Текст книги "Случайная вакансия"

Эвертри-Кресент представлял собой полумесяц одноэтажных коттеджей постройки тридцатых годов прошлого века, в двух минутах от главной площади Пэгфорда. В доме номер тридцать шесть, который дольше других оставался в собственности одной и той же семьи, сидела в постели, обложившись подушками, Ширли Моллисон и потягивала принесенный мужем чай. Отражение, смотревшее на нее из зеркальной дверцы стенного шкафа, было слегка размытым – отчасти потому, что она еще не надела очки, а отчасти потому, что окно затемняли шторы с рисунком из роз. При таком выгодном освещении ее бело-розовое лицо с ямочками, в обрамлении коротких серебристых волос выглядело ангельским.

Спальня была достаточно просторной, чтобы вместить две кровати: односпальную – для Ширли, двуспальную – для Говарда; сдвинутые вплотную, они смотрелись разнояйцевыми близнецами. Матрас Говарда, еще хранивший вмятину от его внушительного туловища, пустовал. Тихое журчанье и шипенье душа доносились туда, где любовались друг дружкой Ширли и ее отражение, смакуя новость, от которой атмосфера дома пузырилась, как шампанское.

Барри Фейрбразер умер. Испустил дух. Окочурился. Ни одно событие национального масштаба – будь то война, обвал финансового рынка или террористический акт – не могло бы вызвать у Ширли такого трепета, жгучего интереса, лихорадочного потока мыслей, какие одолевали ее сейчас.

Барри Фейрбразера она ненавидела. Здесь Ширли с мужем слегка расходились во мнениях, при том что их симпатии и антипатии, как правило, совпадали. Говард признавал, что этот бородатый коротышка, который яростно наскакивал на него за исцарапанным столом пэгфордского приходского зала собраний, и в самом деле персонаж забавный, но Ширли не делала различий между политическими и личными отношениями. Барри Фейрбразер противостоял Говарду в его главном устремлении, а потому был ее злейшим врагом.

Преданность собственному мужу – вот что в первую очередь питало острую неприязнь Ширли к покойнику. Ее интуиция в плане отношения к людям безошибочно работала только в одном направлении. Как собака, натасканная на поиск наркотиков, она неусыпно вынюхивала снисходительный тон и давным-давно обнаружила его у Барри Фейрбразера и его дружков по местному совету. Барри Фейрбразер и иже с ним задирали нос, считая, что университетский диплом ставит их выше таких людей, как они с Говардом, и придает их мнению больший вес. Что ж, сегодня по их надменности был нанесен сокрушительный удар. Внезапная смерть Фейрбразера укрепила Ширли в давнем убеждении, что он и его подпевалы, при всей их кичливости, в подметки не годятся ее мужу, который вдобавок ко всем другим своим достоинствам семь лет назад стойко перенес инфаркт.

Даже когда ее Говард лежал на операционном столе, у Ширли и в мыслях не было, что он может умереть. Присутствие Говарда в этом мире было для нее данностью, как солнечный свет и кислород. Она так и говорила, когда соседи и знакомые заводили речь о том, какие бывают чудесные исцеления, как удачно, что кардиологический центр Ярвила расположен поблизости, и как она, вероятно, сходила с ума от беспокойства. «Я твердо знала, что он выздоровеет, – отвечала Ширли, спокойная и безмятежная. – Ни минуты не сомневалась». И вот пожалуйста: он живет-поживает, а Фейрбразер лежит в морге. Значит, судьба такая.

В приподнятом настроении Ширли вспомнила день, последовавший за рождением ее сына Майлза. Тогда она сидела в кровати, точь-в-точь как сейчас, нежилась в лучах проникающего в палату солнечного света, прихлебывала кем-то заваренный для нее чай и ждала, когда принесут кормить ее чудесного новорожденного малыша. Рождение и смерть: они навевали одни и те же мысли о высоком и о ее собственной особой миссии. Известие о внезапной кончине Барри Фейрбразера лежало у нее на коленях, как пухлое новорожденное дитя, на радость всем ее знакомым, а она сама превратилась в источник, родник, потому что стала первой – ну, или почти первой – из тех, кто услышал эту весть.

Пока Говард не вышел из спальни, восторг, что бурлил и пенился внутри у Ширли, ничем себя не обнаруживал. Она обменялась с мужем парой фраз, которые полагается произносить в случае чьей-либо скоропостижной смерти, а потом он пошел в душ. Естественно, эти шаблонные слова и предложения, скользившие туда-сюда, словно костяшки на счетах, не могли обмануть Ширли: она понимала, что Говарда переполняет точно такая же эйфория, но выражать подобные чувства в открытую, пока весть о смерти еще носилась в воздухе, было бы равносильно тому, чтобы плясать голышом и выкрикивать похабщину, а Говард и Ширли всегда носили покров благопристойности, который не сбрасывали ни под каким видом.

И еще одна счастливая мысль пришла ей на ум. Опустив чашку с блюдцем на прикроватный столик, Ширли выскользнула из постели, накинула махровый халат, нацепила очки, прошлепала босиком по коридору и постучала в дверь ванной комнаты.

– Говард?

Ей ответило вопросительное фырканье на фоне ровного постукивания струй.

– Как ты считаешь, не выложить ли это на сайте? Насчет Фейрбразера?

– Неплохо придумано, – выговорил он из-за двери после краткого размышления. – Просто отлично.

Она поспешила в кабинет. Раньше это была самая маленькая спальня в их одноэтажном доме: ее занимала их дочь Патриция, которая давно переехала в Лондон и крайне редко упоминалась в разговорах. Ширли очень гордилась тем, что стала продвинутым пользователем интернета. Десять лет назад она пошла на вечерние курсы и оказалась там одной из самых старших слушательниц, причем единственной неуспевающей. Тем не менее она старалась изо всех сил, твердо решив стать администратором интереснейшего нового сайта Пэгфордского местного совета. Она ввела свой логин и зашла на домашнюю страницу. Краткое сообщение полилось так свободно, как будто пальцы сочиняли его сами.

Советник Барри Фейрбразер

С глубоким прискорбием извещаем о смерти советника Барри Фейрбразера. В этот трудный час мы все мысленно с его близкими.

Она внимательно проверила текст, выбрала «отправить» и убедилась, что сообщение ушло.

Закрыв форум местного совета, она зашла на свой любимый медицинский сайт и ввела в строку поиска слова «мозг» и «смерть».

Когда погибла принцесса Диана, королева приспустила флаг над Букингемским дворцом. Ее величество занимала особое место в духовной жизни Ширли. Повторяя про себя текст отосланного сообщения, она убедилась в правильности своего поступка и от души порадовалась. Учиться нужно на лучших примерах.

Результатов поиска оказалось бесчисленное множество. Ширли проскролила их все, скользя кротким взглядом по экрану то вверх, то вниз; она силилась понять, какому из этих смертельных недугов, подчас труднопроизносимых, обязана своим нынешним счастьем. На добровольных началах Ширли работала в Юго-Западной клинической больнице; она так поднаторела в вопросах медицины, что порой даже ставила диагнозы своим знакомым.

Однако нынче утром ей было не до того, чтобы ломать голову над мудреными терминами и симптомами: она уже продумывала пути дальнейшего распространения этой новости, мысленно намечая и корректируя очередность телефонных звонков. Ей было любопытно, в курсе ли Обри с Джулией и что они скажут; хотелось также угадать, разрешит ли ей Говард сообщить Морин или прибережет это удовольствие для себя.

Все это было невероятно увлекательно.

Эндрю Прайс закрыл входную дверь небольшого побеленного дома и поплелся за младшим братом по хрусткой от мороза садовой дорожке, которая шла круто вниз, к обледенелой железной калитке в живой изгороди, а оттуда в переулок. Братья не удостоили взглядом знакомую панораму, раскинувшуюся впереди: городок Пэгфорд лежал, как в чаше, среди трех холмов, один из которых венчали руины аббатства двенадцатого века. У подножья этого холма змеилась тонкая река, убегавшая в город под игрушечным каменным мостиком, прочно стоявшим на земле. В мальчишеских глазах это была надоевшая, неумело расписанная декорация; в те редкие дни, когда в доме бывали гости, Эндрю с презрением наблюдал, как отец хвастается этим видом, будто самолично его придумал и соорудил. Эндрю предпочел бы видеть за окнами асфальт, битое стекло и граффити: в последнее время он грезил о Лондоне, о настоящей жизни.

Братья прошагали до конца переулка и помедлили на углу, перед широкой улицей. Пошарив в живой изгороди, Эндрю вытащил полпачки сигарет «Бенсон энд Хеджес» и слегка отсыревший коробок спичек. Спичечные головки крошились, но он все же сумел закурить, хоть и не с первой попытки. Пара глубоких затяжек – и тишину нарушил рев двигателя школьного автобуса. Стряхнув тлеющий пепел, Эндрю аккуратно вернул окурок в пачку.

К Хиллтоп-Хаусу школьный автобус взбирался заполненным на две трети, потому что успевал до этого объехать близлежащие фермы и дома. Братья, как обычно, сели порознь: каждый расположился на двойном сиденье, чтобы смотреть в окно, пока автобус будет кружить и петлять по округе. У подножья холма, на котором они жили, находился дом, задвинутый глубоко в клиновидный сад. Как правило, у калитки поджидали дети Фейрбразеров, все четверо, но сегодня там никого не оказалось. Шторы были задернуты. Эндрю раньше не задумывался, что после смерти родственника полагается сидеть в темноте.

С месяц назад Эндрю заклеил на дискотеке в школьном актовом зале Нив Фейрбразер, одну из двух дочерей-близняшек Барри. Потом не знал, как отделаться. С Фейрбразерами родители Эндрю не общались: у Саймона и Рут друзей, считай, не было, но к Барри, управляющему крошечным местным отделением банка, которое чудом уцелело в Пэгфорде, они, судя по всему, относились с неким подобием симпатии. Его фамилия упоминалась у них дома в связи с решениями местного совета, театральными постановками в ратуше и благотворительными спортивными мероприятиями в пользу церкви. Эндрю совершенно не интересовали такие вещи, да и родители его держались в стороне, разве что изредка вносили какие-то пожертвования или приобретали лотерейный билет.

Когда автобус свернул влево и покатил по Черч-роу, мимо спускающихся уступами викторианских особняков, Эндрю нарисовал себе небольшую сценку, в которой его отец упал замертво, подстреленный невидимым снайпером. Эндрю одной рукой гладил рыдающую мать по спине, а другой набирал номер похоронного бюро. Не вынимая изо рта сигарету, он заказал самый дешевый гроб.

В конце Черч-роу автобус поджидали Джаванды: Ясвант, Сухвиндер и Раджпал. Эндрю предусмотрительно выбрал для себя место позади свободного сиденья, надеясь, что перед ним сядет Сухвиндер (сама-то она была ему неинтересна – его лучший друг Пупс прозвал ее ТНТ, что означало Титьки-На-Тонну), но просто Она чаще всего подсаживалась к Сухвиндер. То ли этим утром у него обострился дар внушения, то ли что, но Сухвиндер и в самом деле устроилась перед ним. Эндрю, торжествуя, уставился в слепое, замызганное окно и покрепче прижал к себе рюкзак, чтобы скрыть эрекцию, вызванную сильной тряской.

С каждой кочкой и рытвиной предвкушение нарастало; неповоротливая школьная колымага протискивалась узкими переулками, потом едва не зацепила угол дома, сворачивая на главную площадь, и притормозила на углу Ее улицы.

Никогда еще Эндрю так не тянуло к девчонке. Это была новенькая: почему-то ее перевели к ним в конце учебного года. Она носила имя Гайя, которое ей очень подходило, потому что он такого никогда не слышал, – все в ней оказалось в диковинку. Как-то утром она просто вошла в школьный автобус, как будто спустившись с недосягаемых вершин природы, и села через два сиденья от него, а он застыл от совершенства ее плеч и затылка. Ее каштаново-бронзовые волосы струились по спине длинными локонами; носик был идеально прямой, аккуратный, чуть-чуть укороченный, что лишь подчеркивало зазывную сочность бледных губ; широко посаженные карие глаза, опушенные густыми ресницами, пестрели зелеными точками, словно яблоки с коричневатой кожицей. Эндрю не замечал, чтобы она красилась, а на ее чистом лице не было ни прыщика, ни пятнышка. Эти правильные и вместе с тем необыкновенные черты он мог разглядывать часами, пытаясь понять, в чем же кроется их загадка. На прошлой неделе у них был сдвоенный урок биологии; столы и головы расположились так удачно, что Эндрю почти все время мог за ней наблюдать. Вернувшись домой, он уединился у себя в комнате и написал на листке (после получасового изучения стены, которому предшествовал сеанс онанизма): «Красота – это геометрия». Листок он сразу порвал и впоследствии, припоминая эти слова, чувствовал себя полным идиотом, но что-то в них все же было. Такое великолепие могло достигаться лишь тонкой настройкой определенной схемы, а в результате получалось захватывающее дух совершенство.

До появления девочки оставались считаные минуты; если она, по своему обыкновению, подсядет к насупленной, квадратной Сухвиндер, то окажется достаточно близко, чтобы унюхать запах его сигареты. Ему нравилось смотреть, как реагируют на нее неодушевленные предметы: как едва заметно проседает под ее телом автобусное сиденье, а металлический поручень скрывается под золотисто-бронзовой волной локонов.

Как только автобус остановился, Эндрю отвел глаза от двери, как бы углубившись в свои мысли; когда она войдет, можно будет оглядеться с таким видом, словно остановка стала полной неожиданностью, и встретиться глазами; возможно, кивнуть. Он ждал, когда откроется дверь, но урчание двигателя не прерывалось знакомым скрежетом и стуком. Приглядевшись, он увидел лишь короткую, убогую Хоуп-стрит: два ряда приросших друг к другу домишек. Водитель, нагнувшись к двери, убедился, что ученица не явилась. Эндрю хотел просить его подождать, ведь не далее как на прошлой неделе она выскочила из какого-то жалкого домика и помчалась по тротуару (можно было на нее поглазеть вместе со всеми), и ее бег на долгие часы занял его мысли, но водитель уже вывернул огромную баранку, и автобус поехал дальше. Эндрю, с болью в душе и в паху, вернулся к созерцанию замызганного окна.

Вплотную стоящие вдоль Хоуп-cтрит домишки некогда служили жилищами рабочего люда. В ванной комнате дома номер десять медленно, с излишней тщательностью брился Гэвин Хьюз. У него была такая светлая и вяло растущая щетина, что делать это требовалось всего пару раз в неделю, но холодная и слегка неопрятная ванная была единственным местом уединения. Если протянуть до восьми утра, можно будет с полным основанием сказать, что ему надо спешить на работу. Гэвину очень не хотелось вступать в разговоры с Кей.

Вчера вечером, чтобы только избежать выяснения отношений, он начал самый длительный и изобретательный сексмарафон за всю историю их романа. Кей не пришлось уговаривать – она откликнулась тотчас же и выжала из него все, что могла: то и дело меняла позы, задирала для него свои сильные коротковатые ноги, изгибалась, как известная славянская акробатка, которую она напоминала чуть загорелой кожей и короткой стрижкой. До Гэвина слишком поздно дошло: она узрела в этих нехарактерных для него поползновениях молчаливое признание всего того, что он решительно не хотел ей говорить. Целовалась она жадно; раньше, в начале их романа, эти мокрые поцелуи взасос казались ему эротичными, но теперь вызывали чуть ли не омерзение. Подавленный таким натиском, который сам же спровоцировал, Гэвин долго шел к оргазму, опасаясь, что эрекция вот-вот пропадет. Даже это обернулось против него: Кей, судя по всему, сочла такую необычную выдержку демонстрацией виртуозности в постели.

Когда наконец все кончилось, она в темноте прильнула к нему и некоторое время гладила по голове. Гэвин в унынии смотрел в пустоту, понимая, что непреднамеренно укрепил их связь, а это вовсе не входило в его расплывчатые планы. Кей уснула, придавив ему руку; простыня сырыми пятнами неприятно липла к бедру; он лежал на бугристом от старости пружинном матрасе и жалел, что не способен поступить как подонок: тихонько выскользнуть и никогда больше не возвращаться.

В ванной комнате пахло плесенью и влажными губками. К борту сидячей ванны прилипло несколько волосков. Стены облупились.

– Тут нужно поработать, – сказала как-то Кей.

Гэвин предусмотрительно не вызвался помочь. Те вещи, которых он ей не говорил, служили ему талисманами и гарантиями; он нанизывал и перебирал их в уме, как четки. Никогда не употреблял слово «люблю». Никогда не заводил речь о женитьбе. Не просил ее переезжать в Пэгфорд. Тем не менее она оказалась здесь, и якобы по его вине.

Из потемневшего от времени зеркала на него уставилась собственная личность. Под глазами темнели круги, а жидкие и сухие светлые волосы торчали клочьями. Голая лампочка с жестокостью фоторобота обрисовывала слабовольную козлиную физиономию.

«Тридцать четыре, – подумал он, – а выгляжу на все сорок».

Он занес бритву и приготовился осторожно срезать две толстые светлые волосины, которые упрямо росли по обеим сторонам выступающего кадыка.

В дверь забарабанили кулаками. Рука у него дрогнула, и с тонкой шеи на свежую белую рубашку закапала кровь.

– Твой бойфренд, кажется, уснул в ванной, – вскричал раздраженный девичий голос, – а я уже опаздываю!

– Я закончил! – гаркнул он в ответ.

Порез саднило; ну и что? Зато появился удобный предлог: Посмотри, что случилось из-за твоей дочери. Теперь мне придется перед работой мчаться домой, чтобы сменить рубашку. Почти что с легким сердцем он схватил галстук и пиджак, висевшие на вбитом в дверь крючке, и открыл задвижку.

Гайя шмыгнула мимо него в ванную и, хлопнув дверью, заперлась. Стоя на тесной лестничной площадке, где воняло жженой резиной, Гэвин вспомнил, как этой ночью грохотало о стену изголовье, как скрипела дешевая сосновая кровать, как стонала и вскрикивала Кей. Порой совершенно вылетало из головы, что в доме находится ее дочь.

Он трусцой сбежал вниз по голым дощатым ступенькам. Кей говорила, что собирается их отциклевать и покрыть лаком, но он сомневался, что у нее дойдут руки: лондонская квартира Кей тоже была неуютной и запущенной. Вообще говоря, он подозревал, что она рассчитывает вскоре переехать к нему, да только напрасно: дом – это последний оплот; здесь, в случае чего, он будет стоять насмерть.

– Что ты с собой сделал? – взвизгнула Кей, заметив у него на рубашке кровь.

На ней было дешевое алое кимоно, которое ему не нравилось, но ей очень шло.

– Гайя забарабанила в дверь так, что у меня рука дернулась. Сейчас поеду домой переодеваться.

– Ой, а я тебе завтрак приготовила! – поспешно сообщила Кей.

Гэвин понял, что на лестнице пахло не жженой резиной, а яичницей. Сухой, пережаренной.

– Не могу, Кей, я должен сменить рубашку. У меня прямо с утра…

Она уже раскладывала плотную массу по тарелкам.

– Пять минут ничего не решают, неужели нельзя…

В кармане его пиджака громко пискнул мобильник, и Гэвин решил, если получится, изобразить, что это срочный вызов.

– Господи! – произнес он в неподдельном ужасе.

– Что такое?

– Барри. Барри Фейрбразер! Он… черт… он умер! Это от Майлза. Дьявольщина!

Кей опустила деревянную лопаточку.

– Кто такой Барри Фейрбразер?

– Мы с ним играем в сквош. Ему всего-то сорок четыре! Господи!

Гэвин перечитал сообщение. Кей в замешательстве наблюдала за ним. Она знала, что Майлз и Гэвин – совладельцы юридической фирмы, но Гэвин не счел нужным познакомить ее с Майлзом. А имя Барри и вовсе было для нее пустым звуком.

С лестницы послышался оглушительный топот: это Гайя спускалась по ступеням.

– Яичница, – определила она с порога. – Кто бы сомневался. Вот спасибо-то. А по его милости, – ядовито бросила она в затылок Гэвину, – я, кажется, пропустила этот чертов автобус.

– Ты бы еще подольше прихорашивалась, – крикнула Кей вслед удаляющейся дочери, которая не соизволила ответить, пронеслась по коридору, задевая рюкзачком стены, и хлопнула входной дверью.

– Кей, я должен идти, – сказал Гэвин.

– Послушай, у меня все готово, это минутное дело…

– Мне нужно сменить рубашку. Вот зараза, я ведь помогал Барри составить завещание. Надо срочно проверить. Нет, извини, я пошел. Просто не укладывается в голове, – добавил он, перечитывая сообщение Майлза. – Поверить не могу. Мы еще в четверг играли в сквош. Прямо не могу… о господи!

Умер человек. Что она сейчас ни скажи, все было бы некстати. Гэвин торопливо поцеловал ее в неподвижные губы и вышел в узкий темный коридор.

– Мы с тобой увидимся?..

– Я позвоню! – крикнул он ей, как будто не расслышал вопроса.

Гэвин быстро перешел через дорогу к своей машине, глотая свежий, хрусткий воздух и унося с собой – как пузырек с горючей жидкостью, которую нельзя взбалтывать, – факт смерти Барри. Поворачивая ключ зажигания, он представлял, как плачут, лежа ничком на двухъярусной кровати, дочери-близнецы Барри. Когда он в последний раз обедал у Фейрбразеров и проходил по коридору мимо открытой двери их комнаты, девочки лежали именно так – каждая на своем ярусе, со своей игровой приставкой «Нинтендо».

Фейрбразеры были самой преданной из всех известных ему супружеских пар. Больше ему не обедать у них в доме. Гэвин не раз говорил Барри, как тому повезло. Не очень, оказывается, повезло.

По тротуару кто-то шел в его сторону. Он запаниковал, опасаясь, что это возвращается Гайя, чтобы наорать на него или потребовать подвезти, слишком резко дал задний ход и ударил стоящий сзади автомобиль Кей – старенький «воксхолл-корса». Пешеход поравнялся с окном его машины, и оказалось, что это чахлая, прихрамывающая старуха в домашних тапках. Гэвин, вспотев от усилия, до предела вывернул руль и съехал на мостовую. Разгоняясь, он взглянул в заднее окно и увидел, что Гайя действительно вернулась и входит в дом.

Гэвину не хватало воздуха. В груди стоял тяжелый ком. Только теперь он осознал, что Барри Фейрбразер был его лучшим другом.