Текст книги "Невеста Борджа"

Поздняя весна 1492 года

Глава 2

Прошло чуть больше трех лет. Настал 1492 год и привел с собой нового Папу, Родриго Борджа, принявшего имя Александра VI. Ферранте не терпелось установить с ним хорошие взаимоотношения, поскольку предыдущие понтифики недоброжелательно относились к Арагонскому дому.

Мы с Альфонсо уже слишком выросли, чтобы делить детскую, и нас развели по разным спальням, но мы разлучались только на время сна и некоторых уроков. Я изучала поэзию и танцы, пока Альфонсо совершенствовался в искусстве фехтования. Мы никогда не говорили о главной нашей причине для тревог: я достигла пятнадцати лет, брачного возраста, и вскоре меня должны были отдать в другую семью. Я утешала себя мыслью, что Альфонсо быстро подружится с моим будущим мужем и будет каждый день навещать нас.

Но вот настал момент, когда рано утром меня вызвали в тронный зал. Донна Эсмеральда, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения. Она одела меня в скромное, но изящно сидящее черное платье из прекрасного шелка с парчовым корсажем, зашнурованным так туго, что я едва могла дышать.

В сопровождении донны Эсмеральды, мадонны Трузии и донны Элены я прошла через дворцовый двор. Солнце скрылось в густом тумане; он висел в воздухе, словно мелкий, медленный дождик, покрывая мое платье, лицо и тщательно уложенные волосы мельчайшими капельками воды.

Наконец мы добрались до крыла Ферранте. Когда двери тронного зала распахнулись, я увидела деда, с царственным видом восседающего на своем троне с красной обивкой. Рядом с ним стоял незнакомец – довольно прилично выглядящий, коренастый, мускулистый мужчина. А рядом с ним – мой отец.

Время не пошло на пользу Альфонсо, герцогу Калабрийскому. Как минимум он сделался более неуравновешенным, а точнее сказать, более злобным. Вот недавно он потребовал плетку и лично выпорол повариху за то, что ему подали холодный суп. Он бил несчастную женщину, пока она не упала в обморок. Один лишь Ферранте сумел удержать его. Еще он выгнал с криками и ругательствами постаревшего слугу за то, что тот недостаточно хорошо начистил ему сапоги. Дед как-то сказал: «При виде моего старшего сына солнце в страхе прячется за облака».

Его лицо, все еще красивое, сделалось живым портретом страдания: губы искривились от едва сдерживаемого гнева, готового обрушиться на любого, а глаза излучали несчастье, и он радовался лишь тогда, когда делился им с кем-то. Он теперь не выносил детского смеха, и мы с Альфонсо должны были молчать в его присутствии. Однажды я забылась и хихикнула. Он ударил меня с такой силой, что я пошатнулась и чуть не упала. Но боль мне причинил не столько сам удар, сколько мысль о том, что он никогда не поднимал руку ни на кого из своих детей – только на меня.

Однажды, когда Трузия думала, что мы заняты своими делами, она призналась Эсмеральде, что как-то раз пришла ночью в спальню моего отца и обнаружила там полную темноту. Когда она принялась искать свечку, из темноты долетел голос отца: «Оставь». Когда мать двинулась к двери, он приказал: «Сядь!» Ей пришлось сесть рядом с ним, на пол. Когда она попыталась что-то сказать, он крикнул: «Придержи язык!»

Ему нужны были лишь тишина и темнота, и еще нужно было знать, что мать здесь.

Я изящно поклонилась королю, понимая, что каждое мое движение сейчас оценивается стоящим у трона темноволосым незнакомцем с заурядной внешностью. Я теперь была женщиной и переплавила свое детское упрямство и озорство в гордость. Прочие могли звать это заносчивостью, но с того дня, как отец нанес мне ту рану, я поклялась, что никогда и никому более не позволю увидеть моей слабости. Я была неизменно хладнокровной, неколебимой, сильной.

– Принцесса Санча Арагонская, – официальным тоном произнес Ферранте. – Это – граф Онорато Каэтани, добрый и благородный дворянин. Он попросил твоей руки, и мы с твоим отцом дали согласие.

Я скромно потупилась и бросила на графа короткий взгляд из-под опущенных ресниц. Обычный мужчина лет тридцати, и всего лишь граф, – а я принцесса. Я приучала себя к мысли, что мне придется покинуть Альфонсо ради мужа, но не ради же такого невзрачного! Мое смятение было слишком велико, и мне никак не шел на ум подобающий и изящный ответ. К счастью, Онорато заговорил первым.

– Вы солгали мне, ваше величество, – произнес он низким, чистым голосом.

Ферранте изумленно повернулся к нему. У моего отца сделался такой вид, будто он сейчас ударит графа. У придворных при виде такой дерзости вырвался потрясенный вздох, но тут Онорато заговорил снова:

– Вы сказали, что ваша внучка красива. Но это слово недостаточно для того утонченного создания, что стоит сейчас перед нами. Я считал себя счастливцем потому, что получил руку принцессы королевства. Но я не понимал, что приобретаю драгоценнейшее из произведений искусства, хранящихся в Неаполе.

Он прижал руку к груди и взглянул мне в глаза.

– Ваше высочество, – сказал он, – мое сердце принадлежит вам. Молю вас, примите этот скромный дар, хоть он и недостоин вас.

«Возможно, – подумала я, – из этого Каэтани получится не такой уж скверный муж».

Онорато, как я узнала, был довольно богат. Он продолжал петь дифирамбы моей красоте. С Альфонсо он обращался очень дружелюбно, и я не сомневалась, что он рад будет видеть моего брата в нашем доме всякий раз, как я того пожелаю. Ухаживание развивалось стремительно, и Онорато засыпал меня подарками. Однажды утром, когда мы стояли на балконе и любовались зеркальной гладью залива, он потянулся словно бы для того, чтобы обнять меня, но вместо этого надел на меня ожерелье.

Я отстранилась – мне не терпелось взглянуть на новое украшение – и обнаружила прикрепленный к атласной ленте отшлифованный рубин размером в половину моего кулака.

– За огонь твоей души, – сказал Онорато и поцеловал меня.

Всякое сопротивление, еще остававшееся в моем сердце, растаяло в этот момент. Я повидала достаточно драгоценностей и привыкла воспринимать их постоянное присутствие как нечто само собой разумеющееся, потому камень сам по себе не произвел на меня особого впечатления. Ценен был не сам камень, а этот жест.

Я наслаждалась своим первым объятием. Стриженая каштановая бородка Онорато приятно ласкала мою щеку и пахла розмариновой водой и вином, и я ответила на страсть, с которой его сильное тело прижималось к моему.

Онорато знал, как доставить удовольствие женщине. Мы были помолвлены, потому предполагалось, что наедине мы уступим зову природы. Через месяц ухаживания мы так и сделали. Онорато искусно находил дорогу под мои юбки и нижнюю сорочку. Сначала между моих ног проникали лишь его пальцы и поглаживали какое-то местечко, да так, что я поражалась собственной реакции. Он делал это, пока меня не захлестнула волна поразительного наслаждения. Потом он показал мне, как доставить удовольствие ему. Я не испытывала ни смущения, ни стыда. По правде говоря, я решила, что это – одна из величайших радостей жизни. Моя вера в наставления священников ослабела. Как можно считать подобное чудо грехом?

Это повторялось при нескольких встречах, а затем Онорато наконец-то оседлал меня и вошел внутрь. Поскольку я уже была подготовлена, то не почувствовала боли – лишь наслаждение, а Онорато, излившись в меня, позаботился и о том, чтобы доставить удовольствие мне. Мне так понравилось это занятие и я так часто требовала повторить, что Онорато смеялся и называл меня ненасытной.

Должно быть, я – не единственная из юнцов и юниц, кто принял вожделение за любовь, но я так увлеклась своим будущим мужем, что в последние дни лета из прихоти посетила женщину, про которую говорили, что она умеет предсказывать будущее. Стрега – так называли ее люди. Ведьма. Но хотя она вызывала почтение и некую долю страха, ее никогда не обвиняли ни в чем дурном, а при случае она даже творила добро.

В сопровождении двух всадников – для защиты – я выехала в открытом экипаже из Кастель Нуово вместе с тремя моими любимыми фрейлинами: донной Эсмеральдой, вдовой, донной Марией, замужней женщиной, и донной Инес, юной девственницей. Мы с донной Марией шутили насчет занятий любовью и то и дело смеялись, а донна Эсмеральда поджимала губы, недовольная столь возмутительной темой для беседы. Мы проехали под ослепительно белой триумфальной аркой, фоном для которой служила Соколиная гора, Пиццофальконе. Воздух был влажным и свежим, пахло морем; на небе не было ни облачка, и солнышко пригревало. Путь наш лежал мимо порта и дальше по берегу Неаполитанского залива; небо отражалось в ярко-синей воде, и трудно было различить линию горизонта. Мы ехали на восток, к Везувию. За нами, на западе, над водой высилась сторожевая громада Кастель дель Ово.

Чтобы не ехать через городские ворота и не привлекать к себе внимание простонародья, я велела кучеру провезти нас через арсенал с его огромными пушками, а потом вдоль старых, возведенных еще при анжуйцах городских стен, тянущихся параллельно берегу.

Я была пьяна любовью, и у меня от счастья так шла кругом голова, что мой родной Неаполь казался мне еще прекраснее, чем обычно, с его сверкающими на солнце белыми дворцами и маленькими оштукатуренными домиками, поднимающимися по склонам. Хотя дата бракосочетания еще не была назначена, я уже грезила о свадьбе, о том, как войду хозяйкой в дом мужа, как буду сидеть за столом с гостями и улыбаться ему, а дети будут прибегать и звать дядю Альфонсо. Собственно, этого я и хотела от стреги: чтобы она подтвердила, что мои желания сбудутся, сказала мне имена моих сыновей, дала мне и моим фрейлинам новую тему, над которой можно посмеяться и посплетничать. Я была счастлива, поскольку Онорато казался добрым и милым человеком. Вдали от Ферранте и моего отца, в обществе Онорато и моего брата я никогда не уподоблюсь мужчинам, на которых я похожа, – скорее стану похожа на тех, которых я люблю.

Я заливисто смеялась, когда взгляд мой упал на Везувий, погубитель цивилизаций. Огромный, невозмутимый, серо-фиолетовый на фоне неба, он всегда казался кротким и прекрасным. Но сегодня его тень делалась все гуще по мере того, как мы подъезжали к нему.

Налетел холодный ветер. Я умолкла; спутницы последовали моему примеру. Мы выехали из города, миновали виноградники и оливковые сады и теперь ехали среди пологих холмов.

К тому времени, как мы добрались до жилища стреги – разваливающегося дома рядом с пещерой, нас охватило подавленное состояние духа. Один из стражников спешился и объявил о моем прибытии, проорав об этом в открытую дверь, а другой тем временем помог мне и моим спутницам выйти из экипажа. Цыплята прыснули в разные стороны. Осел, привязанный к крыльцу, пронзительно заревел.

Из дома донесся женский голос:

– Пусть она войдет.

К моему удивлению, голос был сильный, а вовсе не старческий и дребезжащий, как я думала.

Мои фрейлины ахнули. Возмущенный стражник схватился за меч и шагнул на порог дома-пещеры.

– Ах ты, наглая карга! Сейчас же выйди и проси ее высочество Санчу Арагонскую о прощении! Ты примешь ее, как подобает!

Я жестом велела стражнику убрать меч в ножны и встала рядом с ним. Но как я ни вглядывалась, мне не удалось разглядеть внутри ничего, кроме теней.

Невидимая женщина заговорила снова:

– Она должна войти одна.

И снова стражник инстинктивно вскинул меч и шагнул вперед. Я поймала его за руку и удержала. Странный страх охватил меня, и по спине побежали мурашки, но я спокойным тоном приказала:

– Возвращайся к экипажу и жди меня там. Я пойду без сопровождения.

Он неодобрительно сощурился, но я была дочерью будущего короля, и стражник не посмел возражать мне. Позади негодующе загомонили мои фрейлины, но я, не обращая на них внимания, вошла в пещеру стреги.

Это было немыслимо – чтобы принцесса пошла куда-то одна. Меня постоянно сопровождали либо мои фрейлины, либо стражники, за исключением тех редких моментов, когда мы с Онорато оставались наедине, но он был дворянином, и мы встречались с ведома семьи. Я ела в обществе родственников и фрейлин. В детстве мы с Альфонсо даже спали в одной кровати. Я не знала, каково это – оставаться одной.

Я помню, во что я была одета в тот день: на мне был темно-синий бархатный плащ, поскольку день выдался прохладный, а под ним – платье с корсажем, нижней юбкой из светлого серо-голубого шелка с отделкой из серебряной тесьмы и верхней юбкой из того же темно-синего бархата, что и плащ. Я подобрала полы одежды, вдохнула поглубже и вошла в дом гадалки.

Я никогда не бывала в крестьянских домах, а этот, наверное, был хуже прочих. Потолок был низким, осыпающиеся стены все в пятнах, грязный пол вонял куриным пометом – факты, предсказывавшие гибель моим шелковым туфелькам и подолу. Весь дом состоял из одной крохотной комнатушки, а единственным источником света служило солнце, светящее через окна без ставен. Вся обстановка состояла из маленького грубо сколоченного стола, табуретки, кувшина, очага с висящим в нем котелком и груды соломы в углу.

Но в комнате никого не было.

– Проходи, – сказала стрега голосом прекрасным и мелодичным, словно у одной из сирен Одиссея.

Только теперь я увидела ее: она стояла в дальнем, темном углу лачуги, в узком проеме, за которым лежала тьма. Стрега была с ног до головы одета в черное, лицо ее скрывала темная вуаль. Она была высокой для женщины и стройной, и жест, которым она поманила меня, был полон изящества.

Я подчинилась, слишком удивленная, чтобы сделать ей замечание насчет того, что с особой королевской крови следует обращаться почтительнее. Я ожидала, что встречу здесь горбатую, беззубую каргу, а не эту женщину, державшуюся как высокородная дама.

Миновав темный проход, мы со стрегой очутились в пещере с высоким потолком. Воздух был пронизывающе сырым, и я порадовалась, что на мне плащ; здесь не было ни очага, ни даже кострища. Единственный факел, закрепленный на стене, – тряпка, пропитанная оливковым маслом, – давал ровно столько света, чтобы я кое-как видела, куда иду. Ведьма на миг задержалась у факела, чтобы зажечь лампу, затем мы двинулись дальше, мимо кровати, застеленной зеленым бархатом, мимо красивого кресла, мимо алтаря с большой, раскрашенной статуей Девы с полевыми цветами в руках.

Стрега жестом велела мне садиться к столу, куда более удобному, чем столик в комнате у входа. Стол был накрыт большим отрезом черного шелка. Я уселась на прочный стул, искусно вырезанный каким-то ремесленником, а не сколоченный крестьянином, и старательно расправила юбки. Стрега поставила масляную лампу между нами, потом уселась сама. Лицо ее по-прежнему было скрыто за темной вуалью, но я разглядела его черты. Это была матрона лет сорока, черноволосая и белокожая; годы не умалили ее красоты. Когда она заговорила, виден стал красивый изгиб верхней губы и приятная полнота нижней.

– Санча, – сказала стрега.

Это была фамильярность самого оскорбительного толка – обратиться ко мне без титула, заговорить прежде, чем я заговорила с ней, усесться без моего дозволения, даже не преклонив колени. И все же я была польщена: она произнесла мое имя, словно бы лаская его. Она не говорила со мной – скорее уж выпустила имя ввысь, изучая исходящие от него эманации. Она пробовала его на вкус, наслаждалась им; она запрокинула голову, словно бы следя, как имя тает в воздухе.

Потом она взглянула на меня; сквозь вуаль видны были янтарно-карие глаза, в которых отражался свет лампы.

– Ваше высочество, – сказала стрега, наконец-то обратившись ко мне. – Вы пришли сюда, дабы узнать что-то о своем будущем.

– Да, – нетерпеливо откликнулась я.

Стрега ответила серьезным, степенным кивком. Достав из ящичка стола колоду карт, она положила их на черный шелк между нами, опустила поверх них руки и принялась негромко молиться на языке, которого я не понимала. Затем она одним отработанным движением развернула их веером.

– Давай, юная Санча. Выбирай свою судьбу.

Меня затопило веселое возбуждение, смешанное со страхом. Я с трепетом взглянула на карты, протянула дрожащую руку, потом коснулась пальцем одной из карт и тут же отдернула руку, словно ошпаренная.

Я не хотела выбирать именно эту карту, однако знала, что судьба выбрала ее за меня. Моя рука на мгновение нерешительно зависла в воздухе, потом я сдалась, взяла карту со стола и перевернула.

Изображение на ней заполнило меня ужасом: мне хотелось зажмуриться, стереть это изображение, но при этом я не могла оторвать от него глаз. Это было сердце, пронзенное двумя мечами, которые вдвоем образовывали большую серебряную букву X.

Ведьма спокойно взглянула на карту.

– Сердце, пронзенное двумя мечами.

Я задрожала.

Стрега взяла карту, собрала колоду и убрала ее в ящик стола.

– Дай мне руку, – велела она. – Нет, левую. Она ближе к сердцу.

Она взяла мою ладонь обеими руками. Ее прикосновение было приятным, пальцы – теплыми, несмотря на царящий здесь холод, и я начала расслабляться. Некоторое время стрега напевала себе под нос какую-то мелодию без слов, устремив взгляд на мою ладонь.

Внезапно она выпрямилась, все еще продолжая сжимать мою руку, и взглянула мне в глаза.

– Большинство людей в основном добрые или в основном злые, но ты наделена обеими силами. Ты хочешь говорить со мной о незначительных вещах, о браке и детях. Я же теперь скажу тебе о вещах куда более великих. В твоих руках судьба людей и целых народов. С оружием, заключенным в тебе – с добром и злом, – нужно уметь обращаться, и каждое из них следует применить в должный срок, ибо они изменят ход событий.

Пока она говорила, перед моими глазами пронеслись пугающие видения: мой отец, в одиночестве сидящий в темноте; старый Ферранте, что-то нашептывающий в сморщенные уши анжуйцев в своем музее, смотрящий в их незрячие глаза… и его лицо, его фигура превратились в мои. Это я стояла на цыпочках, прижимаясь телом к мумифицированной коже, и шептала…

Я вспомнила о том мгновении, когда мне страстно хотелось заполучить меч, чтобы перерезать горло отцу. Я не хотела власти. Я боялась того, что могу натворить, располагая ею.

– Я никогда не прибегну к злу! – возмутилась я.

В голосе стреги прорезались жесткие нотки.

– Тогда ты обречешь на смерть тех, кого любишь сильнее всего.

Я отказывалась воспринимать это чудовищное заявление. Вместо этого я вцепилась в свою маленькую наивную мечту.

– Но как же насчет брака? Буду ли я счастлива с моим мужем, Онорато?

– Ты никогда не выйдешь замуж за Онорато.

Увидев, как задрожали мои губы, ведьма добавила:

– Ты сочетаешься браком с сыном самого могущественного человека в Италии.

Мой разум лихорадочно заработал. Кто это может быть? В Италии нет короля; страна разделена на множество группировок, и ни один человек не обладает достаточной властью над всеми городами-государствами. Венеция? Милан? Не имеющая себе равных Флоренция? Союз между этими государствами и Неаполем казался маловероятным…

– Но я буду любить его? – не унималась я. – У нас будет много детей?

– Ни то, ни другое, – ответила стрега со страстностью, доходящей до жестокости. – Будь очень осторожна, Санча, или твое сердце уничтожит все, что ты любишь.

Я ехала обратно в замок в молчании, потрясенная и оцепеневшая, словно жертва, захваченная врасплох и в мгновение ока погребенная под пеплом Везувия.

Конец лета 1492 года – зима 1494 года

Глава 3

Через неделю после моего визита к стреге меня оторвали от завтрака ради аудиенции у короля. Настойчивое повеление было столь внезапным, что донна Эсмеральда одевала меня в большой спешке, хотя я настояла на том, чтобы надеть подаренный Онорато рубин, штрих великолепия на фоне общей растрепанности. И вот мы предстали перед моим дедом. Свет утреннего солнца лился через сводчатое окно, расположенное сбоку от трона Ферранте; мраморный пол сверкал столь ослепительно, что я заметила моего отца лишь тогда, когда он сделал шаг вперед. Рядом с королем находился лишь он один; более в тронном зале никого не было.

В последнее время здоровье Ферранте пошатнулось, и его обычный румянец приобрел темно-красный оттенок, приводя его в дурное расположение духа. Но этим утром, когда я поклонилась ему, он улыбался.

– Санча, у меня замечательные новости. – Его слова эхом отразились от сводчатого потолка. – Тебе известно, что мы с твоим отцом уже некоторое время пытались укрепить связь между Неаполем и папским престолом…

Я знала. Мне с детства твердили, что Папа – наша лучшая защита против французов, которые никогда не простят моему прадеду поражения, нанесенного им Карлу Анжуйскому.

– Проблема заключалась в том, что его святейшество, Папа Александр, предназначил обоим своим сыновьям судьбу священников… как там их зовут?

Ферранте нахмурился и повернулся к моему отцу. Я знала эти имена еще до того, как герцог успел хотя бы открыть рот. Я даже знала имя Папы, который до его избрания звался кардиналом Родриго Борджа.

– Чезаре шестнадцати лет от роду и Джофре одиннадцати лет.

– Да, Чезаре и Джофре. – Лицо короля просветлело. – Итак, нам наконец-то удалось убедить его святейшество, что с его стороны будет мудро связать себя определенными узами с Неаполем. – Он с гордостью провозгласил: – Ты обручена с сыном Папы.

Я побледнела и невольно приоткрыла рот. Пока я изо всех сил старалась взять себя в руки, мой отец с жестокой радостью заметил:

– Она огорчена. Она думает, что любит этого типа, Каэтани.

– Санча, Санча, – довольно мягко произнес дед. – Мы уже сообщили Каэтани о достигнутой договоренности. Мы даже нашли ему подходящую жену. Но ты должна поступать в интересах короны. И кроме того, это намного более выгодная партия. Борджа так богаты, что ты даже не в силах этого вообразить. И что самое лучшее, согласно брачному контракту вы оба будете жить в Неаполе.

Он слегка подмигнул, дабы продемонстрировать, что он сделал это ради меня. Он не забыл о моей привязанности к Альфонсо.

Я гневно уставилась на отца; мое горе выплеснулось наружу яростью.

– Это ты подстроил, – бросила я ему в лицо, – потому что знал, что я люблю Онорато! Ты не мог стерпеть, что я буду счастлива. Я не пойду замуж за вашего Чезаре Борджа! Плевать я на него хотела!

Поступившись изяществом ради гнева, Ферранте вскочил на ноги со стремительностью сокола, пикирующего на добычу.

– Санча Арагонская! Не смей разговаривать с герцогом Калабрийским таким тоном!

Я опустила голову и уставилась в пол; щеки мои горели.

Мой отец расхохотался.

– Можешь плевать на Чезаре Борджа, сколько захочешь, – сказал он. – Ты выйдешь замуж за младшего сына, Джофре.

Не в силах больше сдерживаться, я выскочила из тронного зала и отправилась в свои покои. Я неслась столь стремительно, что донна Эсмеральда, ждавшая меня снаружи, безнадежно отстала.

Именно этого я и хотела. Добравшись до балкона, на котором Онорато некогда подарил мне рубин, я сорвала драгоценный камень с шеи. На миг я подняла его к небу. На миг мой мир окрасился в красное.

Я зажала камень в кулаке и швырнула его в безмятежные воды залива.

У меня за спиной донна Эсмеральда издала испуганный вопль.

– Мадонна!

Мне это было безразлично. Я двинулась прочь, надменная и измученная. Сейчас я способна была думать лишь об Онорато и о том, что он так быстро согласился на другую невесту. Я позволила себе полюбить его, поверить какому-то другому мужчине помимо моего брата, – но мое сердце не имело ни малейшего значения ни для него, ни для Ферранте, ни для моего отца. Для них я была имуществом, пешкой, которую можно использовать в политических играх.

Лишь добравшись до спальни и выгнав всех фрейлин, я кинулась ничком на кровать. Но я не позволила себе заплакать.

Альфонсо пришел сразу же, как только у него закончились уроки. Донна Эсмеральда беспрекословно впустила его, зная, что он один способен утешить меня. Я лежала лицом к стене, угрюмая и исполненная жалости к себе.

Но когда я почувствовала, как Альфонсо ласково дотронулся до моего плеча, я повернулась.

Он все еще был мальчиком – ему исполнилось только двенадцать, – но уже заметны были признаки приближающегося взросления. За последние три с половиной года он вытянулся на добрый локоть и теперь был немного выше меня. Голос его еще не изменился полностью, но уже утратил всякие следы детского фальцета. В его лице соединились лучшие черты отца и матери; из него должен был вырасти поразительно красивый мужчина. Несмотря на усилившееся внимание со стороны отца и его уроки политики, глаза Альфонсо по-прежнему оставались добрыми, без следа себялюбия или коварства. Я взглянула в эти глаза.

– Долг – тяжелая штука, – мягко произнес он. – Санча, мне ужасно жаль.

– Я люблю Онорато, – пробормотала я.

– Я знаю. Но тут ничего не поделаешь. Король уже принял решение. И он прав, когда говорит, что это будет на пользу Неаполю.

Отчего-то слышать эти слова от брата было не так больно, как от Ферранте. Альфонсо всегда говорил мне только правду, и притом с любовью. Он помолчал.

– Они сделали это не ради того, чтобы намеренно причинить тебе боль, Санча.

Итак, мой гневный выпад против отца не остался в секрете. Я нахмурилась. Я не могла согласиться с последним утверждением – слишком уж сильно было переполнявшее меня озлобление.

– Но, Альфонсо, Джофре Борджа всего одиннадцать лет! Он же ребенок!

– Всего на год младше меня, – мгновенно отозвался Альфонсо. – И потом, он ведь вырастет.

– Онорато был мужчиной. Он знал, как надо обращаться с женщиной.

Мой маленький брат покраснел. Наверное, ему неловко было представлять меня в объятиях супруга. Но он взял себя в руки и ответил:

– Может, Джофре и молод, но его можно научить. И, судя по всему, он довольно хорош собой. Будем надеяться, что он тебе понравится. А я сделаю все, что смогу, чтобы подружиться с ним.

Я фыркнула.

– Как он может мне понравиться? Он же Борджа!

Поговаривали, будто его отец, Родриго Борджа, получил папский престол не благодаря своему благочестию, а при помощи коварства и подкупа. Его старания, направленные на приобретение тиары, были столь вопиющими, что вскоре после его избрания некоторые члены конклава кардиналов потребовали расследования. Но затем их возражения каким-то загадочным образом растаяли, и ныне человек, принявший при восхождении на папский престол имя Александра VI, пользовался безоговорочной поддержкой князей церкви. Но все равно поговаривали, будто Родриго отравил наиболее вероятного кандидата на тиару – своего родного брата.

Альфонсо хмуро взглянул на меня.

– Мы никогда не встречались с Борджа и потому не можем их судить. И даже если все, что говорят про его святейшество, – правда, ты несправедлива к Джофре. Сыновья не всегда похожи на отцов.

Последние его слова заставили меня проглотить возражения. Однако я все же спросила самым скорбным тоном:

– Зачем только придумали брак? Он отнимает у нас всех, кого мы любим.

Но я дала себе обещание, что не буду эгоистичной – ради Альфонсо. Я постараюсь стать такой, как он, – храброй и доброй, и сделать все, что смогу, ради блага королевства.

Прошло несколько месяцев, и наступил 1493 год. Чем больше я размышляла о предстоящем браке с Борджа, тем сильнее делалось мое беспокойство. Король Ферранте мог настаивать на том, чтобы мы с Джофре жили в Неаполе, и мог добиться включения этого пункта в брачный договор. Но слово Папы обладало куда большей силой, чем слово короля. А вдруг Александр передумает и призовет своего сына обратно в Рим? Вдруг он потребует, чтобы для Джофре выделили отдельное королевство? А я буду вынуждена сопровождать мужа. Лишь у мужа-неаполитанца никогда не появилось бы причины увозить меня из родного города.

С того дня, когда я обнаружила музей Ферранте, моя вера сделалась вялой, лишенной всякого рвения. Теперь же я ринулась в религию с неистовой силой, отчаянно испытывая ее. Однажды утром я потребовала экипаж и выскользнула из дворца в сопровождении кучера и всего одного стражника.

Я направилась в собор Сан Дженнаро, напугав случайных молящихся, которых погнал прочь мой стражник.

Преклонив колени перед алтарем, на котором происходило чудо, я со всей искренностью принялась молиться святому Януарию. Я просила его освободить меня от помолвки с Джофре Борджа и найти мне в мужья неаполитанца. Я пообещала, что мы с ним будем щедро жертвовать на ремонт собора и на бедных.

Вернувшись в замок, я попросила икону святого, и мне ее принесли. Я устроила у себя в спальне небольшой алтарь святого Януария и по утрам и вечерам повторяла перед ним свое обещание. Раз в неделю я посещала собор. Эсмеральда была довольна.

«Как хорошо, – говорили все, – что Санча успокоилась и сделалась набожной. Несомненно, это потому, что в следующем году она должна выйти замуж за сына Папы».

Я продолжала молиться и старалась не падать духом. Молитва сама по себе на время давала мне успокоение, и постепенно я отошла от моей первоначальной, эгоистичной просьбы. Я просила здоровья для Альфонсо, моей матери и донны Эсмеральды. Я просила, чтобы Ферранте, здоровье которого пошатнулось, выздоровел. Я даже молилась о чуде столь великом, что я не смела верить в то, что оно и вправду возможно, – чтобы сердце моего отца смягчилось, чтобы он стал добрым и счастливым.

Как-то в конце лета за мной явился королевский слуга. Я пришла в замешательство и повернулась к донне Эсмеральде в поисках поддержки. В последнее время я не делала ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие старших; я вела себя очень осмотрительно. Сейчас в руках у меня был сборник латинских пословиц, и перед появлением слуги я как раз прочла вот эту: «Идеальная жена – кто найдет такую? Она ценнее жемчугов. Сердце мужа уверено в ней, он получает от нее немалую выгоду. Всю жизнь она приносит ему одну лишь пользу, и никакого вреда».

«Святой Януарий, – взмолилась я, – исполни мою просьбу, и я стану именно такой женой!»

Я была одета в черное платье с длинными рукавами, наряд знатной южанки; после объявления о моей второй помолвке я не носила ярких одежд. Прежде чем уйти, я положила книжицу, коснулась маленького золотого крестика, висящего у меня на шее, и лишь потом последовала за слугой. Эсмеральда шла за мной по пятам.

Дверь в тронный зал была открыта нараспашку; сам зал был пуст. Но когда мы вступили на мраморный пол, я услышала доносящиеся из королевского кабинета гневные голоса.

Слуга отворил дверь и ввел нас внутрь.

Ферранте сидел за столом; его лицо было пугающе багровым, особенно по сравнению с белой бородой. Рядом с ним сидела королева Хуана и пыталась его успокоить, время от времени ловя и поглаживая руку бурно жестикулирующего Ферранте. Но ее бормотание тонуло в возгласах деда. Рядом с ними с угрюмым видом стоял мой отец.

– Римский сукин сын! – Тут Ферранте заметил меня и в порядке объяснения взмахом руки указал на лежащее на столе письмо. – Этот ублюдок назначил новый состав конклава кардиналов. И среди них – ни единой живой души из Неаполя, хотя у нас есть несколько достойных кандидатов. Зато он назначил двух французов. Да он насмехается надо мной!