Текст книги "Убийца внутри меня"

4

После папиной смерти я думал продать дом. Вообще-то было несколько хороших предложений – дом стоял на самой границе делового района, – однако я так его и не продал. Налог был довольно высок, места в доме – раз в десять больше того, что мне требовалось, но я никак не мог решиться. Что-то подсказывало: не продавай, выжди.

По переулку я доехал до нашего гаража. Завел машину внутрь, выключил фары. Гараж устроили в бывшем сарае – хотя он и до сих пор сарай. Я сидел в дверях, принюхиваясь к затхлым ароматам былого овса, сена и соломы, уносясь в памяти к далеким годам. В двух передних стойлах мы с Майком держали своих пони, а позади, в загоне, у нас была бандитская пещера. На эти стропила мы вешали качели и турники; в лохани для питья устроили бассейн. А наверху, на сеновале, где теперь бегали и шебуршали крысы, Майк как-то раз застал меня с маленькой де…

Вдруг пронзительно завопила крыса.

Я вылез из машины и быстро вышел в раздвижные ворота сарая на задний двор. Наверно, потому я тут и остался – себе в наказание.

В дом я вошел через заднюю дверь и двинулся через все комнаты, зажигая по пути свет – весь свет внизу то есть. Потом зашел в кухню, сделал себе кофе и отнес кофейник в старый папин кабинет. Сидел в большом кожаном кресле, пил кофе, курил – и напряжение постепенно отпустило.

Мне всегда здесь лучше – еще с тех пор, как я пешком под стол ходил. Словно выступаешь из тьмы на свет солнца, из бури в затишье. Как будто тебя потеряли, а потом нашли.

Я встал и прошелся вдоль книжных шкафов – бесконечные папки с психиатрической литературой, толстенные тома патологической психиатрии… Крафт-Эбинг, Юнг, Фрейд, Блёйлер, Адольф Майер, Кречмер, Крепелин{2}2
  Барон Рихард фон Крафт-Эбинг (1840–1902) – австро-немецкий психиатр и сексолог. Ойген Блёйлер (1857–1939) – швейцарский психиатр, исследователь шизофрении. Адольф Майер (1866–1950) – швейцарский психиатр. Эрнст Кречмер (1888–1964) – немецкий психиатр и психолог, создатель типологии темпераментов на основе особенностей телосложения. Эмиль Крепелин (1856–1926) – немецкий психиатр.


[Закрыть]… Здесь были все ответы – лежат на виду, бери и смотри. И никого это не повергает в ужас. Я вышел оттуда, где прятался – где всегда вынужден был прятаться, – и вновь задышал свободно.

Снял с полки переплетенную подшивку одного немецкого журнала и немного почитал. Затем поставил на место, вытащил подшивку на французском. Пробежал статью на испанском, еще одну – на итальянском. На этих языках я и двух слов бы не связал, но понимал все. Понахватался с папиной помощью – как в свое время понахватался высшей математики, физической химии и еще с полдюжины наук.

Папа хотел, чтобы я стал врачом, но боялся отправлять меня в школу, поэтому учил дома чему только мог. Бывало, раздражался, зная, что у меня в голове, – злился, слыша, как я говорю, и видя, что я веду себя будто какой-нибудь городской вахлак. Но со временем, осознав, насколько во мне укоренился недуг, он даже начал меня поощрять. Вот что мне было суждено – жить и ладить с вахлаками. Мне только и светит что уютная безопасная работенка, поэтому вести себя я должен соответственно. Если бы папа сумел провернуть такое, что принесло бы каких-то денег на жизнь, мне даже помощником шерифа стать не грозило.

Я посидел за папиным столом, решил пару задачек по матанализу – просто так. Отвернувшись от стола, посмотрел на себя в зеркальную дверь лаборатории.

Стетсон с головы я не снял, лишь немного сдвинул на затылок. На мне была розоватая рубашка, черный галстук-бабочка, а брюки от синего саржевого костюма поддернуты и заправлены в «джастиновские» сапоги[1]1
  «Джастин бутс» – марка ковбойских сапог, производятся одноименной компанией в Техасе с 1908 г. В середине ХХ в. считались эталоном качества ковбойской обуви.


[Закрыть]. Весь тощий и жилистый, а рот такой, что им лишь слова тянуть. Типичный блюститель порядка с Запада – вот весь я. Может, чуть дружелюбнее среднего. Может, чуть опрятнее. Но в целом – типичный.

Таков я был и поменяться не мог. Даже если это и безопасно, я сомневался, что способен измениться. Я так давно уже притворялся, что притворяться больше не было нужды.

– Лу…

Я подскочил и развернулся.

– Эми! – выдохнул я. – Что за… Тебе здесь нельзя! Где…

– Наверху, тебя ждала. Ну не гоношись так, Лу. Я сюда проскользнула, когда все уже спать улеглись, ты же их знаешь.

– Но кто-нибудь мог…

– Никто не видел. Я по переулку шла. Ты не рад?

Нет, я не радовался, хотя, может, и зря. Она не была сложена как Джойс, но все равно выглядела лучше прочих в Сентрал-Сити. Довольно недурная девчонка, если только не выпячивала подбородок и не щурилась так, будто сама хотела, чтоб ты ей прекословил.

– Рад, конечно, – сказал я. – Еще б не рад. Пошли опять наверх, а?

Я поднялся за ней к себе в спальню. Она скинула туфли, пальто сбросила на кресло со всей прочей своей одеждой и спиной рухнула на кровать.

– Ого! – произнесла она через некоторое время; ее подбородок двинулся вперед. – Сколько пыла!

– Ой, – покачал я головой. – Извини, Эми. Кое о чем задумался.

– К-кое о чем он задумался! – Голос у нее задрожал. – Я тут для него раздеваюсь, скидываю вместе с одеждой все приличия ради него, а он т-тут стоит и «кое о чем» задумался!

– Да ладно тебе, солнышко. Я тебя просто не ждал и…

– Ну конечно не ждал! Да и чего ради? Ты меня избегаешь, от встреч постоянно увиливаешь. Если б у меня хоть капля гордости осталась, я бы… я б…

Она уткнулась головой в подушку и давай всхлипывать, а мне открылся первосортный вид на, вероятно, второй по красоте зад во всем Западном Техасе. Я почти не сомневался, что она прикидывается; от Джойс я поднабрался знаний про всякие женские штучки. Но отшлепать ее, как она того заслуживала, я не осмеливался. Вместо этого разделся, лег к ней и развернул ее лицом к себе.

– Ладно, кончай, солнышко, – сказал я. – Ты же знаешь, я был занят, как гнус на пикнике.

– Да ничего я не знаю! Я вообще ничего такого не знаю! Ты не хочешь со мной быть, вот чего!

– Глупости, солнышко. Почему это я не хочу?

– П-потому что. Ох, Лу, миленький, мне было так плохо…

– Ну вот это уж совсем глупо, – сказал я.

Она еще похныкала, как плохо ей было, а я ее обнимал и слушал – с Эми только и делаешь, что слушаешь, – не понимая толком, с чего все это началось.

Сказать вам правду, ни с чего ничего, наверно, и не начиналось. Нас просто свело вместе – как две соломинки в луже. Наши семьи вместе росли – и мы росли вместе, в одном квартале. Вместе ходили в школу и домой, а на вечеринках нас обычно не разлучали. Нам и делать ничего не пришлось. Все сделали за нас.

Сдается мне, полгорода – включая ее родню – знало, что мы с ней иногда перепихиваемся. Но никто и слова не говорил, не смотрел косо. Подумаешь – в конце концов, мы с нею поженимся… хоть жениться мы и не спешили.

– Лу! – Она ткнула меня в бок. – Ты меня не слушаешь!

– Да нет, солнышко, слушаю.

– Ну так ответь мне тогда.

– Не сейчас, – сказал я. – Сейчас я кое о чем думаю.

– Но… Ох, миленький…

Я-то думал, она канючит и балаболит ни о чем, как обычно, и забудет, что я должен ей ответить. Но не вышло. Как только все закончилось и я протянул ей сигареты, одну взяв себе, она еще раз посмотрела на меня эдак по-своему и опять:

– Ну так что, Лу?

– Даже не знаю, что и сказать, – ответил я и ни капли не соврал.

– Ты ведь хочешь на мне жениться, правда?

– Же… ну конечно, – сказал я.

– Мне кажется, Лу, мы уже долго ждали. Я могу и дальше в школе работать. У нас все выйдет намного лучше, чем у других пар.

– Но… Эми, ведь это и все. Мы никогда ничего не добьемся!

– Ты о чем это?

– Ну, я не хочу всю жизнь быть помощником шерифа. Я хочу… ну, стать кем-нибудь.

– Например, кем?

– Ох, я не знаю. Какой смысл об этом говорить?

– Может, врачом? Мне кажется, это будет ужасно славно. Ты это имел в виду, Лу?

– Я знаю, это бредово звучит, Эми. Но…

Она рассмеялась. Хохоча, она даже головой по подушке мотала.

– Ой, Лу! Ну это ж подумать только, а? Тебе двадцать девять, т-ты и по-английски-то не говоришь толком, а… а… туда же, ха-ха-ха…

Она смеялась, пока не стала задыхаться, а у меня сигарета догорела до самых пальцев, и я этого не понял, пока не запахло обожженной кожей.

– Из-звини, миленький. Я не хотела тебя обижать, но… Ты посмеялся надо мной? Ты пошутил со своей маленькой Эми?

– Ты ж меня знаешь, – сказал я. – Весельчак Лу.

От того, как я это сказал, она понемногу успокоилась. Отвернулась от меня и вытянулась на спине, теребя пальцами одеяло. Я встал и нашел сигару, потом снова сел на кровать.

– Ты не хочешь на мне жениться, да, Лу?

– Нет, я думаю, сейчас нам не стоит.

– Ты вообще не хочешь на мне жениться.

– Такого я не говорил.

Несколько минут она молчала, но лицо говорило за нее. Я видел, как она щурится, как зло кривятся губы, и знал, о чем она думает. И почти дословно знал, что она сейчас скажет.

– Боюсь, тебе придется на мне жениться, Лу. Придется, понимаешь?

– Нет, – ответил я. – Не придется. Ты не беременна, Эми. Ты никогда ни с кем другим не ходила, а от меня ты не беременна.

– Выходит, я лгу?

– Похоже что так, – сказал я. – Ты б не могла от меня забеременеть, даже если б я захотел. Я стерилен.

– Но ты…

– Стерильный – это не импотент. У меня была вазэктомия.

– Так почему же мы всегда так… почему ты надеваешь…

Я пожал плечами:

– Чтобы не объяснять. Как бы там ни было, если вернуться к теме, – ты не беременна.

– Я вот чего не понимаю, – нахмурилась она. Ее вовсе не беспокоило, что я поймал ее на лжи. – Это сделал твой отец? Но зачем, Лу?

– А, я просто переутомился, сильно нервничал, и он подумал…

– Но это же не так! Ты никогда таким не был!

– Ну, – сказал я, – а ему казалось, что был.

– Ему казалось! Это же ужас – у нас теперь никогда не будет детей просто потому, что ему показалось! Господи, какой кошмар! Меня сейчас стошнит… Когда это случилось, Лу?

– Какая разница? – сказал я. – Да я и не помню. Давно.

Не надо было распускать язык из-за этой якобы беременности. Теперь я уже никак не мог отступиться. Она поймет, что я соврал, и подозрений будет еще больше.

Я ухмыльнулся ей и пробежался пальцами по ее животу. Сдавил ей одну грудь, затем передвинул руку повыше – так, чтобы ладонь легла ей на горло.

– В чем дело? – спросил я. – Почему хорошенькое личико так сморщилось?

Она ничего не ответила. И не улыбнулась. Она просто лежала, глядела, расчисляла меня по пунктам – и с одной стороны, недоумение охватывало ее, а с другой – отступало. Ответ прорывался к ней, и ему это не вполне удавалось. Мешал я. Ответ никак не мог обогнуть сложившийся у нее образ мягкого, дружелюбного, добродушного Лу Форда.

– Мне кажется, – медленно произнесла она, – я лучше пойду домой.

– Может, и лучше, – согласился я. – Скоро рассветет.

– А завтра мы увидимся? То есть сегодня.

– Ну, в субботу мне довольно некогда, – сказал я. – Может, в воскресенье в церковь сходим вместе или поужинаем, но…

– Но ты же занят в воскресенье вечером.

– Это правда, солнышко. Я обещал подсобить одному парню, и теперь назад откручивать не годится.

– Понимаю. Тебе никогда не приходит в голову думать обо мне, когда ты свои планы составляешь, правда? Только не это! Я же ничего не значу.

– В воскресенье я недолго, – сказал я. – Может, часиков до одиннадцати. Давай-ка ты придешь и подождешь меня, как сегодня? Я тебя до смерти захочу.

Глаза ее блеснули, однако она не стала читать нотацию, хотя, должно быть, подмывало. Жестом она попросила меня подвинуться, чтоб можно было встать, а встав, принялась одеваться.

– Мне ужасно жаль, солнышко, – сказал я.

– Неужто?

Она натянула платье через голову, разгладила на бедрах и застегнула воротничок. Попрыгав на одной ноге, надела туфлю, затем другую. Я встал и подал ей пальто, поправил на плечах, когда она оделась.

Не выскальзывая из моих рук, она развернулась ко мне лицом.

– Ладно, Лу, – отрывисто сказала она. – Сегодня больше говорить не будем. А вот в воскресенье разговор у нас будет хороший и долгий. И ты мне расскажешь, почему ты такой последние месяцы, – и никаких врак и уверток. Слышишь?

– Мисс Стэнтон, – ответил я. – Есть, мэм.

– Хорошо, – кивнула она. – Договорились. А теперь лучше оденься или ложись обратно, а то простудишься.

5

Тот день, суббота, был очень насыщен. В городе полно пьяных с получки – середина месяца, – а пьяные тут – это драки. У нас всех – у помощников, двух констеблей и шерифа Мейплза – дел было выше крыши.

У меня с пьянчугами хлопот немного. Папа научил: они ранимые как черти, а нервные вдвойне, и, если их против шерсти не гладить, на уши не ставить, договориться с ними можно как ни с кем другим на свете. Ругать пьянчугу никогда не следует, говорил папа, бедняга уже и так сам себя наругал до слез. И пистолетом ему не надо грозить, и замахиваться на него не надо – он решит, что его жизнь в опасности, и отреагирует как положено.

Поэтому я просто ходил по городу, мягкий и дружелюбный, и, когда мог, вел парня домой, а не в тюрьму, и никого не мучил, да и сам не мучился. Но это же куча времени. В полдень я вышел патрулировать и до одиннадцати вечера даже кофе выпить не останавливался. А потом около полуночи, когда и смена у меня давно закончилась, мне досталось одно из тех спецзаданий, к которым меня вечно привлекал шериф Мейплз.

Трубопроводчик-мексиканец обкурился марихуаны и до смерти зарезал другого мексиканца. Когда его брали, парни над ним поработали на славу, и теперь, с клевером и прочим, мексиканец совершенно озверел. Его удалось загнать в одну из «тихих» камер, но он так буянил, что было ясно: либо камеру разнесет, либо сам при этом гикнется.

– Нам с чокнутым мексом не справиться как положено, – пробурчал шериф Боб. – Тем паче с убийством. Если не ошибаюсь, какому-нибудь крючкотвору хватит, чтоб впаять нам «третью степень»[2]2
  «Третья степень» – на полицейском жаргоне интенсивный допрос с применением активного психологического воздействия, психического или физического насилия.


[Закрыть].

– Посмотрим, что тут можно сделать, – сказал я.

Я спустился в камеру, пробыл там три часа – и ни минуты зря не терял. Не успел я и дверь захлопнуть за собой, как мекс на меня кинулся. Я перехватил ему руки и придержал, а он бился и ревел; потом я отпустил, и он снова кинулся. Я опять его поймал – и опять отпустил. Так и шло.

Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил – и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.

В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности.

А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.

Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я – на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу – а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.

Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз – и изумленно покачал головой:

– Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?

– Просто улыбаться надо, – сказал я. – Вот и весь ответ.

– Да ну? Иди ты, – протянул он.

– Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.

Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.

– Шучу, Боб, – сказал я.

Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.

Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Сделал себе большую тарелку яичницы с ветчиной и картошкой-фри и отнес в папин кабинет. Съел все у него за столом, и покойно мне при этом было так, как давно уже не бывало.

На одно я точно решился. Хоть трава не расти, а жениться на Эми Стэнтон я не буду. Я ее откладывал в долгий ящик: мне казалось, нет у меня права на ней жениться. А вот теперь я точно не хочу. Если на ком и жениться – так не на матери-командирше, у которой язык как колючая проволока, а лоб сопоставимой толщины.

Я унес посуду в кухню, все вымыл и надолго залег в горячую ванну. Затем ушел спать – и спал как бревно до десяти утра. А когда сел завтракать, услышал, как на дорожке хрустит гравий; выглянул и увидел «кадиллак» Честера Конуэя.

Он вошел в дом не постучавшись – у людей закрепилась эта привычка, когда папа еще практиковал, – и сразу направился в кухню.

– Не вставай, мальчик мой, не надо, – сказал он, хотя двигаться я и не собирался. – Завтракай-завтракай.

– Спасибо, – сказал я.

Он сел и вытянул шею, чтобы получше разглядеть в тарелке, что это я ем.

– Кофе у тебя свежий? Мне тоже плесни. Подскочи-ка, чашку подай?

– Есть, сэр, – врастяжечку произнес я. – Уже бегу, мистер Конуэй, сэр.

Это его не задело, само собой, – он рассчитывал как раз на такую услужливость. Шумно отхлебнул кофе, потом еще. Когда глотнул третий раз, чашка опустела. Он сказал, что больше не будет, хоть я и не предлагал, и закурил сигару. Спичку бросил на пол, затянулся и сбил пепел в чашку.

В целом западные техасцы – публика довольно наглая, но, если перед ними мужик, напролом не прут; уважают чужие права. Честер Конуэй был исключением. Он был самым главным в городе еще до нефтяного бума. И всегда ему удавалось иметь с другими дело на своих условиях. Никто ему не перечил столько лет, что теперь, если бы кто вздумал, он бы и не понял. Да обложи я его в церкви матом, он бы глазом не моргнул, наверно. Решил бы просто, что слух подвел.

В том, что он подстроил убийство Майка, я почти не сомневался. Если это сделал он, значит, все нормально.

– Ну что, – сказал он, раскидывая пепел по всему столу, – ты на вечер сегодня все настропалил? Не оскользнешься? Так заведи, чтоб завод не кончался, слышь?

– Я ничего делать не буду, – ответил я. – Я уже сделал все, что собирался.

– По-моему, не стоит оставлять как есть, Лу. Помнишь, я тебе говорил, что мне это не нравится? Так вот, мне по-прежнему не нравится. Этот Элмер, чертов полоумный, опять с нею видится, и непонятно, что дальше. Ты, парень, сам деньги возьми. У меня все готово, десять тысяч мелкими купюрами, и…

– Нет, – сказал я.

– …сам ей заплатишь. А потом поприжмешь ее чутка да из округа выдворишь.

– Мистер Конуэй, – сказал я.

– Так и надо, – хмыкнул он, и его дряблые бледные щеки заколыхались. – Заплатить, прижать и вытурить… Ты что-то сказал?

Я еще раз ему все объяснил – очень медленно, по слову зараз. Мисс Лейкленд требует повидаться с Элмером перед тем, как уедет из города. Она требует, чтобы капусту принес он, и не хочет никаких свидетелей. Таковы ее условия, и, если Конуэю не терпится, чтобы она покинула город, надо соглашаться. Мы, конечно, могли бы ее прищучить, но тогда она неминуемо распустит язык, и получится очень некрасиво.

Конуэй раздраженно кивнул:

– Все это понятно. Грязная реклама мне без надобности. Но я не вижу…

– Я вам скажу, чего вы не видите, мистер Конуэй, – перебил я. – Вы не видите, что наглости у вас до черта.

– А? – Челюсть у него отпала. – Че-го?

– Извините, – сказал я. – Остановитесь и подумайте минутку. Как это будет выглядеть, если разнесется слух, что офицер охраны правопорядка заплатил отступные за шантаж? Это если она вообще согласится принять от меня деньги. Каково, по-вашему, будет мне, если я впутаюсь в такое грязное дело? А вот Элмер – он в это вляпался и пришел ко мне…

– Умнее он ничего не сделал.

– …а я пришел к вам. И вы попросили, чтобы я проверил, как можно тихонько выдворить ее из города. Я проверил. И больше ничего делать не собираюсь. Я не понимаю, как вы можете просить меня о чем-то еще.

– Ну… э-э… – Он прокашлялся. – Может, и так, мальчик мой. Видимо, ты прав. Но ты же обеспечишь, чтоб она уехала, как получит деньги?

– Я этим займусь, – сказал я. – Если через час не уедет сама, я сам ее выдворю.

Он встал, чуть посуетившись, и я проводил его до дверей, чтоб поскорее избавиться. Я не мог его больше терпеть. Все и так было бы плохо, даже не знай я, как он поступил с Майком.

Руки я держал в карманах и сделал вид, что не заметил, как он протянул мне на прощанье свою. Он открыл сетчатую дверь и помедлил.

– Лучше никуда сейчас не езди, – сказал он. – Я отправлю Элмера, как только его найду. Хочу, чтоб ты сделал ему хорошее внушение – и убедился, что он все понял. Пусть знает, что почем, ясно?

– Да, сэр, – ответил я. – Очень с вашей стороны любезно, что вы мне разрешили с ним поговорить.

– Все в порядке. Это пустяки, – сказал он, и сетка за ним захлопнулась.

Элмер явился через пару часов.

Он был большой, рыхлый, как его старик, и пытался так же надменно держаться, только у него кишка тонка. Ребятки у нас в Сентрал-Сити несколько раз его мутузили, и это было очень полезно. Его пятнистая рожа вся блестела от пота, а дыхание было такой крепости, что хоть поджигай.

– Рановато начал сегодня, а? – сказал я.

– И что?

– Ничего. Я тебе услугу хотел оказать. Если провалишь, голова болеть будет у тебя.

Он хрюкнул и закинул ногу на ногу.

– Не знаю, Лу, – нахмурился он. – Не знаю я. А если мой старик вообще никогда не остынет? Что мы с Джойс будем делать, когда десять тысяч кончатся?

– Знаешь, Элмер, – сказал я, – по-моему, у нас тут какое-то недопонимание. Я-то думал, ты уверен насчет папаши – что он, дескать, в свое время одумается. А если нет, может, мне лучше пойти к мисс Лейкленд и сказать…

– Нет, Лу! Не надо!.. Черт, да он переживет. Он всегда меня прощает. Только вот…

– А может тебе вот чего сделать? – сказал я. – Чтоб твои десять тысяч не кончались, купи какое-нибудь предприятие. Вы с Джойс сможете им вместе управлять. Когда все наладится, вернись к папе. Он убедится, что ты поступил чертовски умно, и тогда все легко само уладится.

Элмер несколько повеселел – но до обидного мало. Работа для Элмера никогда никаких проблем не решала.

– Впрочем, не буду настаивать, – сказал я. – Мне кажется, о мисс Лейкленд очень неправильно судят – в этом она меня убедила, а меня убедить нелегко. Я тут бегаю как ненормальный, чтоб у вас с ней все вышло, но если ты не хочешь ехать…

– А зачем тебе это, Лу? Почему ты все это для нас с ней делаешь?

– Может, из-за денег, – улыбнулся я. – Я не очень много получаю. Может, я рассчитывал, что ты мне как-нибудь с деньгами подсобишь.

Лицо его побагровело на несколько оттенков.

– Ну… я, наверное, мог бы тебе что-нибудь из этой десятки дать.

– Да из них я ни гроша не возьму! – Еще чего не хватало, черт возьми. – Я думал, у такого человека, как ты, и своя капуста должна быть, хоть сколько-то. Ты на что сигареты себе покупаешь, бензин, виски? Или папа дает?

– Черта с два! – Он выпрямился и выхватил из кармана рулончик купюр. – У меня куча денег.

Начал отсчитывать по одной – похоже, сплошь двадцатки, – но потом перехватил мой взгляд. Я ухмыльнулся. Как божий день ясно ухмылка моя говорила: я так и думал, жадина.

– Да ну его к черту! – сказал Элмер, свернул деньги опять и кинул мне весь рулончик. – Вечером увидимся, – произнес он, выталкивая себя из кресла.

– В десять, – кивнул я.

В рулончике оказалось двадцать пять двадцаток. Пятьсот долларов. Теперь, когда они у меня есть, – не помешают; лишним деньгам я всегда найду применение. Но щипать Элмера я не собирался. А так он заткнется и не будет спрашивать, зачем я ему помогаю.

Готовить мне сегодня не хотелось, и я пообедал в городе. Вернувшись домой, послушал радио, прочел воскресные газеты и лег спать.

Да, может, я и относился ко всему чересчур спокойно, но я уже столько раз у себя в голове все провернул, что привык. Джойс и Элмер умрут. Джойс сама напросилась. Конуэи сами напросились. Я – хладнокровный убийца не более той дамочки, что отправила бы меня в ад, лишь бы все вышло по-ее. Я – убийца не хладнокровнее того мужика, что приказал столкнуть Майка с восьмого этажа.

Это не Элмер, само собой, сделал; он, может, про это и не знал. Но только через него можно прищучить старика. Это мой единственный способ – так все и должно быть. Я сделаю с ним то, что он сделал с папой.

…Проснулся я в восемь – восемь часов темного безлунного вечера, которого ждал. Залпом выпил чашку кофе, вывел машину из переулка и поехал на Деррик-роуд.