лично никогда не было цели как-то особо заявить о себе. Я просто хотела делать то, что люблю делать больше всего.

Итак, восемь лет, вопреки советам некоторых старших товарищей, я жила двойной жизнью: по понедельникам я ездила в офисное здание Эйзенхауэра при Белом доме. Это был офис со сверкающими полами и мраморными колоннами, величественным камином и окнами во всю стену с видом на огромный газон Национальной аллеи. На следующий день я проезжала восемь миль и оказывалась в своем маленьком кабинете в кампусе NOVA в Александрии. Так, на протяжении всей недели я перемещалась между мирами.

Бывали моменты, когда такая жизнь казалась мне неразумной: например, когда по пути домой с какого-нибудь официального мероприятия я протискивалась в уголок салона «борта номер два» под эмблемой вице-президента США, чтобы проверить студенческие работы. Вместе с тем я получала удовольствие от этой напряженной жизни, мигрируя между официальными приемами и семестровыми экзаменами. Мне нравилось обедать с самыми могущественными людьми планеты и параллельно проводить занятия с одинокими мамами, которые учатся, надеясь получить работу получше. И нравилось натягивать коктейльное платье и надевать туфли на каблуках в дамской комнате колледжа, чтобы не опоздать на прием в Белом доме.

Мне нравилось обедать с самыми могущественными людьми планеты и параллельно проводить занятия с одинокими мамами, которые учатся, надеясь получить работу получше. И нравилось натягивать коктейльное платье и надевать туфли на каблуках в дамской комнате колледжа, чтобы не опоздать на прием в Белом доме.

Я благодарна судьбе за то, что была второй леди. Это была невероятная честь для меня. Но все же роль, в которой я всегда чувствовала себя в наибольшей степени «в своей тарелке», – это роль «доктора Байден», работающей с абитуриентами в первом поколении и обучающей их писать эссе, которые позволят им поступить в колледж. Роль доктора Байден, которая помогает ветеранам войн понять, как их боевые навыки можно применить в гражданской жизни. Преподавание было глубинной частью меня, которую я не могла игнорировать. В кажущемся хаосе присутствовал баланс, дававший ощущение, что все идет как надо. И я рада, что была упрямой, как «бесчувственная рыба», предоставив в своей жизни место и тому, и другому.

Пока я бодалась со своим строгим отцом, мама всегда оставалась человеком, который позволял мне чувствовать себя спокойно, оставаясь такой, какая я есть. Она была воспитателем, но не столько физически, потому что не была склонна нас «холить и лелеять» в буквальном смысле. Она была с нами по-другому: всегда готовая выслушать все о наших проблемах и страхах. Мама была наименее склонным к осуждению человеком из всех, кого я когда-либо знала, – черта, которую мне хотелось бы видеть и в себе. Она понимала, что у людей есть слабости, и ее первым инстинктивным порывом всегда было помочь, а не критиковать. В этом она была полной противоположностью ее собственной матери. Ма Годфри судила всех и вся – достаточно было посмотреть, как она обращалась с моим отцом. Возможно, именно поэтому маму унесло так далеко в другом направлении.

Поскольку мама была таким надежным человеком, мы с сестрами знали, что можем рассказывать ей все, и делали это. Мама знала, когда у меня появился первый парень, когда дети в моем классе начали курить марихуану («траву», как мы все ее называли), знала о девочке из школы, которая забеременела. Я не боялась с ней делиться.

Годы спустя нет ни одного звука, по которому я бы скучала так же сильно, как скучаю по голосу мамы в телефоне. Не по тому, что она говорит, но просто по тому тону, по ноткам в голосе, по ритму ее дыхания. Она всегда могла успокоить меня одним звонком. В моменты печали и отчаяния мне было достаточно услышать ее голос в трубке. Больше всего я сожалею о том, что не записала ее голос, но это одна из тех вещей, которые невозможно предвидеть. Трудно заранее представить, как тебе будет не хватать чего-то, кажущегося незначительным, пока это не исчезнет.

В моменты печали и отчаяния мне было достаточно услышать ее голос в трубке. Больше всего я сожалею о том, что не записала ее голос, но это одна из тех вещей, которые невозможно предвидеть.

Но ее любовь ко всем нам, как и любовь отца, невзирая на наши ссоры, а возможно, и благодаря им, остается со мной. Она делает меня смелой в достижении своих целей, использовании шансов и умении подняться после падений.

Автор «Винни Пуха» А. А. Милн писал: «Одно из преимуществ неорганизованности в том, что ты постоянно делаешь удивительные открытия». За время, прошедшее с моего отрочества, я обнаружила, что неорганизованность внутри меня сыграла свою важную роль и что открытия, которые я сделала в результате, почти всегда были связаны с неизвестными частями моего Я.

Я так благодарна родителям, которые давали мне уверенность и поддержку, пока я росла. Уроки, которые я усвоила в этом запутанном процессе, были и хорошими, и плохими, и помогали мне, когда я с головой ныряла в новый неведомый и хаотичный этап моей жизни.

Глава третья
Конец детства

Даже наши неудачи являются частью наших достижений.

Антуан де Сент-Экзюпери

Я выросла на «Белоснежке», «Золушке», «Пиноккио» и «Дамбо». Уроки, которые в них преподносились, были однозначны: добрые и трудолюбивые принцессы всегда находят своих принцев. Деревянная кукла учится честности и превращается в настоящего мальчика. Маленький затравленный слоненок осознает свою силу и оказывается в центре внимания, посрамив циников и мучителей. Когда я подросла, то переключилась на приключенческие и детективные романы, такие как серия о Нэнси Дрю или книги о моих любимых близнецах Боббси. Там проблемы всегда решались за счет смелости и сообразительности. В жизни персонажей, как казалось, мир всегда двигался в направлении устранения несправедливости.

Эти истории отражают то, во что я хотела верить: в мир, где жизнь, в сущности, справедлива. Где хорошее поведение вознаграждается и хорошие люди побеждают. Мы рассказываем нашим детям истории, которые, как мы надеемся, вдохновят их быть добрыми, много работать и нести добро в наш мир, с уверенностью, что, когда книга закроется, они и дальше будут жить счастливо. Но не все дети растут на таких историях. От греческой мифологии до истории Иова многим поколениям людей преподносятся разные уроки, в которых между тем прослеживается одна идея: никто не знает, когда может произойти трагедия. Иногда, без всякой очевидной причины, хорошие люди терпят неудачи. Боги могут забирать так же легко, как и дают.

Возможно, если бы я выросла на историях другого типа, я была бы лучше подготовлена к встрече с миром за пределами Уиллоу-Гроув. Но я росла на образах доблестных принцев и уважении к знаменам со звездами и полосами. Я верила, что любовь побеждает все, что справедливость восторжествует. И я не думаю, что заблуждалась – в долгосрочной перспективе, – но, как выяснилось, многие детали от меня ускользнули.

Был морозный вечер понедельника 1969 года, когда мы с друзьями из колледжа собрались вокруг маленького телевизора в квартире в Ньюарке, Делавэр. Мы в напряженной тишине наблюдали, как люди в темных костюмах занимают свои места вокруг большой стеклянной чаши. Один из них, опустив руку в чашу, вытащил синюю капсулу в форме пилюли и передал ее другому человеку в костюме. Тот открыл ее, развернул вложенную в нее бумажку и громко прочитал: «Четырнадцатое сентября».

Впервые со времен Второй мировой войны молодых людей таким образом отбирали на военную службу с вероятностью участия в боевых действиях во Вьетнаме. Это была лотерея: тех, кто родился 14 сентября, в 1970 году призывали первыми, с призывным номером 001. Мы подбадривали друг друга, пока все новые и новые бумажки прикреплялись к доске. Парню, с которым я встречалась, выпал номер 042, а еще паре наших друзей – более поздние номера. Было невозможно вообразить, что жизни людей зависят от этих клочков бумаги, заключенных в жалкие пластиковые капсулы, – они казались слишком маленькими, чтобы вместить в себя будущее такого количества людей.

Тот факт, что в нашем мире происходит сдвиг тектонических плит, я осознала еще до того, как покинула свой родной город. Как-то в пятницу в 1963 году всех учеников моей средней школы собрали на трибунах спортзала. Вечером намечались танцы, которые для детей средней школы были весьма важным событием, и я подумала, что нас собирают по этой причине. Когда директор упавшим голосом объявил, что был застрелен президент Кеннеди, зал затих. Мы сидели в молчаливом шоке, пока директор объяснял нам, что приехали автобусы, которые должны пораньше развезти нас по домам.

Следующие два дня вся страна была в трауре. Все было закрыто, люди плакали на улицах, не стесняясь. Большая часть Америки была прикована к экранам телевизоров, наблюдая в воскресенье за трансляцией из полицейского департамента Далласа. Семья Джейкобс смотрела телевизор в доме Ма. Там мы и увидели в прямом эфире, как выскочил Джек Руби, выстрелив Освальду в живот. В этот ужасный момент суровая реальность 1960‐х оставила позади замок моего идиллического детства. Но это было только начало. В этом десятилетии нам предстояло потерять Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, также погибших от пуль террористов, и смерти этих гигантов потрясли страну до основания.

Вместе с тем, несмотря на все это, наша жизнь в Уиллоу-Гроув по-прежнему была далека от политических бурь, протестов, дебатов, и начала существования контркультуры. Моя жизнь крутилась вокруг школы, скаутских собраний, чирлидинга и походов в Dairy Queen[8]8
  Сеть ресторанов быстрого питания, известная своим мягким мороженым. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Мама и папа никогда открыто не говорили о политике, хотя мы знали, что они зарегистрированы как республиканцы. Мы видели в газетах отблески происходящего в мире, слышали, как родители обсуждают наркотики и рок-н‐ролл, но в целом это был лишь фоновый шум. В подростковом возрасте я сосредоточилась на школе, на летних подработках и хороших оценках.

Но, когда мне исполнилось восемнадцать и начался мой первый академический год в Делавэрском университете, я вдруг вблизи увидела те трещины, которые раскололи наше общество.

Как и большинство американцев, мы с друзьями прилипали к экранам телевизоров каждый вечер. Мы были первым поколением, которое наблюдало за продолжающейся войной в вечерних новостях. Мы видели хронику кровавой бойни по телевизору: напалмовые бомбы, резня в Ми Лай, видели раненных и подвергшихся пыткам молодых солдат. Мы видели покрытые флагами гробы. Мы обнимали своих друзей, прощались с ними перед отправкой на войну и чувствовали их страх. Мы пытались не представлять себе те ужасы, с которыми им предстоит столкнуться.

Собственно война не забрала жизни никого из знакомых, но один из моих друзей был ранен – прямо здесь, дома.

В мае 1970 года я смотрела вечерние новости. Начался специальный репортаж. Национальная гвардия в Огайо открыла огонь по протестующим студентам в Кентском государственном университете. Четверо были убиты. Когда на экране появились имена убитых и раненых, я с ужасом увидела среди последних имя Скотта МакКензи. «Это что, наш Скотт?» – подумала я. Скотт из школы Каунсил Рок? Разумеется, он не мог быть ранен нашей Национальной гвардией. Однако быстро сделав пару телефонных звонков, я поняла, что мог.

Мы видели покрытые флагами гробы. Мы обнимали своих друзей, прощались с ними перед отправкой на войну и чувствовали их страх. Мы пытались не представлять себе те ужасы, с которыми им предстоит столкнуться.

Скотт был постарше меня, ему было двадцать два, и он следил за порядком во время демонстраций в Кентском университете. И несмотря на то, что сам он был против войны, в тот день он не находился среди протестующих. Он наблюдал за происходящим, когда раздались выстрелы. Поначалу он подумал, что гвардейцы стреляют холостыми. А потом пуля попала ему сзади в шею и вышла через лицо.

Другой студент смог быстро доставить Скотта в университетский медицинский центр, и в конечном итоге физически он полностью восстановился после ранения. Но шрамы остались, и душа нашей нации изменилась навсегда. Волна возмущения захлестнула страну. Последовавшие протесты были столь массовыми, что охватили сотни колледжей и университетов по всей стране.

Меня воспитывали в вере в высокие моральные качества нашего народа. Но все, что я могла видеть в вечерних новостях, это было равнодушное отношение к жизни – к жизни тех людей, которые гибли на бессмысленной войне, к жизни молодых людей, которые противостояли своему правительству, требуя мира, к ни в чем не повинным семьям в далекой стране, вовлеченным в геополитические игры. Я не помню, чтобы протесты проходили в нашем кампусе, но, если бы проходили, то не пошла бы протестовать. Что, думала я, мой голос привнесет в этот хаос? Что он будет значить для правительства, которое нас вообще не слушает?

Несмотря на чувство безысходности из-за войны, я была благодарна за свободу, которую обрела в колледже. Я сменила свою консервативную одежду на джинсы клеш, сабо и отрастила волосы до пояса. Кстати, то же самое сделали некоторые из парней, с которыми я встречалась. Внезапно все старые правила будто перестали действовать.

Феминистская революция была на подходе, и активистки типа Глории Стайнем и Бетти Фридан призывали женщин самим распоряжаться своими жизнями. Впервые у меня открылись глаза на полнейший дисбаланс между мужчинами и женщинами в нашем обществе. Лишь немногие женщины занимали должности в органах власти, в корпорациях, а также были первыми в таких сферах, как медицина, наука и политика. Предполагалось, что женщины сидят дома, а те из них, кто работал, редко получали ту же зарплату, привилегии и возможности, которые имели их коллеги-мужчины. В большинстве мест женщины даже не могли взять кредит. Я ощутила эту дискриминацию на себе, когда за мою первую преподавательскую работу мне предложили $7500 в год, тогда как мужчина на такой же должности получал $10 000.

Впервые у меня открылись глаза на полнейший дисбаланс между мужчинами и женщинами в нашем обществе. Лишь немногие женщины занимали должности в органах власти, в корпорациях, а также были первыми в таких сферах, как медицина, наука и политика.

Даже будучи молоденькой девушкой, я знала, что, несмотря на то, как любила свою роль домохозяйки моя мама, я не хочу такой же судьбы для себя. В старших классах мама была круглой отличницей, но колледж она бросила, чтобы посвятить свою жизнь моему отцу. Забавно, но я никогда не спрашивала у мамы, какую карьеру она бы выбрала. Насколько я могу судить, отец и мы, дети, были ее жизнью – утром, днем и вечером. Возможно, у нее были и другие амбиции, но мы о них так никогда и не узнали.

Когда отец уходил утром на работу, мама занималась домашними делами и нами. Она никогда не обедала с друзьями и не смотрела телешоу. Ее единственной страстью было чтение. Часами она могла сидеть в угловом кресле и читать или решать кроссворды – и выглядела при этом вполне довольной.

Мне хотелось иной жизни. Когда я была девочкой, я мечтала, глядя на рекламу в журнале Parade, который доставляли вместе с воскресной газетой. Это была реклама виски Seagram, изображавшая два больших особняка, стоявших бок о бок. Я смотрела на них и воображала себе разные пути, по которым может пойти моя жизнь. Мне хотелось приключений, независимости. Я хотела пожить в домах, совсем не похожих на мой, и посмотреть, какой из них мне подойдет.

Итак, я получала образование и планировала карьеру, следуя, в определенном смысле, по стопам Ма Годфри. В Делавэрском университете я впервые смогла увидеть путь к своей цели. А в окрестностях кампуса я исследовала, что может преподнести мне жизнь. Я объездила на велосипеде весь Ньюарк, гуляла допоздна, встречалась с друзьями в барах, и мы выпивали. Как и для многих юных студентов, колледж был для меня началом взрослой жизни, и я не могла дождаться дня, когда узнаю, куда же приведет меня эта дорога.