Книга: Год магического мышления - Джоан Дидион

Это был самый обычный декабрьский день. Вся рождественская кутерьма осталась позади, можно отдохнуть и расслабиться, пусть мысли о дочери и не дают покоя; по крайней мере, ей становится лучше, а это уже что-то. Они пришли домой, разожгли камин, приготовили ужин. Разговоры о заболевшей дочери, читаемой книге, планах на завтра. Полумрак, треск огня, домашний уют. Стол, тарелки, салат. Он говорил о книге, а затем внезапно умолк. Она, посмотрев на него и увидев странное положение его левой руки, подумала что он шутит, пытаясь снизить напряжённость последних часов, проведённых у больничной койки их дочери. Он не шутил. Он уже был мёртв. «Жизнь меняется быстро. Жизнь меняется за секунду. Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается». Это и правда был самый обычный декабрьский день, но с того момента как его сердце перестало биться, этот день стал для неё днём, который она проживала вновь и вновь, днём, когда время для неё замерло, днём, когда в каком-то смысле остановилось не только его сердце, но и её.

Несмотря на то, что это первая прочитанная мной книга Джоан Дидион, о ней, её творчестве и наследии я наслышана. Она часто интервьюировала тех, кто пережил страшное или потерял близких, потому о чужом горе она знала много чего. Но чужое горе на то и чужое. Знакомая журналистка, прочитавшая книгу в оригинале и посоветовавшая её мне, восхищалась её выверенным слогом, и теперь я понимаю, что она имела в виду: Джоан будто бы брала интервью у самой себя, была исследователем своего горя и всех его граней. «Именно обыденность всего, что предшествовало, мешала мне полностью поверить в случившееся, принять его, признать, усвоить и жить дальше», – несколько отстранённо подмечала она это и многие другие вещи, что терзали её на протяжении того года, и то, с какой сухостью она рассказывала о страшном, описывая в подробностях смерть Джона и происходящее с Кинтаной, поражало, но те незначительные на первый взгляд моменты, в которых проскальзывала тень её истинных чувств, давали понять, насколько же ей было больно (сломанные часы, засохшие ручки, его блокнот). Она проделала невозможное: полностью отстранившись от эмоций и чувств, она показала как проходил её первый год без человека, который на протяжении сорока лет был для неё всем – возлюбленным, напарником, советчиком, и одно только это достойно уважения. Многим, я думаю, откликнулось.

«Скорбь, когда приходит, оказывается не такой, какой ожидаешь». Мне всегда казалось безумным, что, когда у человека умирает близкий, он должен следовать определённым правилам. Не плачет? Ему не так больно. Не возвращается к обыденной жизни? Ему нравится себя жалеть. То, что каждый переживает смерть по-своему, почему-то забывается; я уяснила это, когда мне было двенадцать лет. Вот что по-настоящему страшно. Страшно и то, что никто тут уже не поможет. То, с каким отчаянием Джоан пыталась отыскать ответы в многочисленных книгах и исследованиях, то, как она вновь и вновь возвращалась к воспоминаниям в попытке уловить тот миг, когда всё можно было изменить, то, как её снедало чувство вины, – всё это показалось мне до боли знакомым: ну ведь должны же быть ответы, должен же быть во всём этом какой-то смысл! Но суть в том, что никакого смысла в этом нет: «Я осознала, что на самом деле от точного ответа ничего не зависит. Случилось то, что случилось. Такова моя новая реальность». Человек был жив: она рассказывала ему о своих снах, обсуждала с ним свою работу, он всегда дожидался её к ужину, держал за руку, когда взлетал самолёт, – «И вдруг его не стало». И больше некому рассказать о кошмаре, некому дать статью для правки, ужинать придётся в одиночестве, а когда самолёт оторвётся от земли, останется лишь до боли сжать ручки кресла. Спустя год она потеряла и дочь, своё единственное дитя. Единственное, что ей осталось, – это отпустить тех, кто был для неё всем, смириться с их смертью, научиться с этим жить. Но как же это сложно... Как же сложно.

Несмотря на то, что эта книга подобна исследованию самой природы скорби, несколько раз она вызывала у меня лавину эмоций, до того знакомыми казались некоторые моменты. Есть книги, которые пишут о подобном столь душераздирающе, что постоянно задыхаешься от слёз, – здесь такого нет и в помине. Несмотря на то, что Джоан говорит правильные вещи о жалости к себе, она себя нисколько на жалеет, она просто и честно рассказывает читателю и в первую очередь самой себе о том, что она чувствовала на протяжении этих двенадцати месяцев. Размышлять о смерти страшно, ещё страшнее думать о смерти своих любимых, но правда такова, что рано или поздно умрут все. Но, несмотря на столь сумрачные мысли, не могу сказать, что после прочтения меня одолела меланхолия, скорее напротив. «Так о вере эта книга или о скорби? Или скорбь и вера – одно и то же?», – кто знает. «Больше, чем ещё один день», – говорил Джон жене и дочери. Возможно, это и есть ответ.