Текст книги "Страна Рождества"

Интерлюдия: Фея Экстаза. 2001–2012 гг

Ганбаррел, Колорадо Январь 2000 г.

В первый раз Вик МакКуин ответила на междугородний звонок из Страны Рождества, когда была двадцатиоднолетней незамужней матерью, жила со своим парнем в сборном доме двойной ширины, а в Колорадо шел снег.

Всю жизнь проведя в Новой Англии, она думала, что знает о снеге все, но в Скалистых горах он был другим. Бури были другими. О метелях в Скалистых горах она думала как о синей погоде. Снег шел быстро, сильно и неуклонно, и в свете присутствовала какая-то синева, так что она словно оказывалась заточенной в тайный мир под ледником: обиталище зимы, в котором всегда стоит Сочельник.

Тогда Вик выходила на улицу в мокасинах и одной из огромных футболок Лу (которые она могла носить как ночные рубашки), стояла в синем полумраке и слушала, как падает снег. Он шипел в ветвях сосен, словно статические помехи, словно белый шум. Она стояла там, вдыхая сладкий запах древесного дыма и сосен, и пыталась понять, как, черт возьми, она, с саднящими сосками и без работы, оказалась в двух тысячах миль от дома.

Лучшее, до чего ей удавалось додуматься, состояло в том, что она приехала туда с целью отомстить. Она вернулась в Колорадо, окончив среднюю школу в Хэверхилле, чтобы обучаться в художественной школе. Она хотела поступить в художественную школу, потому что мать была категорически против этого, а отец отказался за нее платить. У Вик было много других предпочтений, которых не выносила мать и о которых не желал знать отец: она курила марихуану, пропускала занятия, чтобы покататься на горных лыжах, целовалась взасос с девушками, сожительствовала с жирным правонарушителем, который спас ее от Чарли Мэнкса, забеременела в девятнадцать лет, не дав себе труда выйти замуж. Линда всегда говорила, что не будет иметь ничего общего с ребенком, рожденным вне брака, поэтому Вик не пригласила ее после рождения, а когда Линда предложила ей приехать, Вик ответила отказом. Она даже не удосужилась отправить своему отцу фотографию ребенка.

Она все еще помнила, как славно было заглянуть в лицо Лу Кармоди за чашкой кофе в кафе яппи в Парк-Сити и сказать ему, открыто и приветливо: «Значит, я так понимаю: за то, что ты спас мне жизнь, я обязана с тобой трахнуться, да? Самое меньше, что я могу сделать. Хочешь допить кофе или убежим отсюда прямо сейчас?»

После их первого раза Лу признался, что никогда раньше не спал с девушкой, и лицо у него пылало темным румянцем, как от усилий, так и от смущения. Двадцатичетырехлетний девственник в XXI веке. Кто сказал, что в мире не осталось никаких чудес?

Иногда она сердилась на Луиса – за то, что его не удовлетворял один только секс. Ему требовалось еще и любить ее. Разговаривать он хотел не меньше, чем заниматься сексом, а то и больше; он хотел что-нибудь для нее делать, покупать ей вещи, вместе делать татуировки, отправляться в поездки. Иногда она сердилась на себя – за то, что позволила ему загнать себя в статус его подруги. Ей казалось, что она планировала быть сильнее: просто переспать с ним разок-другой – показать ему, что она такая девушка, что умеет отблагодарить парня, – а потом бросить его и завести себе альтернативную подружку, какую-нибудь девицу с розовой прядью в волосах и парой шариков в языке. Проблема с этим ее замыслом была в том, что парни ей нравились больше, чем девушки, а Лу нравился ей больше, чем большинство парней, – от него хорошо пахло, он медленно двигался, а разозлить его было примерно так же трудно, как вызвать гнев у персонажа Дремучего леса[58]58
  Сказочная земля, населенная Винни-Пухом и его друзьями (серия рассказов о Винни-Пухе А. Милна).


[Закрыть]. Он был таким же мягким, как обитатель Дремучего леса. Ее раздражало, что ей нравится трогать его и прислоняться к нему. Ее тело постоянно работало против нее, устремляясь к своим собственным бесполезным целям.

Лу работал за городом, в гараже, который открыл на наличные, предоставленные ему родителями, и жили они в трейлере на заднем дворе, в двух милях от Ганбаррела, в тысяче миль от чего-либо еще. У Вик не было автомобиля, и она проводила дома, вероятно, по сто шестьдесят часов в неделю. Дома пахло подгузниками, пропитанными мочой, и автомобильными запчастями, а раковина была всегда полной.

Ее сын, Брюс Уэйн Кармоди – Брюс для дедушки и бабушки по отцовской линии, Уэйн для Вик и Бэт для Лу, – знал, как включить телевизор и как регулировать громкость. Телевизор всегда был включен, а звук всегда был слишком громок. От истерического смеха Губки Боба[59]59
  «Губка Боб Квадратные Штаны» – американский мультсериал, выпущенный в эфир в 1999 году и ставший одной из самых популярных анимационных программ телевидения.


[Закрыть] гремела посуда в шкафах. Когда Уэйн не восседал перед экраном в подгузнике, пропитанном его собственной мочой, он ползал за кошкой, пытаясь ухватить ее за хвост. Кошка Селина уводила его под журнальный столик, где он разбивал себе голову при попытке встать, или приманивала его к углам приставных столиков, чтобы он бился о них лицом, или увлекала его к окну кошачьего туалета, где бы Уэйн задумчиво нашаривал колбаски кошачьего дерьма и лизал их, проверяя, насколько они съедобны.

В ретроспективе Вик только удивлялась, что не сошла с ума раньше. Ее удивляло, что и другие молодые матери не теряют рассудок. Когда твои груди становятся столовыми, а звуковое сопровождение всей жизни состоит из истерических слез и безумного смеха, как можно ожидать, что ты останешься в здравом уме?

У нее имелся один аварийный люк, которым она время от времени пользовалась. Всякий раз, когда шел снег, она оставляла Уэйна с Лу, одалживала грузовик-буксир и говорила, что едет в город, чтобы выпить эспрессо и купить какой-нибудь журнал. Это было нечто, предназначенное для их ушей. Вик не хотела допускать их к правде. То, чем она на самом деле собиралась заняться, ощущалось необычайно частным, возможно, даже постыдным, сугубо личным делом.

Однажды случилось так, что они все вместе оказались заперты внутри: Уэйн стучал ложкой по игрушечному ксилофону, Лу жарил блины, телевизор ревел Дорой, чтоб ее, Следопытом[60]60
  «Дора-следопыт» – американский познавательный мультсериал для самых маленьких, выходящий с 2000 года.


[Закрыть]. Вик вышла во двор покурить. Снаружи было сине, шел снег, шурша в деревьях, и к тому времени как окурок сигареты «Американ спирит» стал обжигать ей пальцы, она поняла, что нужно проехаться на буксире.

Она одолжила у Лу ключи, надела балахон с надписью «Колорадо Эвеланш»[61]61
  «Колорадо Эвеланш» – профессиональный хоккейный клуб, играющий в Национальной хоккейной лиге.


[Закрыть] и подошла к гаражу, запертому в то морозное синее воскресное утро. Внутри пахло металлом и пролитым маслом – очень похоже на запах крови. От Уэйна все время так пахло, и она терпеть этого не могла. Игровой площадкой для ее ребенка служила гора лысеющих шин по одну сторону прицепа, отец ее ребенка был обладателем всего двух пар белья и татуировки Джокера на бедре. Это было нечто – перебирать в уме все обстоятельства, которые привели ее в эту обитель высоких скал, бесконечных снегов и безнадежности. Она никак не могла понять, как здесь оказалась. Раньше ей так хорошо удавалось находить места, куда она хотела попасть.

В гараже она помедлила, уже став одной ногой на подножку грузовика. Лу взял у какого-то приятеля заказ на раскраску мотоцикла. Он только что закончил наносить на бензобак слой черной матовой грунтовки. Теперь бензобак походил на оружие, на бомбу.

На полу, рядом с байком, лежал лист трансферной бумаги с пылающим черепом на нем и словами «Хард Кор», написанными ниже. Бросив один-единственный взгляд на то, что Лу нарисовал на трансферной бумаге, Вик поняла, что эту работу он запорет. И вот что любопытно: что-то в грубости его рисунка, в его очевидных недостатках заставило ее почувствовать себя едва ли не больной от любви к нему. Больной – и виноватой. Даже тогда какая-то часть ее уже знала, что она его когда-нибудь оставит. Даже тогда какая-то часть ее чувствовала, что Лу – Лу и Уэйн, оба – заслуживают чего-то лучшего, нежели могла предложить Вик МакКуин.

Шоссе вилось две мили до Ганбаррела, где имелись кофейни, свечные магазины и спа-салон, в котором делали сливочно-сырные маски для лица. Но Вик проехала меньше половины, прежде чем свернуть с шоссе на грунтовую дорогу, которая уходила через сосны в дремучие лесозаготовительные края.

Она включила фары и утопила педаль газа. Это казалось прыжком с обрыва. Это казалось самоубийством.

Большой «Форд» сокрушал кусты, ударялся на рытвинах, переваливался через уступы. Она ехала на опасных скоростях, огибая углы и разбрасывая снег и камни.

Вик что-то искала. Она пристально вглядывалась в лучи фар, которые вырезали отверстие в падающем снегу, белый проход. Снег мельтешил мимо, как будто она ехала через туннель статических помех.

Вик чувствовала, что он где-то близко, мост «Короткого пути», он ждет ее сразу за пределом досягаемости дальних фар. Она чувствовала, что это вопрос скорости. Если бы удалось просто достаточно быстро поехать, она смогла бы силой вернуть его в бытие, спрыгнуть с ухабистой просеки на старые доски моста. Но она никогда не осмеливалась разогнать грузовик сверх той скорости, на которой могла им управлять, и никогда не достигала «Короткого пути».

Может, если бы у нее снова был тот байк. Может, если бы сейчас стояло лето.

Может, если бы она не была настолько глупа, чтобы родить ребенка. Ее бесило, что она родила ребенка. Теперь ей кранты. Она слишком сильно любила Уэйна, чтобы вдавить педаль в пол и понестись в темноту.

Прежде она думала, что любовь имеет какое-то отношение к счастью, но оказалось, что они даже отдаленно не связаны между собой. Любовь ближе к потребности, не отличающейся от потребности есть или дышать. Когда Уэйн кричал: «Мотли, мам, я пыймал коску», – голос у него был писклявым и возбужденным, и это было как дыхание. Это наполняло ее чем-то, что было ей необходимо, нравится ей это или нет.

Может, она не могла произвести на свет мост, потому что не оставалось ничего, что надо было бы найти. Может, она нашла все, что мир мог ей предложить: мысль, очень похожая на отчаяние.

Это никуда не годится – быть матерью. Ей хотелось завести веб-сайт, начать кампанию по информированию общественности, выпускать информационный бюллетень, чтобы довести до всех: если ты женщина и у тебя есть ребенок, то ты все теряешь, ты оказываешься в заложницах у любви – террористки, удовлетворить которую можно только отказом от всего твоего будущего.

Просека заканчивалась тупиком в гравийном карьере, откуда она и повернула обратно. Как это часто бывало, обратно к шоссе она поехала с головной болью.

Нет. Не с головной болью. Эта боль была не в голове. Эта боль была в левом глазу. Медленное, мягкое пульсирование.

Она поехала обратно в гараж, подпевая Курту Кобейну[62]62
  Кобейн Курт Дональд (1967–1994) – автор песен, музыкант и художник, наиболее известен как вокалист и гитарист американской альтернативной рок-группы «Нирвана».


[Закрыть]. Курт Кобейн понимал, каково это на вкус – утратить свой волшебный мост, доступ к вещам, которые тебе необходимы. На вкус это похоже на оружейный ствол… возможно, на Ганбаррел[63]63
  Gunbarrel – оружейный ствол (англ.).


[Закрыть], штат Колорадо.

Припарковавшись в гараже, она сидела за рулем на холоде, наблюдая за своим дымным дыханием. Могла бы, наверное, просидеть там целую вечность, если бы не зазвонил телефон.

Аппарат висел на стене, прямо за дверью в офис, которым Лу никогда не пользовался. Он был старым, с диском для набора номера – как в телефоне Чарли Мэнкса в Санном Доме. Звонок у него был резким, с медным отзвуком.

Вик нахмурилась.

Телефон этот был не на той же линии, что аппарат, стоявший в доме. Ее комично называли бизнес-линией. Им никто никогда по ней не звонил.

Она соскочила с переднего сиденья, с высоты в добрых четыре фута, на бетонный пол. Схватила трубку на третьем звонке.

– «Автомобильная Карма» Кармоди, – сказала она.

Телефон был до боли холодным. От ладони, сжимавшей трубку, на пластмассе образовался бледный морозный ореол.

Слышалось шипение, словно вызов производился с большого расстояния. На заднем плане Вик различала рождественские гимны, милые детские голоса.

Стоял февраль.

– Гм, – сказал какой-то мальчик.

– Алло? Могу я чем-то помочь?

– Гм. Да, – сказал мальчик. – Это Брэд. Брэд МакКоли. Я звоню из Страны Рождества.

Имя мальчика она узнала, но поначалу ни с чем не могла его соотнести.

– Брэд, – сказала она. – Могу я тебе помочь? Откуда, говоришь, ты звонишь?

– Из Страны Рождества, глупая. Ты знаешь, кто я. Я был в машине, – сказал он. – У дома мистера Мэнкса. Ты помнишь. Было весело.

У нее заледенела грудь. Трудно стало дышать.

– Ой, да пошел ты, малыш, – сказала она. – Пошел ты вместе со своей долбаной шуточкой.

– Я потому звоню, – сказал он, – что мы все проголодались. Здесь никогда не бывает ничего съестного, а зачем тогда все эти зубы, если их не к чему приложить?

– Еще раз позвонишь, и я напущу на тебя копов, придурок ты долбаный, – сказала она и бросила трубку на рычаг.

Вик прижала руку ко рту и издала что-то среднее между рыданием и воплем ярости. Согнувшись вдвое, она дрожала в промерзшем гараже.

Придя в себя, она выпрямилась, сняла трубку и спокойно позвонила телефонистке.

– Можете ли вы дать мне номер, по которому мне только что звонили? – спросила Вик. – Нас разъединили. Я хочу перезвонить.

– По номеру, с которого вы говорите?

– Да. Связь только что разорвалась.

– Мне очень жаль. У меня есть телефонный вызов за пятницу, с номера восемь-сто. Хотите, чтобы я вас соединила?

– Вызов поступил только что. Я хочу знать, кто это был.

Последовало молчание, прежде чем телефонистка ответила, пауза, в течение которой Вик различала голоса других телефонисток, говоривших на заднем плане.

– Прошу прощения. У меня нет никаких звонков по этому номеру с прошлой пятницы.

– Спасибо, – сказала Вик и повесила трубку.

Вик, обхватив себя руками, сидела на полу, под телефоном, когда ее нашел Лу.

– Ты вроде как давно здесь сидишь, – сказал он. – Хочешь, принесу тебе одеяло, мертвого таунтауна или еще что-нибудь?

– Что такое таунтаун?

– Что-то вроде верблюда. Или, может, большого козла. По-моему, без разницы.

– Как там Уэйн?

– Я читал Бэту комикс, и он на мне задремал, так что я положил его в кроватку. Он классный. А ты что здесь делаешь?

Он оглядел тусклое помещение, как будто думал, что она могла быть не одна.

Ей нужно было сказать ему что-нибудь, придумать какое-нибудь объяснение, чего это ради она сидит на полу в холодном темном гараже, поэтому она кивнула на мотоцикл, который он загрунтовал.

– Думала о байке, с которым ты работаешь.

Он посмотрел на нее прищуренными глазами. Она поняла, что он ей не верит.

Но потом он посмотрел на мотоцикл, на трансферную бумагу на полу рядом с ним и сказал:

– Боюсь, я с ним напортачу. Думаешь, получится?

– Нет. Не думаю. Прости.

Он бросил на нее испуганный взгляд.

– В самом деле?

Она слабо улыбнулась и кивнула.

Он тяжело вздохнул.

– Можешь сказать, что я сделал не так?

– Хардкор – это одно слово, а не два. И твое «а» выглядит как цифра 2. А кроме того, писать надо было зеркально. Когда наклеишь трансферную бумагу и сделаешь копию, «Хардкор» выйдет наоборот.

– Ох. Вот дерьмо. Чуня. Какой же я идиот. – Лу бросил на нее еще один взгляд, исполненный надежды. – Но тебе хотя бы мой череп понравился, верно?

– Честно?

Лу уставился себе под ноги.

– Боже мой. Я надеялся, что Тони Б. отстегнет мне пятьдесят баксов – или сколько-нибудь – за хорошую раскраску. Если бы ты меня не остановила, мне бы, наверное, самому пришлось заплатить полсотни, за то, что испортил его байк. И почему у меня ничего не получается?

– У тебя получается быть папой.

– Это не ракетостроение.

Да уж, подумала Вик. Это сложнее.

– Хочешь, я это исправлю? – спросила она.

– А ты когда-нибудь расписывала байки?

– Нет.

Он кивнул:

– Ладно. Давай. Если ты напортачишь, мы просто скажем, что это сделал я. Никто не удивится. Но если заладится, надо будет всем рассказать, кто его на самом деле расписывал. Может, привлечем новые заказы. – Он снова окинул ее долгим оценивающим взглядом. – Ты уверена, что все в порядке? Не предаешься здесь темным женским мыслям, верно?

– Нет.

– Ты никогда не думала, что, типа, тебе не стоило завязывать с терапией? Ты же прошла через такое дерьмо, чуня. Может, тебе стоит поговорить об этом. О нем.

«Только что поговорила, – подумала она. – У меня состоялась прекрасная меленькая беседа с последним ребенком, похищенным Чарли Мэнксом. Теперь он своего рода холодный вампир, пребывает в Стране Рождества и хочет чего-нибудь поесть».

– Разговоров, я думаю, хватит, – сказала она и взяла руку Лу, когда тот ее предложил. – Вместо этого я, пожалуй, просто распишу этот байк.

Шугаркрик, штат Пенсильвания Лето 2001 г.

Бингу было пятьдесят три года, и он не надевал своего противогаза вот уже пять лет, когда до него дошло известие о том, что Чарли Мэнкс тяжело болен.

Бинг узнал об этом из статьи на AOL[64]64
  AOL Inc. (America Online) – американский медийный конгломерат, поставщик онлайн-служб и электронных досок объявлений, владелец поисковой системы, социальной сети и т. д.


[Закрыть], доступ куда он получал с помощью большого черного компьютера Dell, которым его наградила компания «НорКемФарм» за двадцать пять лет службы. Он каждый день смотрел на AOL новости из Колорадо о мистере Мэнксе, но долгие годы до этого там ничего не было: Чарльз Талант Мэнкс III, возраст неизвестен, осужденный убийца, подозреваемый в десятках похищений детей, был перемещен в больничное крыло федерального исправительного учреждения «Энглвуд», когда разбудить его оказалось невозможным.

Мэнкса осмотрел видный нейрохирург из Денвера Марк Софер, который описал его заболевание как достойное войти в медицинские книги.

«Пациент страдает от прогерии взрослых или редкой формы синдрома Вернера, – сказал Софер. – Проще говоря, он начал очень быстро стареть. Месяц для него больше похож на год. Год – это почти десять лет. А этот парень с самого начала не был желторотым птенцом».

Врач сказал, что нет никакого способа узнать, может ли заболевание Мэнкса частично объяснить его аномальное поведение, которое привело к жестокому убийству рядового Томаса Приста в 1996 году. Он также отказался описать текущее состояние Чарли Мэнкса как кому.

«Он не отвечает строгому определению [комы]. Его мозговая функция высока – как будто он спит. Он просто не может больше проснуться. Его тело слишком устало. В его бензобаке не осталось ни капли бензина».

Бинг не раз думал написать мистеру Мэнксу, заверить, что он ему по-прежнему предан, по-прежнему его любит, всегда будет любить и готов служить ему до самого смертного дня. Но хотя Бинг, возможно, не был самой яркой лампочкой на елке – ха-ха-ха, – ему хватало ума понимать, что мистер Мэнкс рассердится на него, если он напишет, и будет прав. Письмо от Бинга наверняка привело бы к появлению мужчин в костюмах, стучащихся в дверь, мужчин в солнечных очках и с пистолетами в подмышечных кобурах. Здравствуйте, мистер Партридж, не могли бы вы ответить на несколько вопросов? Как бы вы себя почувствовали, если бы мы спустились к вам в подвал с лопатой, покопались бы там немного? Так что он никогда ему не писал, а теперь было слишком поздно, и от этой мысли ему становилось нехорошо.

Между тем сам мистер Мэнкс однажды передал послание Бингу, хотя Бинг не знал, каким образом. Пакет без обратного адреса на нем бросили ему на порог через два дня после того, как мистера Мэнкса приговорили к пожизненному заключению в «Энглвуде». Внутри была пара номерных знаков – NOS4A2/КАНЗАС – и маленькая карточка на бумаге верже цвета слоновой кости, с рождественским ангелом, выбитым на лицевой стороне.

Бинг хранил эти номерные знаки у себя в погребе, где была похоронена вся остальная его жизнь с Чарли Мэнксом: опустевшие украденные баллоны севофлурана, пистолет калибра 0,45 его папы, а также останки тех женщин, матерей, которых Бинг доставлял к себе домой после многих миссий спасения с мистером Мэнксом… всего было девять миссий.

Брэд МакКоли был девятым ребенком, спасенным ими для Страны Рождества, а его мать Синтия – последней шлюхой, с которой Бинг имел дело в тихой комнате в подвале. В некотором смысле, она тоже была спасена, прежде чем умерла: Бинг научил ее любви.

Бинг и мистер Мэнкс собирались спасти еще одного ребенка летом 1997 года, и на этот раз Бинг проехал бы всю дорогу в Страну Рождества с мистером Мэнксом, чтобы жить там, где никто не стареет, а несчастье противозаконно, где он мог бы кататься на всех аттракционах, все время пить какао и каждое утро вскрывать рождественские подарки. Когда он думал о вселенской несправедливости – мистера Мэнкса скрутили как раз перед тем, как он мог бы наконец широко распахнуть ворота Страны Рождества перед Бингом, – то чувствовал себя сокрушенным внутри, как будто надежда была вазой, сброшенной с высоты: хрясть.

Хуже всего, однако, была не потеря мистера Мэнкса или Страны Рождества. Хуже всего была потеря любви. Потеря мамочек.

Его последняя, миссис МакКоли, была самой лучшей. Они вели долгие беседы вдвоем в подвале, когда миссис МакКоли, голая, загорелая и подтянутая, лежала, прильнув к боку Бинга. Ей было сорок, но у нее так и выпирали мышцы, которые она накачала, тренируя волейболисток. Кожа у нее лучилась теплом и здоровьем. Она гладила седеющие волосы на груди Бинга и говорила, что любит его сильнее, чем мать или отца, больше, чем Иисуса, крепче, чем собственного сына, нежнее, чем котят, беззаветнее, чем солнце. Хорошо было слушать, как она это говорит: «Я люблю тебя, Бинг Партридж. Я так тебя люблю, что это меня сжигает. Я вся внутри пылаю. Это сжигает меня заживо». Дыхание у нее было сладким от запаха пряничного дыма; она была такой подтянутой, такой здоровой, что ему приходилось потчевать ее порцией своей ароматизированной смеси севофлурана каждые три часа. Она любила его так сильно, что перерезала себе вены, когда он сказал ей, что они не смогут жить вместе. Они занимались любовью в последний раз, пока она истекала кровью – пока она заливала его кровью с головы до ног.

«Тебе больно?» – спросил он.

«О, Бинг, Бинг, какой ты глупыш, – сказала она. – Я ведь уже несколько дней сгораю от любви. А пара таких маленьких порезов – это совсем не больно».

Она была такой красивой – с такими совершенными материнскими сиськами, – что ему претило обливать ее щелочью, пока она не начала пахнуть. Даже с мухами в волосах она была красива; очень красива, правда. Навозные мухи сверкали, как драгоценные камни.

Бинг вместе с мистером Мэнксом посещал КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ, и знал, что, если бы Синтия МакКоли была предоставлена самой себе, она бы убила своего сына в подпитываемой стероидами ярости. Но в своей тихой комнате внизу Бинг научил ее доброте и любви, научил, как сосать член, так что она хотя бы закончила свою жизнь на хорошей ноте.

В этом-то все и заключалось: брать что-то ужасное и делать из него что-то хорошее. Мистер Мэнкс спасал детей, а Бинг спасал мам.

Теперь, однако, с мамами было покончено. Мистер Мэнкс сидел взаперти, а противогаз Бинга с 1996 года висел на крючке за задней дверью. В новостях он прочел о том, что мистер Мэнкс заснул – впал в глубокий, бесконечный сон, храбрый воин под злыми чарами, – а затем распечатал это сообщение, сложил листок и решил как-то на него помолиться.

На пятьдесят третьем году жизни Бинг Партридж снова стал воцерковленным человеком, вернулся в Скинию Новой Американской Веры в надежде, что Бог предложит какое-то утешение одному из самых одиноких Своих детей. Он молился, чтобы в один прекрасный день снова услышать, как на подъездной дороге играет «Белое Рождество», отодвинуть льняную занавеску и увидеть мистера Мэнкса за рулем «Призрака» – окно опущено, и Добрый Человек смотрит прямо на него. Давай, Бинг, безумный ты мой! Поехали на прогулку! Число десять ждет нас! Давай схватим одного малыша, и я отвезу тебя в Страну Рождества! Небо знает, что ты это заслужил!

В удушающем зное июльского дня он поднялся по крутому холму. Цветы из фольги у него во дворе – их насчитывалось тридцать три – были совершенно тихи и неподвижны. Как же он их ненавидел! Как он ненавидел голубое небо и невыносимую гармонику цикад, пульсирующих в деревьях! Бинг тащился в гору с новостной заметкой в одной руке («Осужденного убийцу постигло редкое заболевание») и последней запиской от мистера Мэнкса – в другой («Я, возможно, задержусь. 9»), чтобы поговорить с Богом об этих вещах.

Церковь стояла на гектаре вспученного асфальтобетона, в трещинах которого торчали бледные побеги травы по колено Бингу. Входные двери были обвязаны тяжелой цепью, запертой на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме самого Бинга, там не молился. Скиния некогда принадлежали Господу, но теперь она стала собственностью кредиторов; так говорилось на выцветшем на солнце листе бумаги в прозрачном пластиковом конверте, прикрепленном к одной из дверей.

Цикады гудели в голове у Бинга, как сумасшествие.

Снаружи у одного из краев участка стоял большой щит, подобный тем, что выставляют перед «Молочной Королевой» или стоянкой подержанных автомобилей, сообщавший прихожанам, какой гимн им следует петь в данный день. БОЖЕ! ТЫ БОГ МОЙ, ОН СНОВА ЖИВ и ГОСПОДЬ НИКОГДА НЕ СПИТ. МОЛИТВЫ были назначены на час дня. Щит возвещал одни и те же гимны со времени первого срока Билла Клинтона.

В некоторых из витражей имелись отверстия, пробитые камнями шпаны, но Бинг не пробирался туда этим путем. С одной стороны церкви стоял сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и сумахом. Перед дверью сарая лежал гниющий плетеный коврик. Под ним был спрятан блестящий медный ключ.

Этот ключ открывал замок на покосившейся двери подвала в задней части здания. Бинг вошел и спустился. Он пересек прохладный подземный зал, пробираясь через запах старого креозота и заплесневелых книг, и взошел в большой открытый амфитеатр церкви.

Бингу всегда нравилась церковь, начиная с тех дней, когда он еще ходил туда вместе с матерью. Ему нравилось, как солнечный свет пронизывал витражи в двадцать футов высотой, наполняя помещение теплом и красками, ему нравилось, как были одеты другие мамы: белые кружева, каблуки и молочно-белые чулки. Бинг любил белые чулки и любил слушать женское пение. Все мамы, которые оставались с ним в Доме Сна, пели ему, прежде чем принять свое последнее упокоение.

Но после того как пастор сбежал со всеми деньгами, а банк запер церковь, он обнаружил, что это место его смущает. Ему не нравилось, что тень от шпиля на исходе дня словно бы тянется к его дому. Начав забирать мамочек к себе в дом – который мистер Мэнкс окрестил Домом Сна, – Бинг заметил, что смотреть на вершину холма стало стоить ему огромного труда. Церковь угрожающе маячила, тень от шпиля была обвиняющим перстом, который простирался вниз по склону и указывал на его двор: ЗДЕСЬ СКРЫВАЕТСЯ СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА! У НЕГО В ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!

Бинг пытался убедить себя, что ведет себя глупо. На самом деле они с мистером Мэнксом герои, они исполняют христианскую работу. Если бы кто-то написал о них книгу, их нельзя было бы не отметить как хороших парней. Неважно, что многие матери, когда им вводили севофлуран, по-прежнему не признавали своих планов сделать шлюх из дочерей или бить сыновей, что некоторые из них утверждали, будто никогда не принимали наркотики, не пили сверх меры и не имели судимостей. Эти вещи были в будущем, гнусном будущем, которое Бинг и мистер Мэнкс предотвращали не покладая рук. Если Бинга когда-нибудь арестуют – потому что ни один законник никогда, конечно, не поймет всей важности их работы, не поймет лежащей в ее основе доброты, – то, Бинг это чувствовал, он сможет говорить о своей работе с гордостью. Ни в одном из деяний, которые он совершил с мистером Мэнксом, не было ничего постыдного.

Тем не менее он иногда беспокоился, глядя на церковь.

Он говорил себе, поднимаясь по лестнице из подвала, что ведет себя как дурачок, что в доме Божьем рады каждому и что мистеру Мэнксу молитвы Бинга необходимы… сейчас более, чем когда-либо. Со своей стороны, Бинг никогда не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил у Бинга, чем он собирается заняться, когда уйдет в отставку. Бинг был потрясен и спросил, зачем ему уходить в отставку. Он любит свою работу. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет работы его заставят уйти в отставку. Выбора в этом вопросе нет. Бинг никогда об этом не думал. Он исходил из того, что к настоящему времени будет пить какао в Стране Рождества, по утрам открывая подарки, а по ночам колядуя.

В тот день огромное пустое святилище не умиротворило его сознание. В сущности, ровно наоборот. Все скамьи по-прежнему находились там же, хотя были уже не выстроены ровными рядами, но распиханы и так и этак, кривые, как зубы у мистера Мэнкса. На полу валялись осколки стекла и куски штукатурки, которые хрустели под ногами. В помещении густо пахло аммиаком, птичьей мочой. Кто-то заходил сюда, чтобы выпить. Скамьи были усеяны пустыми бутылками и пивными банками.

Он пошел дальше, меря шагами протяженность помещения. Его проход потревожил ласточек в стропилах. Звук их бьющихся крыльев отдавался эхом – это походило на тот звук, с каким маг пускает в воздухе мерцающую полосу игральных карт.

Свет, наклонно падавший в окна, был холодным и синим, и в солнечных лучах вращались пылинки, словно церковь была внутренностью снежного шара, только что начавшего успокаиваться.

Какие-то люди – подростки, бездомные – устроили алтарь в одной из глубоко посаженных оконных рам. В затвердевших лужицах воска стояли оплывшие красные свечи, а за свечами были установлены несколько фотографий Майкла Стайпа[65]65
  Джон Майкл Стайп (р. 1960) – американский музыкант, певец, фотохудожник, лидер и фронтмен рок-группы R.E.M.


[Закрыть] из R.E.M.[66]66
  Название группы представляет собой аббревиатуру для «Rapid Eye Movement» – «быстрых движений глаз», одного из признаков так называемой «фазы быстрого сна», когда спящий видит сновидения.


[Закрыть], тощего гомика со светлыми волосами и светлыми глазами. На одной из фотографий кто-то написал вишневой помадой: Я ТЕРЯЮ ВЕРУ. Бинг и сам чувствовал, что со времен «Эбби-роуд» в рок-музыке не было ни одной вещи, достойной прослушивания.

Бинг установил карточку от мистера Мэнкса и распечатку заметки о нем в центре этого самодельного алтаря, потом зажег пару свечей ради Доброго Человека. Расчистив небольшой участок на полу, отбросив ногами в сторону куски штукатурки и грязные трусики – украшенные маленькими сердечками, они на вид пришлись бы впору десятилетнему ребенку, – он опустился на колени.

Он прочистил горло. В огромном отдающемся эхом пространстве церкви это прозвучало громко, как выстрел.

Ласточка затрещала крыльями, скользя от одного стропила к другому.

Он видел ряд голубей, наклонявшихся вперед, чтобы смотреть на него сверху вниз своими блестящими бешено-красными глазами. Они наблюдали за ним как зачарованные.

Закрыв глаза и сложив ладони, он заговорил с Богом.

– Эй, там, бог, – сказал Бинг. – Это Бинг, тот самый старый тупица. О боже. О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс пошел баиньки, он крепко заснул, и я не знаю, что делать, а если он не поправится, не вернется ко мне, я никогда не поеду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался сделать в своей жизни что-нибудь хорошее. Я изо всех сил старался спасать детей, чтобы они ни в коем случае не оставались без какао, аттракционов и подарков. Это было нелегко. Никто не хотел, чтобы мы их спасали. Но даже тогда, когда мамы кричали и обзывали нас ужасными словами, даже когда их дети плакали и мочились, я любил их. Я любил этих детей, и я любил их мам, пусть даже они были дурными женщинами. А больше всего я любил мистера Мэнкса. Все, что он делает, он делает для того, чтобы другие люди могли быть счастливы. Разве это не самое хорошее, что может делать человек, – распространить вокруг себя немного счастья? Пожалуйста, господи, если мы сделали что-то хорошее, пожалуйста, помоги мне, дай мне знак, скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пож…