Текст книги "Ночной бродяга"

4

Молнии разрывают горизонт на небольшие фитильки, в моих глазах отражается фиолетовый отсвет. Мы с Отцом стоим на берегу реки, узлом опоясывающей Фиру. За нашими спинами шум веселья, окрашенный в оранжевый цвет. Гулкий звон, смех и топот: Фира забита под завязку. Свет молний просачивается сквозь опушку леса и послойно смешивается с раутом.

Мы молчим.

Зачастую дети задают вопросы… так положено: спрашивать обо всем на свете, чтобы довести предков до мысли об убийстве гадкого, приставучего отпрыска, чтобы вырасти весьма себе образованным работником McDonalds или KFC, и задаваться более взрослыми и важными вопросами, к примеру: что вы будете пить? Майонез или кетчуп? Но я решил стать реставратором подушек! А потому с малых лет воспитал в себе другое качество – безразличие. Мы молчим. Я не спрашиваю: «Какого черта в Фире живет такое количество народу?», «Что это за люди?», «Почему они располагают всем свободным пространством в доме, а мне приходится спать в сарае?», «Какого черта каждых два года мама перевоплощается или думает, что перевоплощается, в разных женщин?», «Почему она стала просвещённой христианкой, рисующей рукой бога, и больше не меняется? Почему она не осталась в образе гребанной Мэрри Поппинс?», «Каким образом мы можем себе позволить такой дом?» и, наконец-то, «Почему мой младший брат считает, что он обеспечивает семью? Почему эта нелепость оправдывает его постоянные кражи и то, что он не посещает никакие учебные заведения?»

Отец выводит меня во двор, подальше от гостей и веселья. Он подкуривает сигарету и делает глоток граппы99
  Граппа – итальянский виноградный алкогольный напиток крепостью от 40 % до 55 %.


[Закрыть] из горла, передает бутылку, и я, следуя примеру, обжигаю глотку.

– Ты – мой сын, – он начинает разговор, – и это не повод любить тебя. Я – твой отец, – это все также не повод любить меня. Все дело в том, можно ли положиться на тебя? Во что превратишься? Вы растете свободными людьми, и любить стоит за это, а не за кровные узы.

Понимающе киваю и делаю еще один глоток.

– Если хочешь жить в сарае – живи. Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, не смотря на то, что ты – мой сын.

Сейчас искренне смеюсь над этой фразой, но тогда даже граппа не смогла ввести меня в курс дела.

Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света тенью от листьев создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает о том, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент я влюбляюсь в его мир, – я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов, приходится на ночь открытых дверей: на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой отец уважает «безразличие».

– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.

С последней каплей граппы, я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.

Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин1010
  Дже́нис Лин Джо́плин (1943–1970 г) – американская рок-певица, считается лучшей белой исполнительницей блюза и одной из величайших вокалисток в истории рок-музыки.


[Закрыть] поет «Summertime».

– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке, она испуганно смотрит.

– А кто ты? – Рока. Я здесь живу

– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.

– Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой друг тоже здесь живет, и брат… они куда-то подевались.

– Что ты сказал про «мир»?

– Что хочу в нем побывать…

– Может, нам стоит познакомиться?

– Нет. Не думаю… Для этого есть вся жизнь!

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?

– Думаю, что можем начинать, – ее щеки залились красным цветом.

Кажется, впервые за вечер, я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.

В моем «Мире прошлого», на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я, в надежде открыть путь в другой мир, поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я поселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковиной ткани.

В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда, она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.

Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…

В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но она все равно кивнула мне вслед и сшила куклу… она сшила очень много кукол.

5

Первым делом дам этой кукле имя: пожалуй, Клем. На седьмой день отдохну, а за шесть дней до того, я стоял у входа в «казино» и видел ту, которую видеть не должен был… и не отнял жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, которая призвана быть безразличной ко мне самому.

Временами поигрываю в Бога…

За шесть дней бездомные прикрепили ко мне прозвище – «Ослепший». В «Мире прозы» имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили «близкие» – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов, стояли на страже связи с общественностью. Теперь таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Так и не ответил ни на один звонок, но храню телефоны по сей день. Даже выделил отдельную комнату для телефонных аппаратов: кладбище неоговоренного, неозвученного, неизведанного… короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.

Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе, в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.

Только теперь, окончив работу, прикоснулся к пище.

Эта кукла станет младшей сестрой «австралийки», вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я «взращивал» два года, для того, чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело: простится с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал… не удалось на седьмой день отдохнуть… А за пять дней до того, повстречались мне «раввин», «имам» и «священник», они боролись с холодом у горящего бака, в квартале от приюта «Hopeless»1111
  Hopeless – с англ. безнадежный


[Закрыть], за углом.

Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют U2– Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me. Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла, под кирпичными зданиями. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит, своим беззубым ртом, мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем» – бубню под нос своим беззубым ртом и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым, я чуть не потерял рассудок.

– Вы? – пялюсь ему в лоб, он высокий такой, что мужик, что лоб.

Из-за его спины выскакивают двое пониже, в шутовской манере, у одного из них нож, у другого палка. Теперь я пялюсь на их лбы.

– Что тебя тревожит? – спрашивает высокий.

– Устал, очевидно, – говорит тот, что с ножом.

– Немного, – отвечаю.

– Содержательный рассказ, – замечает тот, что с палкой. – Кормить нас будем или как?

– Я уже кормил сегодня… тут недалеко… целую банду хиппи… в казино…

– Что он бубнит? – возмущается тот, что с палкой.

– Казино? Какое казино? Может, это Крит? – добавляет высокий.

– Крит? – спрашиваю.

– Крит…

Руки с ножом и палкой опустились, высокий обмяк.

– Пожалуй, это нам следует тебя накормить, – фраза прозвучала заботливо и мило, из уст человека с ножом.

– Пожалуй, мне нужно попасть домой, – я говорю.

– Может, не стоило выходить? Что ты делал в «казино»? – он уставился в свой нож, который, к слову, был кухонный и блестящий.

– Там на шляпки играют… сам не знаю, зачем туда пошел… у меня были другие планы на сегодня. Девушка проводила до самого здания и уже там этот тип обокрал меня. Не знаю, что происходит… – бубню.

– Может, дело не в деньгах?! – предполагает высокий. – Не стоит с Эдваном связываться?!

– Знаете Эдвана? Ошпаренный?

– Мы? – все трое закивали головой. – Конечно, знаем! Не стоит с ним связываться! – повторяют в унисон.

– Я его не видел даже, видел Клаудию.

– И с ней тоже не стоит! – хором.

– Хоть у нее и чарующая задница… ох, попка Клаудии, – мечтательно протянул тот, что с палкой.

Воцарилось молчание. Гаснет свет, запускают проектор, брюхо наполняет попкорн, мочевой пузырь – кока-кола, глаза – уникальные кадры самой «чарующей» попки глупейшей из пони, Клаудии. Ждите этой Осенью: «Трое у бака, не считая Рокамадура, и разнузданные фантазии, со сказочным задом». В эту секунду я не думал о Клем, нисколько… и продолжал бы еще долгое время, но штаны начали расходиться по швам… отключаю киноаппарат:

– Откуда вы их знаете?

– Из приюта «Hopeless», – хором.

В «Мире прозы», конечно же, не существует иных приютов, все связано с одним и тем же. В этом приюте жил мой Друг, уже после Фиры и Белой комнаты. Я помню потому, что сам его туда отправил. В Фире – в доме родном, дольше всех пребывали люди, с которыми мы говорили на разных языках и жили в полярных мирах, но близкие, задерживались на небольшой срок. Те, что не приживались в особняке Фира, цеплялись за время в «Hopeless».

Друг рассказывал мне историю создания приюта еще до того, как попал туда. К этому приложилось шесть рук. Говорят, что это внуки тех самоубийц, что прыгали из окон на Уолл-стрит в период Великой депрессии1212
  Великая депрессия – мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году и продолжавшийся до 1939 года. В наибольшей степени пострадали промышленные города США, Канады, Великобритании, Германии и Франции. Там насчитывалось около 30 млн безработных; резко снизилась рождаемость. По всей территории США от 25 до 90 % детей страдали от недоедания.


[Закрыть], но стоит отметить, что официально было зафиксировано всего два подобных случая. Откуда взялся третий внук?! Бегство привело их в Старый свет1313
  Старый Свет – область Земли, известная европейцам до открытия Америки в 1492 году; в неё входят 2 материка Евразия и Африка.


[Закрыть] и, мне не ясно почему, но именно здесь, их душевный приют принял физическую форму. Его строили бездомные. Обживали брошенные. Разрисовывали дети. Надежду в сердца вселяют дети – эти неунывающие смотрители молочников, художники и мечтатели.

Долгое время никто не задумывался над тем, кто же финансирует троих добродетелей, их руки всегда были чисты. И, в действительности, это так! Никто не знает, и по сей день, откуда «раввин», «имам» и «священник», брали деньги на содержание приюта. Но я лукавлю… кажется, один человек может знать – Эдван. Во всяком случае, не смотря на сытость, он принялся задавать вопросы и перестал рисовать. Друг не называл его имени, спустя годы, я сопоставляю сам. Он рассказывал о человеке, выросшем в приюте, игравшем в «вопрос-ответ», при котором на стенах прекратили рисовать дети, но принялись писать взрослые. Его цели были совсем другими. Каждый платил за койку и следовал уставу. Многие жильцы рассчитывали на работу и получали ее, но после, так и не могли ответить на вопрос, что же наниматель, Эдван, от них требует.

Их зовут раввин, имам и священник. Так их Эдван назвал перед тем, как выставить за дверь. Теперь у входа в приют висит табличка: «Ошибки» – их три. 1) Своенравные, 2) Хреновы идеалисты, 3) Думают о будущем.

– Это вы построили приют? – спрашиваю.

Боязливо, едва заметно, кивают.

– Нравится жить на улице?

Отрицательно кивают. Шеи хрустят.

– Что произошло?

– Смена власти, – высокий, раввин, морщит лоб. – Мы больше не можем там появляться, и нам не следует говорить об этом. Это часть соглашения.

– А иначе? – спрашиваю.

– А ты как думаешь? – тот, что с ножом, имам, ухмыляется.

– Не возвращайся в Крит, – священник, тот, что с палкой, предостерегает.

– Кто он такой, этот Эдван? Что это за Крит?

Они отвернулись и встали вокруг горящего бака, стыдливо опустив головы ниц. Их страх гарцует по кварталу, нож и палка спрятаны, а взоры прогрызают асфальт. Я пялюсь высокому в затылок и вспоминаю, что ни разу не навестил Друга в приюте, мой брат навещал часто, но не я, моим приютом был белый цвет. Троица не хочет говорить: стоят у бака и дрожат. Значит, спрошу у тех, что внутри!

Лбом упираюсь в табличку «Ошибки», на здании из бежевого, с пятнами старости, кирпича. Без лишних вопросов, пускают внутрь и с силой захлопывают дверь… Меня оглушили прямо на пороге: помню лишь, что стены были чистыми, ни одного рисунка, а вокруг лишь старики и ни звука детского смеха. В этот момент я погрузился в прошлое:

– Когда я умру (мне ведь недолго осталось) – Фира станет вашей. Мы с мамой для вас ее храним.

– Я неплохо рисую. Лучше, чем ваш отец. Лучше. Вы же мои дети? Верно?

– Вы поживите сами для себя, а мы с вашей мамой поживем друг для друга.

– Когда выйдет из тюрьмы твой брат, тогда мы отдадим вам Фиру. Нам ведь дом не нужен, мы с вашим папой для вас его храним.

– Твой брат крал для того, чтобы прокормить меня. Мы с вашей мамой заслужили пожить какое-то время друг для друга.

– Я знаю, что ты каждый день приходишь к реке и смотришь за домом. Не волнуйся, вот вы подрастете еще чуть-чуть, и мы с вашим отцом отдадим вам Фиру. У вас есть дом.

– Мы расстались с мамой.

– Мы расстались с папой

– Твой брат опять пытался меня прокормить, просто чтобы я с голоду не сдох, ты же понимаешь… – он опять сел за решетку. Помоги мне. Я вашу маму из Фиры выгоню. Она ведь ваша. Мне она ни к чему. Пусть только твой брат выйдет. И маму выгоним. Я, как раз, нашел себе мадам, ей розовый цвет по душе.

– Помоги мне! Твой отец пьет, очень много пьет и бьет меня, очень много бьет! То есть часто… – часто бьет! Также часто, как и пьет. Не плачь! Он ведь наркоман. Я сама видела. Не дай ему меня выгнать, мне некуда идти, прошу тебя.

– Она испортила всю мою жизнь. Помоги мне. И дом заберете. Ей его не отдавайте, вашей маме! Я сказал ей убираться! Твой брат бросил меня! Трус! Он уехал в тюрьму.

– Он уехал! Помоги мне, сынок. Он меня бросил! В тюрьму уехал, трус! Меня некому защитить от вашего отца… помоги мне!

– Наша жизнь – это любовь! – говорю я им.

Я пришел в себя в своей кровати лишь спустя шесть дней и понятия не имел, как там очутился. Первым делом, принялся шить куклу и, в какой-то момент, мне показалось, что в этом и заключается ответ – шей куклу и не задавай вопросов. В сущности, какая разница кто такой Эдван? Его боятся, за расспросы бьют по голове и крадут ту мелочь, что я ношу в кармане. Кому какое дело?! Мне плевать! Я вновь увидел Клем! И все же… а что она делала в казино?

6

Ставлю ногу только на плитку, ни в коем случае не на шов, от этого иду почти на цыпочках, и сердце сжимается от страха, если я вдруг не удерживаю равновесие. Спина согнута, глаза затянуты пеленой раздумий, руки собраны у груди, в руках – кукла: в этой позе я сливаюсь со звериным стадом. Прыгаю от клеточки к клеточке, только чтобы на шов не наступить. В один из прыжков приземляюсь не на клеточку и не на шов, а на старушку, которая в тот же час, без дрожи в голосе, будто дожидаясь этого, выливает на меня тонны уличной, прямо таки «гангстерской», брани. Я, как дурак смиренный, не разгибаясь, пытаюсь поднять с земли старуху, а та не дается, и все больше, своим костлявым задом, присыхает к серой скользкой плитке, от чего процесс «спасения» старческого тела становится делом отнюдь непростым, но не менее занимательным. Картину дополняет дивный тембр ее ругательств: вязкий, как пастила, шипящий, чуть позвякивающий на букве «П» и слоге «-ор». Через какое-то время, вокруг нас собирается толпа зевак, но бабка не замолкает, а я не прекращаю сутулиться подле нее. Кто-то кричит мне: «Не бей старуху!» А я в ответ растерянно оправдываюсь: «Да я в казино шел… упал на нее… и… я не бью ее… она не хочет вставать…» Мне кричат в ответ: «Ты наркоман? Странно выглядишь! Оставь старушку в покое! Позовите полицию». «Я пытаюсь ей помочь!» – не унываю, героически корчусь над старушкой. Но тут, не по размерам сильный муж, подойдя к нам, одной рукой поднимает с земли бабку, а другой валит меня с ног. Еще в воздухе, будучи подвешена могучей рукой незнакомца, карга принимается пинать меня ногами, а я заливаюсь истерическим ржанием – и вновь, я на пару минут забыл Клем!

Перед лицами свидетелей старуха пинала меня до полного изнеможения, которое наступило уже после того, как толпа рассосалась, обессиленная этим зрелищем. Но, в конце концов, и она ретировалась, бормоча ругательства охрипшим голосом, так как я не прекращал хохотать.

Мало-помалу истерика подошла к концу, и я решил двигаться дальше: после эпизода со старухой подсознательно изменил походку, выпрямился, спрятал куклу в карман, а шаг ускорил, но за рамки плиточки по-прежнему изо всех сил пытался не заступать. Главное помнить: нога должна быть по центру клеточки – не наступать на шов!

Я так и не наступил, пока не дошел до казино. В этот раз представился шанс спокойно разглядеть здание снаружи: решетки на окнах и росписи на стенах, словно печать времени, заточили внутри жизни людей, эта коробочка заполнена мирами, за ее пределами жизни просто нет. Здание было заброшено долгие годы, и ни о каком «казино» и речи быть не может. По периметру его ограждал кованый забор. Чертовски похоже на тюрьму… От распахнутой калитки к главному входу вела широкая лестница. Часть строения обрушилась, но и без того, его нельзя было назвать большим. Без преувеличения – Казино, в котором играют на шляпки.

Солнце почти зашло за горизонт: этот закат был окрашен в синий и красный. Свист ветра напомнил полицейскую сирену. Страх мне сказал, что самое время проявить осторожность, скрывшись за углом. Две полицейские машины остановились перед входом, из них вышли четверо и направились внутрь. С полчаса они рыскали там, но, очевидно, ничего и никого не нашли. Я дождался пока они уедут, и поспешил «играть на шляпки».

Над гигантской парадной дверью блестела зеленоватая с оранжевыми брызгами надпись «Крит». Вот так вот очевидно и просто, хотя несколько фальшиво. Это о названии… Я, приложив немало усилий, отворил врата в «сказочную страну» и в кромешной темноте зала разглядел беззвездную пустыню – мрак, говорящий о том, что внутри ничего и никого нет. Стадо безумцев увел Пан1414
  Пан – древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы.


[Закрыть]: и Клем увел, и Вора увел, и Клаудию… Думаю, что не мои деньги стали причиной операции таких масштабов… шучу, смеюсь, – над самим собой смеюсь…

Зажегся свет: в зале было пусто и тихо. На меня таращились вишневые глаза и что-то говорили о Франции, посреди зала на полу сидела «австралийка». Больше внутри ничего не было, все исчезло за неделю: и столы, и шляпки, и люди. Осталась только кукла. Именно поэтому, возникла необходимость дать ей хорошего пинка, – отомстить Старушке! Разогнавшись до скорости человека, желающего дать пинка, я отправил куклу в полет, а она ударилась о надпись на стене, заглавная буква которой была украшена миниатюрой, подобно той, что изображали монахи в первых книгах: «Солнца не видел уже три месяца, проиграл все шляпки! Агасфер1515
  Агасфер, или Вечный жид – легендарный персонаж, по преданию обреченный на вечные странствия по земле до Второго пришествия Христа. Фигура «Вечного жида» появляется в сюжетах европейской литературы и живописи.


[Закрыть]».

Я бережно усадил свою новую куклу, сестру австралийки, на место старой и сел напротив, но, конечно, сел на плиточку – не на шов, и ноги поставил на разные плиточки перед собой, только не на шов, не на шов.