Текст книги "Сдержать обещания. В жизни и политике"

Я сказал бы иначе. Я бы сказал, что мы столкнулись лицом к лицу с реальностью. Это реальность, о существовании которой мы знали, и мы понимали, что она может настать в любой момент.

Эта реальность, которая в той или иной степени уже проявила себя в других странах. Но если для того, чтобы ответить на вызовы этой реальности, мы должны урезать наши гражданские свободы, отказаться от привычного порядка действий, то получится, что мы действительно проиграли войну. Ведение же этой войны для нас состоит в том, чтобы показать, что наши гражданские свободы, гражданские права, право быть свободными, свобода передвижений не претерпели фундаментальных изменений… Мы можем многое предпринять, чтобы значительно снизить риск подобных событий в будущем, и при этом не поступиться своей национальной сущностью…Наш народ так велик, силен, сплочен и такую силу обретает в своем единстве и в своих ценностях, что наше единство ничто не может поколебать. И этого не случится. Этого не случится.

К тому времени руководство Сената и Палаты представителей уже убедили отправиться на вертолетах в охраняемое место где-то в Западной Вирджинии. Вице-президента потихоньку увезли в неизвестном направлении. Президент летал из одного безопасного места в другое на самолете ВВС; его убедили, что возвращаться в Вашингтон слишком опасно.

К тому времени, как мы выехали на дорогу, ведущую в Уилмингтону, башни-близнецы уже рухнули, а число погибших в Нью-Йорке оценивалось в пять, шесть, семь тысяч или даже больше. Но когда я вернулся домой и включил телевизор, я понял, что сердце Америки бьется все с той же силой. В больницах Нью-Йорка дежурили врачи и медсестры, готовые оказать помощь раненым. На улицах выстроились длинные очереди: жители Нью-Йорка дожидались возможности сдать кровь, несмотря на слухи о том, что запасов крови уже достаточно. Я видел их лица и понимал, что они рвутся что-нибудь сделать, что угодно. Никто не говорил о боевой готовности и не призывал к возмездию. Они просто хотели внести свою лепту. В тот день я снова осознал, что даже тогда, когда лидеры страны в Вашингтоне смолкли, народ Америки оказался на высоте. Я смотрел на тех, кто стоял в очереди сдавать кровь, и не сомневался, что страна поднимется после удара, встретит новый вызов лицом к лицу, и это преодоление сделает ее сильнее.

Для меня это первый принцип жизни, основополагающий принцип, тот урок, который вы не усвоите, внимая наставлениям мудрецов: Вставай! Умение жить заключается в том, чтобы подняться, когда тебя сбили с ног. Этот урок нагляден, и я хорошо усвоил его на практике. Я получал этот урок каждый день, пока рос в приземистом двухэтажном доме в пригороде Уилмингтона, в штате Делавэр. Мой отец, Джозеф Робинетт Байден-старший, был немногословен. Я всему учился у него, когда наблюдал за ним. В молодости он пережил тяжелые удары судьбы и знал, что уже не сможет вернуть то, что потерял. Но он никогда не опускал руки. Утром он всегда вставал первым и, чисто выбритый, элегантно одетый, варил кофе и отправлялся в автосалон, на работу, которая ему никогда не нравилась. Мой брат Джим говорил мне, что почти каждое утро слышал, как папа поет на кухне. Отец обладал особой силой духа. Он никогда не сдавался и никогда не жаловался. «Этот мир вовсе не обязан тебе по гроб жизни, Джо», – говорил он, но в голосе его не было злобы. Ему некогда было себя жалеть. Для него было не так важно, сколько раз какого-то человека жизнь отправляла в нокдаун: важно было, как быстро тот снова поднимался на ноги.

Вставай! Он много раз повторял это, и эти слова эхом отзывались и в моей жизни. Мир с размаху швыряет тебя на землю? Мой отец говорил: «Вставай!» Лежишь в постели и жалеешь себя? Вставай! На футбольном поле получил по заднице? Вставай! Получил плохую оценку? Вставай! Девушке, которая тебе нравится, родители запретили встречаться с тобой, потому что ты католик? Вставай!

Этот призыв звучал и в очень серьезных случаях – когда поддержать меня мог только один голос – мой собственный. Что, сенатор, после операции вы, возможно, не сможете говорить? Вставай! Газеты называют тебя плагиатором, Байден? Вставай! Ваша жена и дочь… Простите, Джо, мы сделали все, чтобы их спасти, но не смогли. Вставай! Провалил экзамен на юридическом? Вставай! В школе над тобой смеются, потому что ты заикаешься, Ба-ба-ба-ба-Байден? Вставай!

Глава 1
Impedimenta

Джо Импедимента – таким прозвищем наградили меня одноклассники в первом же полугодии средней школы, когда у нас было по два урока латыни в день. Impedimenta – одно из первых интересных слов, которые мы выучили, означало «обоз, мешающий продвижению к цели». Так я стал Джо Импедимента или Джо Дэш[5]5
  Dash – 1) стремительное движение, бег, рывок (например, в американском футболе стандартный тест на скорость – забег на 40 ярдов – 40-yard dash); 2) тире (dot-and-dash code – азбука Морзе). – Примеч. ред.


[Закрыть]. Многие думали, что Дэш – это из-за футбола. Я действительно быстро бегал и приносил команде много очков. Но ученики католической школы для мальчиков обычно придумывают не те прозвища, которыми можно гордиться. Дэшем меня прозвали не за успехи на футбольном поле, а за неудачи в учебе. Моя речь была похожа на азбуку Морзе. Точка-точка-точка-тире-тире-тире-тире. «Эй, ребя-бя-бя-та, з-за-за-за-ткнитесь!»

Заикание было тем самым обозом, который мешал мне двигаться. Оно проявлялось не всегда. Когда я был дома с братьями и сестрой, или болтался с приятелями на улице, или болтал с игроками на футбольном поле, я говорил нормально, но в новой ситуации, или в новой школе, или когда нужно было читать перед классом, или когда я хотел пригласить девушку на свидание, я не мог произнести ни слова. В первый год в средней школе меня из-за заикания освободили от публичных выступлений. Все остальные должны были сделать сообщение на утреннем собрании, встав перед аудиторией из двухсот пятидесяти учеников. А я был освобожден. И все это знали. Может быть, они не придавали этому особого значения – у них были собственные причины для беспокойства, – но я много из-за этого переживал. Меня как будто поставили в угол всем на посмешище. Другие дети смотрели на меня, как на дурачка, и смеялись. Как же мне хотелось доказать, что я такой же, как все. Даже сегодня я помню, какой ужас и стыд я тогда испытывал, как выходил из себя, как будто все это случилось только что. Временами мне казалось, что с таким недостатком мне нечего ждать от будущего. Я боялся, что о заикании напишут в моей эпитафии. Бывало, я спрашивал себя, как мне с этим справиться и получится ли это вообще.

Смешно сказать, но если бы мне дали шанс вернуться в прошлое и вычеркнуть из своей жизни те мучительные дни, когда я страдал от заикания, я бы не согласился. Это бремя оказалось для меня просто даром Божьим. Я нес этот груз и становился более сильным и, как я надеялся, лучшим человеком. И именно то, чему меня все это научило, оказалось бесценным уроком на всю жизнь и помогло в моей карьере.

Я начал беспокоиться из-за заикания, когда еще жил в Скрантоне, штат Пенсильвания, где я ходил в начальную школу. Когда я ходил в подготовительный класс, родители повели меня к логопеду в Мэривуд-колледже, но особых результатов от занятий не было, так что я побывал там только несколько раз. Честно говоря, я не позволял заиканию помешать мне делать то, что для меня было действительно важно. В классе я был младше остальных, а ростом меньше ровесников, но зато я всегда показывал, что ничего не боюсь. На спор я забирался на вершину горящей свалки, раскачивался на веревке над стройплощадкой, пробегал под движущимся самосвалом. Мне достаточно было ясно вообразить, как я что-то делаю, и я уже понимал, что могу это сделать. Мне и в голову не приходило, что что-то будет для меня невозможным. Мне очень не хватало уверенности, когда нужно было говорить, но зато в своих спортивных способностях я никогда не сомневался. Заниматься спортом было для меня совершенно естественным делом в той же мере, как неестественным для меня было выступать устно. И спорт помогал мне добиться признания – и не только. В игре я ничего не боялся, и даже в те годы, когда я заикался, именно я всегда требовал дать мяч мне.

Кто завершит этот матч? «Дай мяч мне». Команде нужен тачдаун прямо сейчас. «Дай мяч мне». Мне было восемь лет, я обычно оказывался самым маленьким на поле, но мне нужно было получить мяч, и мне его давали.

Когда мне исполнилось десять, мы переехали из Скрантона, где я знал в своем районе каждый уголок, в Уилмингтон, штат Делавэр. Отцу было никак не найти хорошую работу в Скрантоне, а его брат Фрэнк постоянно внушал ему, что в Уилмингтоне с работой дела обстоят лучше. Там братья Байдены провели почти все свои школьные годы, так что отец в некотором роде возвращался домой. А все остальные чувствовали, что предстоит разлука с родными местами. Моя мама родилась и выросла в Скрантоне, но решительно настроила себя относиться к переезду так же, как и отец; она просто не желала смотреть на это иначе. Это прекрасная возможность. Мы начнем все заново. У нас будут новые друзья. Мы переезжаем в совершенно новый район, в новенький дом. Он нам достается не после прежних жильцов. Мы будем в нем первыми. Все казалось прекрасным. Мама и к моему заиканию относилась так же. Она не могла долго переживать из-за трудностей. Джо, ты такой красивый. Джо, ты отличный спортсмен. Джо, ты очень умный. Тебе, мой милый, есть что сказать, и ты просто не поспеваешь за собственными мыслями. И если другие дети надо мной смеялись, что ж, им же от этого хуже. Они просто завидуют.

Она знала, какими жестокими бывают дети. Когда мы переехали в Уилмингтон, она твердо решила, что в школе отдаст меня на класс младше. Мало того что я был младше остальных и маленького роста, но я еще и пропустил много занятий в школе в Скрантоне, в тот год я болел, и мне удалили миндалины и аденоиды. Поэтому, когда мы приехали в Уилмингтон, мама настояла, чтобы я снова пошел в третий класс, и никто из учеников школы Святого Розария не знал, что я повторяю класс по требованию мамы. Так мы начинали новую жизнь в Уилмингтоне.

Собственно, мы переехали на окраину Уилмингтона, в рабочий район под названием Клеймонт, недалеко от границы с Пенсильванией. Я до сих пор помню, как мы ехали в Делавэр. Все это казалось приключением. Папа сидел за рулем, мама – на переднем сиденье, а сзади – мы трое: я, мой брат Джимми и шестилетняя сестренка Вэлери, которая была моим лучшим другом. По Филадельфийской магистрали мы пересекли границу штата, проехали мимо сталелитейного завода Уортов, мимо General Chemical Company и нефтеперерабатывающих заводов. Везде высились трубы, извергающие дым. Мы проехали мимо поселений Уортленд и Оверлук, где тянулись в ряд дома, построенные сталелитейным заводом для рабочих в начале двадцатого века. В Уортленде жили в основном итальянцы и поляки; в Оверлуке – чернокожие. Поселения находились примерно в миле от Бруквью-Апартментс, где и располагался наш новенький домик с садовым участком. Мы свернули с магистрали. Вот мы и дома.

Бруквью напоминал лунный пейзаж. Над районом возвышалась огромная водонапорная башня. Кругом не было видно ни одного дерева. Главная дорога, по которой мы ехали, сделала плавный поворот. В стороне от дороги были «дворы». С одной стороны уже стояли готовые дома, а на другой еще шло строительство. Тяжелая техника стояла среди гор земли и красной глины. Был жаркий летний день, поэтому мы ехали с открытыми окнами. Я до сих пор помню запах этой красной глины, сернистый смрад, доносившийся из недр земли. Когда мы ехали по главной улице к нашему новому дому, мама заметила тесные одноэтажные домики. Они были цвета горчицы. Папа, кажется, увидел, с каким выражением лица мама рассматривала свой новый район.

– Не волнуйся, милая, – сказал он ей. – Мы будем жить не в таком. У нас будет другой дом.

Он остановил машину в конце дороги и указал из окна на большой дом, газон перед которым еще не успели привести в порядок. Наш новый дом оказался двухэтажным, белым, и его украшали тонкие колонны – что-то напоминающее поместье Тара, как мне кажется, – а по сторонам было по одноэтажному крылу.

– Вот и он, – сказал папа.

– Весь этот дом? – спросила мама.

– Нет, только средняя часть, – пояснил он. И добавил: – Не волнуйся, милая, мы здесь не навсегда.

С заднего сиденья мне было видно, что мама плачет.

– Мама! Что случилось, мамочка?

– Это я от радости. Как же тут прекрасно! Как же тут прекрасно!

На самом деле дом показался мне совсем неплохим. Это была уменьшенная копия домов в колониальном стиле, с залом посередине и спальнями наверху. Мне досталась комната в задней части дома, так что из окна я видел предмет моих заветных мечтаний, мою страну Оз: Арчмер. Посреди рабочего городка при сталелитейном заводе, на расстоянии меньше мили от предприятий и как раз напротив наших домов в Бруквью-Апартментс, стоял особняк. И это был первый особняк, который я видел в своей жизни. Я мог смотреть на него часами. Джон Джейкоб Раскоб построил этот дом для своей семьи еще до того, как в Клеймонте появились сталелитейные, химические и нефтеперерабатывающие заводы. Раскоб, личный секретарь Пьера Дюпона, обладал талантом приумножать деньги. Он убедил Дюпонов приобрести большую долю в General Motors и стал финансовым директором этой компании. Раскоб также много сделал для католиков. Часть своего состояния он вложил в благотворительный фонд, а еще он руководил предвыборной кампанией первого католика среди кандидатов в президенты, демократа Эла Смита. В 1928 году демократы собирались в библиотеке Арчмера, чтобы обсудить свою политическую стратегию. Потом Раскоб построил Эмпайр-стейт-билдинг.

А в Клеймонте он построил особняк, который назвал «Патио у Арчмера». Это было великолепное здание в итальянском стиле, с отделкой мрамором. Арчмер означает «арка у моря» – по склону к реке вела аллея вязов, сомкнувших свои кроны наподобие арки. Но когда неподалеку от Патио стали селиться семьи рабочих и появились шум и пыль от заводов, Раскоб решил, что с него довольно неудобств, и продал особняк ордену католических священников. Норбертинцы устроили там частную школу для мальчиков. Когда я поселился напротив Академии Арчмер, этой школе было всего двадцать лет.

В тот год, когда я играл в футбол за CYO[6]6
  Catholic Youth Organization – Организация молодых католиков, основной целью создания которой является воспитание детей в рамках христианских ценностей. – Примеч. ред.


[Закрыть], нашим тренером был доктор Анзелотти, химик из DuPont, сыновья которого учились в Арчмере. Руководство Арчмера разрешило доктору Анзелотти тренировать нас на площадке у школы. С того самого момента, как я оказался за высокой оградой из кованого железа, окружавшей школу, и пошел по дороге – в школе ее называли, как в сказке, «дорогой из желтого кирпича», – я уже понимал, в какой именно средней школе я хочу учиться. Я не смотрел на Арчмер как на трамплин к великим достижениям. В десять лет мне хотелось просто попасть в Арчмер. Я сидел у себя в комнате, смотрел в окно и мечтал о том дне, когда войду с парадного входа и стану учиться в этой школе. Я мечтал о том дне, когда сделаю тачдаун или выиграю хоум-ран.

Я поступил в третий класс в школу Святого Розария. Это была католическая школа в полумиле от Филадельфийской развилки. Там-то сестры из ордена Святого Иосифа и помогали мне вершить путь в новый для меня мир. Они осуществили для меня связь между Скрантоном и Клеймонтом. В школе у монахинь я чувствовал себя как дома. Для меня католическая вера имеет не меньшую культурологическую ценность, чем ее теологический смысл. Мои представления о самом себе, о семье, об обществе, о мире в целом сложились под влиянием моей религии. Это не столько Библия, заповеди блаженства, десять заповедей, таинства, молитвы, которые я выучил. Это целая культура. Одна из причин, по которой я до сих пор исповедую католицизм, – это монашеский труд сестер. Прошлым летом в Дубьюке, штат Айова, мой местный политический союзник Тери Гудманн отвез меня в монастырь Святого Франциска. Это прекрасное старое здание, похожее на строения университетов Лиги плюща. По дороге мы остановились у Hy-Vee, чтобы купить мороженого для сестер: сын Джин Финнеган Байден не приедет к монахиням с пустыми руками. Я вспомнил, как в начальной школе, в последний день перед праздниками, все мои одноклассники преподносили учительнице-монахине маленькие рождественские подарки. На столе появлялась горка маленьких упаковок ароматного мыла. (А что еще дарить монахине?) Весь следующий год сестры всегда пахли лавандой. Я не встречал монахини, которая не пахла бы лавандой.

Поэтому я приехал в монастырь в Дубьюке, захватив несколько галлонов мороженого, но тут же начал беспокоиться, что на всех не хватит. Тери ожидал, что придут десять-двенадцать сестер, а на самом деле их собралось около четырех дюжин. Многие были из поколения моих школьных учительниц.

Я приехал, чтобы поговорить о ситуации в Ираке, и сестры искренне хотели понять, в чем суть конфликта между религиозными группами в этом регионе. Они засыпали меня вопросами о суннитах, шиитах и курдах. Им было важно узнать об истории религии курдов, они спрашивали меня, откуда я сам узнаю, что тревожит сейчас иранский народ. Многие из этих монахинь в прошлом были учительницами; знаниям придавали огромное значение. Мы говорили о нашей церкви, потом перешли к проблемам женщин, образованию и национальной безопасности. Не знаю, соглашались ли монахини с моей официальной позицией по различным вопросам, но они смотрели на меня с улыбкой. Даже когда мы открыли мороженое, они продолжали задавать вопросы. И когда я уже собирался уходить, Тери спросил сестер, не могли бы они в ближайшие дни молиться за успехи Джо Байдена в его общественной карьере. Но они сделали нечто гораздо большее. Сестры встали вокруг меня в круг, подняли руки над моей головой и запели благословение, которое обычно предназначается для монахини, отправляющейся в путь куда-то далеко, где ей предстоит вершить божий труд, «благослови и сохрани тебя Господь». Сестры были такие милые и искренние, что я как будто вернулся в детство, в те мгновения, когда я чувствовал, что соприкасаюсь с чем-то большим, намного больше меня самого. Это не было ни божественным откровением, ни призывом к покаянию. Такое состояние для меня совершенно естественно. В Дубьюке, штат Айова, я почувствовал себя совсем как дома благодаря сестрам из ордена Святого Франциска.

Итак, первыми моими учителями были монахини. В школе Святого Розария, как и в школе Святого Павла в Скрантоне, учили чтению и письму, математике, географии и истории, но при этом в учениках воспитывались и такие добродетели, как порядочность и честность. Наставления напоминали строки из Библии: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». В школе мы учились приближаться к такой любви. Не требуется отдавать жизнь, но нужно благородно помочь пожилой даме перейти на другую сторону улицы. Благородно помочь тому, кому повезло меньше, чем тебе. Благородно заступиться за того, к кому пристал хулиган. Благородно вмешаться за правое дело.

Однажды в школе Святого Розария наша учительница, сестра Мишель Мари, ненадолго отлучилась из класса. Когда она вышла, Сонни Дерамо швырнул стирательную резинку. Когда учительница вернулась, резинка все еще лежала на полу.

– Кто это сделал? – спросила сестра Мишель Мари. Все молчали. Никто не сказал ни слова. – Значит, вы все останетесь после уроков, пока тот, кто это сделал, не признается. – И тогда я поднял руку.

– Это сделал я, сестра.

А после уроков она отправила домой всех, кроме меня.

– Байден, ты останешься после уроков.

Я знал, что это значит. Придется сто раз написать на доске: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».

Когда остальные ученики ушли, она указала мне, где сесть, и сказала:

– Ты сознался в том, чего не совершал. – Я кивнул, полагая, что меня сейчас отпустят. – Достойно восхищения, – продолжала сестра Мишель Мари, – но тебе все равно придется отвечать за проступок. Останешься после уроков.

Сестра высказала свою точку зрения, которую я никогда не забуду. Когда решаешь вмешаться, нужно быть готовым к последствиям.

Священников мы видели по воскресеньям, а монахини были с нами каждый день. Сестра Лоуренс Джозеф играла с нами в бейсбол – подоткнув свою длинную тунику, она бегала по базам. В спорте я преуспевал, но, хотя мама и настояла, чтобы я пошел учиться на класс младше, я все равно оказался меньше ростом, чем почти все остальные мальчишки, и сестра Лоуренс Джозеф знала, что меня это беспокоит. «Знаешь, а мой брат тоже был маленького роста, Джо, и все же он стал очень хорошим спортсменом». Они всегда меня подбадривали. Почти все мои учителя пытались помочь мне справиться с заиканием. Они, как и мама, напоминали мне, что я хороший мальчик, умный, отличный спортсмен. Если надо мной посмеивались одноклассники, учителя за меня вступались. Они даже старались посоветовать, как мне справиться с заиканием.

Я придумал свою собственную стратегию, она напоминала игру. Мне нужно было предвидеть, что подумают другие люди. В 1955 году, когда родители купили новый дом в Мейфилде, я стал разносить по утрам газеты. Я с ужасом ожидал утра субботы, когда мне придется получать деньги у едва знакомых людей. Я научился предвидеть, какой предстоит разговор. Мой сосед был большим фанатом Yankees, и я всегда проверял счет Yankees в газете, потому что знал, что он спросит и нужно будет что-то сказать, чтобы не выглядеть дураком. Пока он шел открывать дверь, я репетировал разговор с ним: «Ты видел, Мики Мантл вчера сделал два хоум-рана?»

Чтение вслух всегда вызывало у меня панику, поэтому я запоминал наизусть длинные отрывки, которые мне предстояло читать в школе. И одна из монахинь предложила мне научиться держать ритм, как в пении, чтобы не перенапрягаться и чтобы у меня не сводило мышцы на лице. Монахини всегда старались помочь. Вот почему для меня стало полной неожиданностью то, что случилось, когда я читал вслух про сэра Уолтера Рэли.

Когда мы переехали в Мейфилд, меня перевели в начальную школу Святой Елены. В седьмом классе, как и до того, нас рассаживали рядами, в алфавитном порядке, то есть я всегда был в первом ряду, но не на первом месте. И так я мог заранее подсчитать, что именно мне выпадет читать в классе. Если я сижу пятым, мне достается пятый абзац. В тот день мне предстояло прочитать: «Сэр Уолтер Рэли был джентльменом. Он снял плащ и кинул его в грязь, чтобы леди прошла, не запачкав туфли». В тот день я рассчитал все верно. Мне достался тот самый абзац. Я запомнил его наизусть. Я настроился на подходящий ритм.

– Сэр Уол-тер Рэ-ли был джентльменом. – И тут монахиня резко остановила меня:

– Мистер Байден, а что вот это за слово? – Я почувствовал, как меня охватывает паника. Я не мог прочесть слова на странице. Просто впал в ступор. Она хотела, чтобы я произнес «джентльмен», а я не мог. «Дже-дже-дже-дже…»

Она снова перебила меня:

– Мистер Ба-ба-ба-байден…

И я почувствовал, как у меня внутри что-то раскалилось, поползло вверх и накрыло с головой. Меня охватила самая настоящая ярость. Я встал из-за парты и вышел из класса, прямо мимо монахини. Ушел из школы и отправился к себе на Уилсон-Роуд пешком, а идти было две мили. Когда я вернулся домой, меня уже дожидалась мама. Из школы уже успели позвонить.

Я даже не вошел в дверь собственного дома.

– Садись в машину, Джо.

Я сел в машину с братишкой Фрэнком, который едва научился ходить, и мама повезла нас в школу Святой Елены. Я видел, что она рассержена как никогда. «Плохи мои дела», – подумал я.

– Джо, что случилось? – спросила она.

– Мама, она надо мной смеялась. Она называла меня мистер Ба-ба-ба-байден.

Мы добрались до школы, мама схватила меня за руку и подхватила Фрэнка. Мы направились в кабинет к директрисе, матери Агнес Констанс. Кабинет у нее был примерно такой, как изображают в старых фильмах в жанре нуар кабинет частного детектива: деревянная обшивка высотой в четыре фута на стенах, матовые стекла. Мама усадила меня в вестибюле, посадила мне на колени Фрэнка и пошла в кабинет. Светило солнце, и я мог различить силуэты. И я все слышал. Я слышал, как мама спросила: «Можно попросить сестру спуститься?» И когда монахиня начала объяснять, что я сделал, я услышал, как мать перебила ее: «Да, я знаю, сестра, а что сказали ему вы?»

– Что ж, миссис Байден, я не сказала ничего такого…

– Вы сказали «Ба-ба-ба-байден»?

– Ну, это не имеет значения, – услышала я голос матери Агнес Констанс. Но мама настаивала: «Так вы сказали Ба-ба-ба-байден?»

– Да, миссис Байден, я хотела обратить его внимание на важный момент.

Я видел, как моя мать выпрямилась во весь рост, пять футов один дюйм. Моя мать, всегда такая робкая, так почитавшая церковь, подошла к монахине и сказала:

– Если ты еще раз заговоришь так с моим сыном, я приду снова и сорву с твоей головы этот чепец. Понятно?

Потом дверь распахнулась, и мама взяла Фрэнки у меня с колен.

– Джоуи, – сказала она, уходя, – возвращайся в класс.

Моя мать не выносила только одного: подлости. В ней самой не было ни капли подлости, и она не терпела этого в других людях. Однажды она велела моему брату Джиму разбить нос тому парню, который обижал малышей, а когда он это сделал, подарила ему доллар. Ни для деятелей церкви, ни для властей предержащих она не делала никаких исключений. Если они злоупотребляют полномочиями, можешь разбить им нос.

«Ты уважаешь мундир, – говорила она, – уважаешь сутаны, уважаешь униформу, но не обязан уважать человека, на котором эта одежда». Много лет спустя, когда я сказал матери, что собираюсь на аудиенцию к английской королеве, она тут же велела мне: «Не кланяйся ей». Когда я сообщил ей, что иду к папе римскому, она ответила: «Не целуй его кольцо». «Помни, Джоуи, – говорила она, – ты же Байден. Никто не выше тебя. Ты не лучше других людей, но и никто из них не лучше тебя».

Бывало, мы сидели совсем без денег. Тогда от энергетической компании к нам присылали человека, который должен был вытрясти из нас плату за электричество, а у меня так изнашивались ботинки, что приходилось до папиной зарплаты вкладывать в них стельки из картона, но даже тогда мама не переживала. Когда я учился в восьмом классе, меня пригласили в пресвитерианскую церковь на праздник для детей из государственной школы. Я был католиком; в Мейфилде католических семей было очень мало. Мне пришлось надеть одну из папиных парадных рубашек, она была мне длинна, так что мама дважды загнула рукава с французскими манжетами, а потом мы стали искать запонки и не нашли. Был вечер пятницы, папа работал допоздна, и мама пошла в подвал, взяла ящик с инструментами со стиральной машины и вытащила оттуда два болта с гайками. Я понял, что она собирается застегнуть мне манжеты с помощью болтов, и отпрянул.

– Мама, я в таком виде не пойду! – сказал я. – Так нельзя. Меня ребята засмеют.

– Джо, – сказала она, – посмотри-ка на меня.

– Я с этим не пойду. Я с этим не пойду.

– Послушай, Джо, если кто-нибудь начнет что-то болтать насчет гаек и болтов, ты просто посмотришь ему прямо в глаза и скажешь: «А у тебя разве дома таких нет?»

Я сказал: «Ну ма-а-ма! Ма-а-ма! Давай не будем».

В конце концов, я все же решил пойти на праздник и пошел. Но когда я стоял у чаши с пуншем, наполняя бокал, кто-то заметил мои необычные запонки. Он схватил меня за руку, поднял мой рукав повыше и крикнул: «Посмотрите-ка на Байдена! Гайки с болтами!»

Я почувствовал, как мое лицо приняло сначала смущенное, а затем гневное выражение. Потом я вспомнил, что говорила мне мама.

– А у тебя разве дома таких нет? – спросил я.

Наступила мертвая тишина… и наконец мой мучитель достаточно громко сказал, так что слышали все вокруг:

– Да, есть такие. У меня дома такие есть.

Лет десять назад моя сестра Вэл подарила мне комплект серебряных запонок Tiffany в форме болтов и гаек, как напоминание о том дне.

Когда у нас, детей, возникали проблемы, мы шли к маме, и она все улаживала. Один год мне было неловко ездить в школьном автобусе. Я садился в него, а через шесть-семь остановок в него садилась толстенькая маленькая девочка. Она была вся в веснушках, и от нее как-то попахивало, как будто она только что слезла с бабушкиного чердака. В автобусе было много свободных мест, но она садилась рядом со мной. Я из-за этого чувствовал ужасное смущение. Все подшучивали надо мной, потому что привыкли насмехаться над ней. Однажды я пришел домой и рассказал про это маме.

– Я не знаю, что делать, мама. То есть автобус пустой, а она садится рядом со мной, и все думают, что она моя девушка.

Мама посмотрела на меня и спросила:

– Ты ей нравишься?

– Да, мама. Я ей нравлюсь. В этом и беда.

И моя мама сказала:

– Ну, попробуй относиться к ней так же. Когда тебя кто-то любит, люби их в ответ.

И этому нас постоянно учили дома – относиться к людям с уважением. Еще нас все время учили помогать своим родным. В нашей семье есть поговорка: «Если приходится просить, значит, уже слишком поздно». В нашем доме Вэл, Джимми, Фрэнки и я должны были быть всегда готовы прийти друг другу на помощь. «Ближе никого нет, – говорила нам мама. – Вы родные. Вы друг другу еще более близкие люди, чем нам с отцом. У вас общая кровь».

Дома мы могли драться друг с другом, но вне дома нельзя было и слова сказать против брата или сестры. Всегда, при любых обстоятельствах, – независимо от того, что делали мои братья или сестра, – можно было только встать на их сторону, только так. Пойти против них было бы все равно что в разгар холодной войны выдать русским все секреты Соединенных Штатов. Это было бы предательством. В начальной школе монахини сделали меня лейтенантом патруля безопасности и выдали мне блестящий синий значок. В автобусе я должен был следить за остальными и сообщать о плохом поведении. Однажды Вэл нарушила правила, когда мы ехали в школьном автобусе, и вечером за ужином я спросил отца, как мне поступить.

– Но это все видели, – объяснил я. – Я должен доложить о ее поступке.

– Она твоя сестра, Джо.

– Но, папа, мне же дали синий значок. Я должен доложить.

– Ну, ты же знаешь, Джо, что есть и другие решения.

Я понял, как мне нужно поступить. На следующий день я сдал свой значок.

Мамина жизненная философия совершенно не отличалась от папиной. Она просто больше говорила об этом вслух. Папа меньше объяснял словами: у него мы учились, наблюдая за ним. Он терпеть не мог, когда люди помыкают другими людьми, которым в жизни повезло чуть меньше. Никогда не говори о деньгах, требовал он от нас. И он не выносил, когда злоупотребляли любого рода властью. Он никогда не поднимал руку ни на кого из нас. «Кто бьет маленьких детей, тот ничтожный человечишка, – говорил он. – Ни один мужчина не имеет права поднимать руку на женщину, никогда». Папа работал допоздна, но почти каждый вечер ему удавалось успеть домой к ужину, чтобы посидеть за столом с нами. Папа следил за тем, как мы ведем себя за столом, – наши манеры должны были быть безупречными, – а еще он старался говорить с нами о таких вещах, как нравственность, справедливость и равенство. Иногда он говорил о холокосте. Отец не мог понять, как можно преследовать людей за то, кто они есть. «Мир допустил ошибку. Когда Гитлер уничтожал евреев, мир бездействовал. Нам должно быть стыдно. Когда творятся такие преступления, каждый из нас обязан, – говорил он нам, – во всеуслышание заявить об этом».