Текст книги "В аду места не было"

Он всегда защищал меня, брал под свое покровительство, как члена своей семьи. Это ещё больше злило нашего свояка, настраивало против меня. Были последние дни, мы завершали покос. Меня послали за водой, в низовья полей, а мой ага хотел, чтобы я связал сноп. Свояк, увидев, что его требование не выполняется, набросился на меня и стал бить палкой с телеги. Исмаил ударил его и сбил с ног, а я едва убежал. В голову пришли слова свояка о том, что «армяне по ту строну. Воюют по ту сторону горы». Я уверено зашагал к горе. Исмаил побежал за мной, кричал, плача «Халил!». Я остановился, сел. Повернулся к нему.

– Дедушка Исмаил, я пойду туда. Там армяне. Я пойду.

– Нет, сын, где армяне, там турецкие убийцы. Вот мы и держимся ото всех подальше. Давай пойдем, не бросай меня, мы больше не станем водиться со свояком.

И действительно, он с ним больше не водился. Я тоже. Починили свои телеги, погрузили на них вещи и двинулись к Карсу. Местных жителей не было – только случайные бродячие пришельцы – пришли, завладели и поселились. Мы не узнали, какого они были племени. Дома, магазины, кафе – всё брошено, свободно, живи, если хочешь. Если ты, конечно, не армянин. Это был Карс – бывшая столица Армении.

Из Карса мы направились к Каракилисе, к «Чёрной часовне». Сама Каракилиса тоже была чёрной, едва втиснутой между густыми лесами. Место ей уступил широкий овраг, и располагалась они под углом. Древность церкви мы оценили сразу. Конечно же, она была полна оружия. Жизни не было, только аскяры перемещались. Мы остановились отдохнуть в центре города, возле речки. Оттуда нужно было начать подъём по крутому склону. Помню, как в овраге на поляне били плетьми пленных армян. Рабы-армяне!

В родную деревню Хзри дошли мы поздней осенью. Мы привезли много запасов, и это обрадовало домашних. В деревне говорили о нашей завидной удаче. Исмаил улыбался, осознавая, что исполнил свой отцовский долг. Мы вкусно поели, после чего хорошо выспались.

Мемед беспокоился – приближалась зима, нужно было пополнить съестные припасы, заняться починками дома со всех сторон, починить форточку, дороги привести в порядок, построить туалет. До этого туалетом служил угол позади дома. Туалет мы построили, но так и не воспользовались им. Я был рабочей силой и даже советчиком. Мемед хотел создать что-то новое, однако созидательных мыслей, идей ему не хватало. Зимой мне прибавилось работы – чистить дорогу, выносить мусор, чистить крышу, таскать воду, молотить траву: словом, перечислять бессмысленно – слишком длинный список.

Никого из нас особо не тронула новость о том, что наш скотоподобный свояк собирается вернуться район Анкары, к Зия-беку. Пусть себе едут, считали наши. Это заботило только его жену и маленьких дочерей. Отец забирал с собой двух старших сыновей. «Зима на пороге, не увози моих сыновей, не делай нас несчастными!», – плакала бедная женщина.

– Нет, пойду! Оставили те прекрасные места и поселились в этой сухой пустыне! Пойдём, обоснуемся, и я вернусь за вами. Только терпение и стойкость!

Наполнили наши сумки, надели шерстяные носки, обувь из овечьей шерсти, подрясники, взвалили груз, и – айда! Так и ушли навсегда. Следующей весной мы узнали, что в пути их настигла метель, и все трое погибли – задохнулись.

Весной Зия заболел и слёг. Я видел его в постели раза два. Знал, что он слёг. И вдруг узнал, что он умер. Загоревал. Загоревало всё наше село – он никогда никому не сделал ничего плохого. Весёлые улыбки и смех покинули Шабанов дом. Маленький Исмаил будто свернулся клубком. Но странным было то, что и второе горе не заставило себя долго ждать. Через пару месяцев слёг в постель и тщедушный Мемед. Исмаил очень испугался – болезнь Мемеда очень напоминала болезнь Зия. Между тем жена Мемеда прыгнула в объятия Гайдара. Постельные мучения Мемеда до сих пор у меня перед глазами. Недуг был очень болезненный. Он попросил снега, снега с Большой горы. Я поехал за снегом на коне, но вернулся только к предсмертной агонии. Умер и задумчивый Мемед. Жизнь Шабанова Исмаила пошла под откос. Такова была судьба. Он остался без жены, без сыновей, а скоро останется и без невесток: и вторая невестка постаралась не лишить себя земных удовольствий, ушла к новому мужчине. Кажется, это был племянник Исмаила, к тому же, её бывшего любовника Гайдара уже заняла её сестра.

Я остался единственным наследником Шабанова дома. Исмаил хотел соединить меня со своей единственной внучкой, Лейлой. Весна проходит, а наши работы стоят – в одиночку я не справляюсь. Шабанов Исмаил оставил надежду укрепить хозяйство. В это время пошли слухи, что в Тропизоне производят муку за кирья – плату, и мукой же расплачиваются, при том очень щедро. Несколько курдов, не задумываюсь, собрались, запрягли телеги, и двинулись в путь. Исмаил долго думал – посылать меня или нет. Обратился к гадателю, спросил совета у родственников. В конце концов, согласился, и послал меня под их опекой за мукой.

– Какого я вам мальчика отдаю, такого же приведёте обратно в деревню и сдадите мне. Вы отлично знаете: никого другого у меня больше нет. Аллах с вами, пусть над вашими головами всегда будет прохлада, аминь. Идите и возвращайтесь, доброго пути.

Достаточно долго он провёл меня пешком, на ходу давая тысячу советов.

– Что было, то было, пусть отсохнут их руки… Всё равно ваших нету, армян больше нету, турки со всех сторон, останешься у меня, вырастешь, семью создашь, будешь своих вспоминать, ты умный парень, внук мавина. Все родные тебе люди здесь. Иди и возвращайся. Ни у тебя нет никого, ни у меня – это воля Аллаха. Иди, ещё раз поцелую твои глаза, чтобы они не отрывались от нашей деревни. Этих слушай, всё, что скажут – делай. Возьми эти несколько грошей, если будет нужно, потратишь на себя. Буду ждать на дороге тебя, Халил, сынок.

Будь что будет, сейчас главное – уйти

Человек должен быть чистым. Это его обязанность как члена общества. Если он не дорос до этого, то это не человек для общественности. Если не может этого делать – пусть хотя бы (в обязательном порядке) чистым остаётся сам, вот так; если нет – то он ничтожество, следовательно, очистить тебя – это благо, чтобы нести гордое звание человека…

Мы двинулись в направлении Гумюшхана. Это было где-то на пути от Баберта к Трапизону. Там были серебряные прииски, и я вспомнил, что отсюда привозили зерно Тацу. Там были прекрасные яблочные сады.

Я сидел на телеге. Волы сами шли за нами. Если впереди ускоряли шаг – волы шли быстрее, если замедляли – шли медленнее. Утром мы поднялись на плоскогорье Боз-Дахи, отделяющее Баязет от Чёрного моря. Сюда доходил свежий ветер с моря, хоть оно было и далеко. Я, сидя на телеге, думал об оставшихся внизу, в наших городах и селеньях. Я смотрел на них и говорил про себя: «Я – Дживан, внук моего Тацу, я армянин, я не турок…» Вдруг я заметил, что рядом с нами шагает какой-то парень. Он был заметно старше меня. «Интересно, куда он идет», – подумал я. Он не был похож на турка. На плече он нес свёрток.

Он сравнялся с моей телегой и бросил на меня долгий взгляд. Его взгляд был настолько проницателен, что я невольно стал бояться думать на армянском. Он, кажется, всё понял. Подошёл, но ничего не сказал. Немного отошёл, потом снова приблизился. Казалось, он что-то проверял: то отходил, то приближался. Потом решил завязать со мной беседу.

– Разрешишь мне сесть на твою телегу? Я устал. Я знаю, что вы тоже идете в Трапизон. И я туда иду.

Я хотел, чтобы он сел, но боялся – не хотел самовольничать. Он, казалось, догадался. Снова спросил:

– Хочешь я сяду в твою телегу, и мы побеседуем? Я знаю много интересных вещей.

– Да, – сказал я – но пойди, спроси разрешения у того взрослого человека. Если разрешит, садись.

Он побежал. Курд разрешил. Парень вернулся, устроился на телеге. Он молчал какое-то время, потом спросил меня:

– Ты не турок, ты армянин, армянский сирота. Не бойся, скажи мне правду. Я вижу, что ты едва не плачешь. Не бойся, я никому не скажу, я не турок. Умоляю тебя, говори, я очень хорошо знаю армянский, я знаю, что это – армянская земля; я много чего знаю. Говори, не бойся.

Меня захлестнули чувства, я не мог сказать ни слова. Если бы я заговорил, то, скорее всего, стал бы заикаться. Он всё видел и понимал.

– Ты их не бойся, сейчас ни они, ни турки не смогут причинить тебе вреда. Сейчас американцы собирают армянских сирот в приюты.

В Трапизоне тоже есть приют. Очень хорошее место. Там есть школа, баня, отводят купаться, обучают армянскому, комнаты чистые, одежда опрятная, все там сыты.

Если ты заговоришь со мной на армянском, я обязательно отведу тебя туда: я знаю, где он находится.

Школа. Армяне. Свобода.

– Тебя мой дед послал? – осторожно спросил я на армянском.

Как на зло, волы потеряли дорогу, и моя телега сошла с дороги, а мы не заметили.

– Как тебя зовут?

– Халил.

– Нет, по-армянски…

Я заплакал.

– Не бойся, я обязательно тебе помогу.

А как тебя зовут? – спросил я.

– Козьма. Я грек. Я никому не скажу, что ты говорил на армянском, но и ты не говори о том, что я тебе рассказал. Уже темнеет. Здесь неподалеку вы, наверное, остановитесь на ночь. А если на рассвете двинетесь, то до полудня будете в Трапизоне. Там я о тебе позабочусь, но на всякий случай, запомни: приют находится возле самой большой в городе церкви – а она видна почти изо всех углов города.

Так и вышло. Но Козме больше не разрешили сесть на мою повозку. Он бросил на меня многозначительной взгляд и ушёл. На следующее утро мы уже были в Трапизоне.

Прошло несколько дней, в течение которых мы были заняты погрузкой муки. Доставляли её из порта в центр города. В день по семь раз мы проходили эту дорогу. В мои обязанности входил уход за волами: я приносил воды и травы; а также я должен был приглядывать за открытыми мешками. Когда погрузка заканчивалась, я погонял их до самого сада. Там я садился на телегу. Вот уже несколько дней, как мы ходили по одному и тому же пути, как городские извозчики. Сад был заросшим, как наши головы, но никто не соблазнялся им – это был совсем заброшенный участок. Я сосчитал деревья – их было 10—15 – и думал: почему их не рубят на дрова?

Однажды мы, как обычно, выпустили волов пастись в саду, а сами сели отдохнуть. Это был последний или предпоследний день, не помню точно, и наши были очень довольны результатом – дело было лёгкое и выгодное. Платили нам хорошо, очень хорошо. Весёлое настроение извозчиков заставило меня забыть обо всём. В тот день мы тронулись в путь в последний раз. Был вечер. Мы подходили к разгрузочной станции. Всё это время я не обращал внимания, куда складывают мешки, поскольку их поднимали, грузили, отвозили, сдавали, пересчитывали. Я старался исполнять свои скромные обязанности – считать повозки и следить за ними. Во время последнего маршрута, когда мы подъезжали к станции разгрузки, трое-четверо мальчишек чуть постарше меня, заметив, что я один, стали кидаться камнями в меня и в мою повозку. Улица была полна мелкими камешками. Я остался беззащитным. Что бы как-то защититься, я забрался на повозку, но они продолжали швырять камнями и бить прутьями меня и моих волов. Большой курд, который стоял впереди, заметил, что я в беде, и подбежал с дубиной к этим щенкам, но не затем, чтобы ударить, а чтобы припугнуть, и, не успев добежать до них, крикнул:

– Э, будь проклят ваш отец, противные щенки, что хотите от бедного мальчика? Почему обижаете? Он такой же сиротка-армянин, как и вы, бегите отсюда, пропадите!

Мы и сами не поняли, какие важные слова произнёс этот курд, мы и не знали, что эти его слова станут для меня судьбоносными. Сердце этого курда было, без сомнения, добрым, и он, конечно, пожалел этих невинных беспризорных армянских сирот, он просто попробовал прогнать их своими словами: «Этот мальчик армянин, сирота», – прогнать, а не наказать. К тому же на армянском. Курд словно возвестил ребятам Благую весть. Слова «армянский сиротка» как на крыльях почтового голубя улетели, куда следует. Дети побежали, крича: «армянский сирота, здесь армянин-сирота!».

– Турсун, что ты наделал, очаг разорил! – крикнул один из курдов, прежде чем Турсун пришёл в себя. Он стоял, одеревенев от ужаса.

– Аллах, что я натворил, что я совершил! – сказал он и кинулся за мальчиками.

– Эй, щенки! Я вам солгал. Идите сами у него спросите, нет здесь никаких армянских детей, пропадите, закройте свои рты! Я сказал, чтобы обмануть вас.

– Армянский сирота, здесь армянский сирота, в этих телегах, – продолжали вопить дети.

Вот так, крича, добежали они до какого-то господина, у которого в руках был карандаш и учётная тетрадь. Турсун подошёл к нему.

– Бей-ага, они врут, не верь им, я плохо понимаю по-армянски… Нет у нас никаких сирот, с нами наш сын.

Хорошо, хорошо, хорошо… У меня нет времени… Где этот мальчик?

– Вот тот, вон он, господин Аарон, – мальчики, обгоняя друг друга, подбежали ко мне и потащили меня к этому господину.

– Скажи, скажи, скажи, что ты армянин, ты же армянин! – кричали они.

– Посмотри на свои глаза, цо, на себя посмотри, цо, ты не турок! Ты армянин! Цо, душа у тебя связана, рот связан, говори, не бойся, все мы армянские сироты!

– Молодцы, молодцы, – сказал господин Аарон, успокаивая и мальчишек, и извозчиков, которые по очереди кричали:

– Что несут эти бродячие сиротки? Бей-эфенди, кто лучше знает нашего мальчика – мы или эти волчата? Спросите у него!

– Скажи, сынок, ты армянин?

Сначала я молчал, а потом, взглянув на наших извозчиков, кивнул головой, как бы подтверждая их слова. Господина Аарона не обманули мои слова, поскольку из моих глаз рекой лились слёзы. Он взял меня за руку и указал на видневшуюся вдали макушку церкви.

– Смотри, это церковь, большая армянская церковь. Там нельзя говорить неправду. Не смущайся, я скоро приду и заберу тебя в приют.

Я слегка улыбнулся и побежал к своим телегам. Я уже успел оглядеть местность, не только то, что было снаружи разгрузочной станции, но и внутри неё. Внутри была большая белая гора муки. Парон Аарон обратился к курдам.

– Где вы ночуете?

За городом, на другой стороне реки, в глубинах Чайлаха.

Хорошо, идите, я приду к вам завтра, всё узнаю, и, если мальчик на самом деле армянин, я его у вас заберу.

– Ладно, пусть наступит завтрашний день, и всё выяснится, бей-эфенди, – сказали курды и разминулись с ним. А сироты продолжали смотреть на меня и звать из-за телег.

– Эй, мы вернёмся завтра, почему ты отпустил его, парон Аарон?

Облегчив телеги, курды спешили к ночной стоянке. Только мне было тяжело на сердце – душа была в смятении, и я всё время думал: «Почему ты отпустил меня, парон Аарон?». Был вечер, мы приближались к своей стоянке. Для отдыха или ночёвки у каравана, подобного нашему, всегда есть хорошая возможность (так везде делают): поднимают телеги вверх, вешают на них паласы, тряпки и садятся под ними. Получается шатер – хочешь ночуй, хочешь отдыхай днём. Я лег рядом со своей телегой, между своих волов, и заснул. Вдруг я услышал, как среди ночи кто-то зовёт меня по имени:

– Дживан, Дживан!

Меня называют по армянскому имени! Я оглянулся, напряг слух – тишина. Повернулся, чтобы опять заснуть.

– Дживан! – Я встал и стал ещё внимательнее прислушиваться, обследовал округу – никого. Так я несколько раз просыпался и засыпал. Курды разбудили меня, хотя Солнце ещё не встало.

– Торопись, гони животных на выпас и скорее возвращайся. Бежим отсюда, пока тебя не увели.

Старший курд был озадачен – ночью они совещались, что делать, чтобы не отдавать меня. Я притворился безразличным, но слёзы внутри меня лились рекой. «Нет, – подумал я, – нужно оттянуть наш отъезд, пока за мной не придут, надо что-то придумать. А вдруг не придут? И не придут! А я тогда зачем возвращаюсь? Куда? Нет, Дживаник, решайся, пришло время», – сказал я себе и крепко взял за руку стоявшего рядом со мной паренька.

– Знаешь, что я придумал? Ты гони волов на ту сторону улицы, подожди вон там, а я пойду возьму из ларьков хлеба, еды и вернусь. У меня есть фара, потом поедим вместе, хорошо?

– Да, пойди принеси еды, я присмотрю за волами.

Я пошёл в сторону хлебных ларьков. Я шагал, зная, что назад уже не вернусь. Я стремился скорее уйти, но куда? Я не знал города, не знал, где церковь, но страха во мне не было, я просто шёл, быстро-быстро удалялся. «Будь что будет, сейчас главное – уйти», – думал я. И шёл, и думал при этом, что поступаю нехорошо, думал о дедушке Исмаиле, о том, что причиняю ему боль, но при этом не мог не уйти, и сам себе придумывал отговорки. «Я иду за хлебом». И я шёл навстречу своему армянскому началу. «Ларьки ещё не открылись, – думал я – ну и что? Все равно откроются, главное – спешить, выиграть время, пока они придут…» Вперёд, вот на этой дороге, когда шёл в город, я видел пекарню-магазин, где лежали большие белые сомины… пойду, скорее, дойду до этих сомин, их там много, значит и мне дадут… Надо идти вперед. Вдруг я поймал себя на том, что бегу, убегаю. Убегаю… Снова я подумал об Исмаиле, и мне стало его жалко. «Поздно, нужно вернуться, так нельзя… Скажу, не было магазинов, не было хлеба. Скажу, все было закрыто, и я вернулся». Я приостановился. Но возможность снова стать армянином уже проснулась в моей душе, и теперь от моего решения идти дальше зависело, останусь ли я армянином… «Вперёд, – подгонял я сам себя, – позади пропасть, и уже поздно. Солнце встало. Привет, солнце, дай мне сил!» Я уже вошёл в город.

Ах, парон Аарон, парон Аарон, где церковь, на которую ты мне показал? Я бродил по городу и не мог сориентироваться. Чем больше я спешил, тем больше плутал и терял всякий след. Решил спуститься к морю, но боялся, что наши окажутся там. Но выхода не было, я пошёл. До моря не дошёл – не спустился. Я пошёл от равнины под садом, по следам телег, оставленным вчера, но никак не мог сориентироваться. Я устал, я был голоден, и я был в отчаянии. «Нет, они придут, схватят меня, прямо в городе… Что делать?» День проходил. Я таскался вдоль какой-то длинной улицы и всё смотрел наверх, ожидая увидеть купол церкви. В то же время я думал, как раздобыть хлеба, чтобы укротить голод. Я то иду, то останавливаюсь, смотрю туда-сюда, обнюхиваю магазинчики – это маленькие, стоящие бок о бок каморки, заборчики, и фрукты, фрукты… Это была улица с узким тротуаром, по булыжной мостовой которой могла проехать только одна телега. Я шёл, уже равнодушный от усталости, но глаза мои всё ещё смотрели по сторонам. Я шёл по правой стороне, так как на левой было больше разложенных фруктов. Вдруг будто внутренний голос сказал мне – «посмотри налево». Я посмотрел, и… тот парень, тот парень, грек… Он положил свой свёрток перед лавкой, что-то доставал из него, протягивая продавцу, что-то брал, складывая в свой свёрток. Это был он. У него в руках была еще одна корзина. Когда он хотел опустить его, но обернулся, и увидел меня. Он сразу узнал меня, тотчас же всё бросил и кинулся ко мне.

– Это ты! Я не сказал, что ты армянин. Я знаю, ты хочешь сбежать, пошли, пошли, я сейчас провожу тебя в приют, я знаю, где он. Он не стал больше медлить, обнял меня за плечи, и вперёд. Я сошёл с его рук, и, крепко взяв за руку, побежал. Мы дошли до дверей приюта. Он стал часто-часто стучаться в большие, красиво окрашенные железные ворота. В этом стуке была паника. Открыли…

– Мальчик, я привёл к вам армянского сиротку. Я знал, что он армянин.

– Ну, будь счастлив, – сказал он и поцеловал меня перед тем как повернуться и уйти.

– Молодец, молодец, – прокричали ему в след, – мы должны наградить тебя, скажи свое имя!

– Большое спасибо, я обещал и очень рад, что благодаря случаю или по Божьей воле, но исполнил свое обещание. Больше ничего не нужно, спасибо! А зовут меня Козьма. – Сказал и побежал назад к своим свёрткам.

Что я чувствовал – не помню, только точно знаю, что всё это время я жил, помня, что я армянин, жил своим армянством, в постоянных воспоминаниях: «Это наш дом, это наше поле, это могила моего отца, это дома наших соседей». Я заставлял себя вспомнить всех до единого по имени. Потом вспоминал произошедшие со мной события: «Здесь я должен был сбежать, но Торгом меня не взял; Цатур бежал, но забыл взять меня; Манука потерял; Газар остался там, в Анкаре; не знаю, где Галуст и его брат». Куда бежать, когда ты в родном селе, но осколки твоего народа исчезают на прямо на глазах?

В 1918 году гимназия «Саак-Месропян» при сиротском приюте Трапизона была не только островом выживания и возрождения, но бурным всплеском в противовес устроившим геноцид туркам, полёт нового роста ввысь, победа надежды и света над мраком. Таким был наш приют с первых же дней своего существования. Глава гимназии-приюта, вардапет1717
  Преподобный


[Закрыть] Гарегин каждую минуту осведомлялся обо всём, что касалось нас. Он непременно находил всё необходимое, выискивал преподавателей по всем нужным предметам. При его содействии в Трапизоне было создано общество попечителей приюта. Он очень много делал на деньги, пожертвованные этими высокопоставленными людьми. Его квартира, которая была в то же время и представительством, находилась в центре города в маленькой келье. При нём был охранник, назначенный на эту должность специально для вардапета. Это был могучий, красивый, независимый, и в то же время очень образованный и добрый мужчина. Жаль, не помню его имени, назовем его Седрак. Невозможно без слёз вспомнить его заботу. Он часто появлялся в приюте и лично проверял всё – пробовал обеды, осматривал постели, посуду, наши волосы. По ночам он приходил посмотреть, как мы спим, не откидывает ли кто одеяло, нет ли у кого припадков, кошмаров, страхов, достаточно ли добросовестны и заботливы дежурившие ночью матушки. Очень редко бывало, чтобы кто-то заболел, а у нас не нашлось врача.

Миссию возглавляли парон Амаяк – учитель арифметики с Кавказа, парон Вардан, учитель физкультуры, пения и танца из Болгарии, парон Вардгес – учитель истории и практики, мадам Мелине – учительница рисования и искусствознания и мадам Сиран – учительница вышивания. К нашему классу были особенно привязаны двое – господин Гурген – учитель армянского языка и литературы, и парон Амаяк – учитель математики и «элементарной физики». Парону Гургену были также поручены наши знания по географии.

За английский язык с жаром взялся сам миссионер Степлтон. Степлтон был единым директором гимназии. До этого он успел побывать во всех армянских провинциях, изучал всё, связанное с армянами – быт, культуру и историю. Он прекрасно владел западным армянским, знал и турецкий. Это был человек могучего сложения, краснокожий, благопристойный и добросердечный. Степлтон был очень озабочен распространением американского влияния, политикой и дипломатией. Он действовал под лозунгом: «Очаруй, подчини и заставь на себя работать». Преподавание в нашем классе помогло Степлтону изучить каждого из нас – наши способности, повадки, особенности. Исходя из этого он и назначал нам задания. Он преподавал нам, конечно же, в своем служебном помещении – в консульстве, служившем также квартирой для его семьи – это был покинутый армянский дом. В определённый час весь наш класс без исключения просто направлялся в его квартиру, в консульство. Мы вели себя тихо и благопристойно. Он садился в огромное кресло и, начиная чаще с забавных историй и сдержанного смеха, принимался за беседу о нас самих, о нашем народе и его последнем несчастье, не затрагивая при этом наши свежие раны, порожденные Геноцидом. О турках он не говорил. Помню, при сравнении языков он приводил в пример грубость немецкого, используя похожие английские слова, как например, «ахтен – аксен», и смеялся.

Иногда он приглашал нас в находящийся за домом сад. Какие там были фрукты! Он рвал инжир, долго жевал его и только после этого проглатывал. А нас поучал:

– Что бы вы ни ели – тщательно прожуйте до того, как проглотить, нельзя перегружать желудок.

Он выделил нам маленькие учебники по английскому, читали и писали мы под его контролем. Часто перед отъездом он давал нам домашнее задание. Когда было свободное время, он угощал нас фруктами, чаем, выпечкой. Мы были довольны им. В его доме бывала только одна изящная высокая женщина. Была она на удивление грустноликой, молчаливой, покорной, замкнутой. Мне казалось, что на душе у нее так почернело от пережитого горя, что и лицо её стало смуглее, чем было раньше. Она всегда была в тёмных траурных одеждах. Только из дому выходила в белом. Её не оставляли в покое самые невероятные образы Геноцида, погромов, побоев, удушений, поджогов, разбоя, грабежа и мародёрства. Она не могла подойти к нам, наверное, её душили слёзы. Детей у них не было. Не помню, чтобы она обмолвилась с нами хотя бы словом. С какой любовью и лаской подавала она нам, сиротам, чай! Как бы то ни было… Не могу высказать всего, что хотелось бы сказать.

В гимназии-приюте сразу организовали группы по физкультуре, пению, танцу, музыке (скрипке), театральную группу. Уроки игры на скрипке наш класс посещал после уроков. Вардапет нашел одного русского эмигранта, который не только великолепно владел предметом, но и был честным, добросовестным, заботливым и очень приятным человеком. У него были тонкие черты лица, синие глаза, слегка вытянутое, но гармоничное лицо. Он был очень меланхоличным, с тонкими чувствительными пальцами. Мы ходили к нему в дом, который тоже когда-то принадлежал армянам. Он тотчас начинал занятия. Всегда следил за каждым из нас, за положением пальцев, за слухом. У нас сразу появилась скрипка.

Между тем, хозяйство этого прекрасного человека, русского эмигранта, выглядело трагично. В Трапизоне этот интеллигент не был никому нужен со своей единственной скрипкой. Обременённый семьёй, он должен был искать пропитание. Скрипка понадобилась только для нас, сирот. Потому он ещё сильнее привязался к нам.

Самым своеобразным характером обладал воспитатель и учитель математики, критик парон Амаяк. Он любил курить и курил слишком много, был слишком одинок, слишком быстро выходил из себя, удивлялся, был восприимчив, изменчив, увлекался философской мыслью и писал стихи. Их содержание было заразительно самоуглублённым и меланхоличным. Подписывался он как Амаяк Шемс. Впоследствии под этим же именем он опубликовал некоторые свои стихи. На его уроках было невозможно переговариваться, шуметь, мешать. Мы сидели тихо, математика была трудным предметом, а сам он был немногословен, объяснял предмет мало и кратко. Нельзя сказать, чтобы он слишком откровенничал с вардапетом. Он так много курил, что пальцы его пожелтели от табака. Господин Амаяк отпускал тонкую, заострённую на конце и тоже пожелтевшую бороду, которая вместе с жёлтыми пальцами придавала его коже такой же желтоватый оттенок. Не лишал он себя и возлияний. С собой он выпивку не носил, но в его жилище бутылки не переводились.

Впоследствии ввели также обязательное изучение турецкого языка, преподавал который получивший турецкое образование парон Гурген-эфенди.

Господин Гурген был противоположностью господина Амаяка. Он был само простодушие, на его лице всегда играла несдержанная улыбка. Кто знает, как нужно было его довести, чтобы гнев в нём накопился и прорвался наружу? Он не умел лгать. На его уроках мы были свободны, разговаривали, задавали вопросы, вступали в беседу.

– Хорошо, хорошо, теперь вернёмся к уроку, время идет, – обрывал он нас с сожалением.

Он не пил и не курил, в этом вопросе он не стал товарищем господину Амаяку. Господин Гурген часто проводил с нами время после уроков. У него не появлялось возможности создать семью, дом и хозяйство. Он проверял, что мы читаем, прилежно исполнял указания вардапета.

Уроки истории проходили очень шумно. Мы знали наизусть каждую тему, вне зависимости от того, с кем её проходили. Бывало, что преподавал нам сам директор. У нас была пара карт. На переменах возле карты мы обсуждали будущее нашей Армении «от моря и до моря». Выбирали самые лучшие, самые подходящие, самые удобные места для ее новой столицы. Мне нравились два варианта – Ван и Ерзка. Карин тоже был неплох.

Госпадин Вардгес, казалось, занимает второстепенную позицию. На самом деле ему просто было так удобнее – он пользовался свободным временем для воплощения новых своих идей. Он не знал покоя ни в часы занятий, ни после. Он говорил очень быстро, и, чтобы убедиться, что мы все поняли, заставлял класс несколько раз хором повторять сказанное. Он был скорее в роли ответственного за дисциплину, чем в роли учителя. Он выполнял роль руководителя и организатора как на внеклассных занятиях по истории и географии, так и на ученических собраниях. Поручения преподобного он исполнял слово в слово.

Тикин Мелине – образованная, благородная, умная, умелая, была воплощением гармонии прекрасной души с редкой красотой. Она была самой влиятельной из преподавательниц, учила нас рисованию. Это было воплощение знаний и прилежных, умелых рук. Все учителя просто преклонялись перед ней. Иногда она рассказывала нам эпизоды из истории своего собственного Геноцида. Рассказывала, как их топили в реке Евфрат; как ее спасла ветвь дерева; как она вышла на берег, полуживая и без одежды; как перед тем, как её хотели сбросить в яму, она успела попросить, вымолить у курдов одежду, чтобы прикрыться; как курды увезли ее; как она жила среди курдов; как переместилась из Ерзнка в Трапизон.

Иногда о пережитом рассказывала и матушка Пируз:

– Нас привезли в Камах. До этого в глубоких низовьях Евфрата, в каждом овраге, в каждом поле останавливали, выбирали… Куда везли? Что делали с увезёнными? Кто остался в живых? Как убивали? Многих забивали на наших глазах. Вырезали соски. Ах, мою Шушаник разрубили пополам на моих глазах! Заходили в сёла и что творили! Хохотали…»

 
Ах, народ, армянский народ,
Где моя Шушаник?
Увезли моего сына, загубили,
Ах, мой беспомощный народ,
Где твой Бог? Где он?
 

– Жертв группами сбрасывали с берегов, с мостов, убивали, и припевали:

 
Клинок, мой Клинок,
Вонзись в чрево армянки,
Вынь дитя из ее лона
Вместе с маткой, дающей жизнь.
Опа! В большую реку!
Вот место армянина,
Его последняя черта.
Острый клинок в руках,
Труп армянина – наша гордость.
 

Потом, желая поднять наш дух, она говорила:

– Армянский народ должен получить ответ! Одним только плачем, одной только местью ничего не выйдет, мальчики! Нужен единый удар. Мы не организованы из-за глупости наших руководителей. Родину теряет тот, кто утратил единство своих сил. Враг силён настолько, насколько слабо сопротивление. Я, беременная, нуждалась в защите, а не в турецком клинке, выкинувшим из меня мою святыню. Я побежала за своим старшеньким… Его зарезали, а Шушаник увезли. Я упала без чувств и ничего после не помню.