Текст книги "Случайная вакансия"

(Дела минувшие)

Нарушение частных владений

12.43 В отношении нарушителей (которые, в принципе, обязаны уважать границы частных владений и права занимающих недвижимость лиц)…

Чарльз Арнольд-Бейкер

Организация работы местного cовета

7-е изд.

При весьма скромных масштабах Пэгфордский местный совет славился своей боевитостью. На ежемесячных заседаниях, проходивших в элегантном викторианском зале приходских собраний, он десятилетиями последовательно и успешно ставил заслоны всем попыткам урезать его бюджет, забрать у него некоторые полномочия, а то и объединить его с какой-нибудь новоявленной унитарной структурой. Из всех местных органов самоуправления, подотчетных Ярвилскому областному совету, пэгфордский более других по праву гордился своей принципиальной, активной и независимой позицией.

До вечера воскресенья в его составе было шестнадцать местных жителей. Поскольку в глазах пэгфордского электората желание баллотироваться в совет уже подразумевало необходимую компетентность, все шестнадцать советников были избраны на безальтернативной основе.

Однако внутри этого мирно избранного органа постоянно шла гражданская война. Спорная проблема, которая на протяжении шестидесяти с лишним лет вызывала бурю гнева и возмущения, достигла своего апогея, и совет раскололся на две фракции, возглавляемые харизматическими лидерами.

Понять суть этих разногласий мог лишь тот, кто сознавал всю глубину неприязни и недоверия Пэгфорда к областному центру Ярвилу, располагавшемуся севернее.

Ярвилские магазины, фирмы, предприятия, а также Юго-Западная клиническая больница обеспечивали рабочие места для подавляющей части населения Пэгфорда. Субботними вечерами пэгфордская молодежь устремлялась в кинотеатры и ночные клубы Ярвила. Кому наскучивало несравненное обаяние Пэгфорда, тех ждали городские парки, собор и два огромных торговых центра. И все же для истинных пэгфордцев Ярвил оставался неизбежным злом. Их отношение символизировал увенчанный Паргеттерским аббатством высокий холм, который отгораживал Ярвил от Пэгфорда и создавал у людей счастливую иллюзию, будто до большого города много дальше, чем на самом деле.

Так уж получилось, что холм Паргеттер заслонял от Пэгфорда еще одно место, но такое, которое городок считал своим и совершенно особым. То был Суитлав-Хаус, элегантный замок медового цвета в стиле английского барокко, окруженный парком и обширными угодьями. Входивший в черту Пэгфордского прихода, он стоял на полпути между Пэгфордом и Ярвилом. Без малого два века замок плавно переходил от одного поколения аристократического рода Суитлав к другому, но в начале двадцатого века этот род прервался. О многолетней его связи со здешними местами напоминал теперь самый внушительный фамильный некрополь на погосте церкви Архангела Михаила и Всех Святых, да еще ряд гербов и вензелей на зданиях и в местных архивах – ни дать ни взять окаменелые следы и копролиты вымершего вида.

После смерти последнего Суитлава замок с удручающей скоростью начал переходить из рук в руки. В Пэгфорде высказывались опасения, что какой-нибудь застройщик приобретет и обезобразит любимую горожанами достопримечательность. В середине пятидесятых имение купил некий Обри Фоли. Вскоре стало известно, что он владеет значительным личным состоянием, которое таинственным образом прирастает в лондонском Сити. Отец четверых детей, он изъявил желание поселиться в Пэгфорде. Местное население с большим энтузиазмом встретило эту идею, тем более что Фоли, по слухам, вел свое происхождение от побочной ветви рода Суитлав. Иными словами, он уже был наполовину уроженцем здешних мест, а значит, по натуре своей тяготел к Пэгфорду, а не к Ярвилу. Старый Пэгфорд возлагал надежды на пришествие Обри Фоли, которое сулило возврат к старым добрым временам. Обри мог стать отцомблагодетелем города, как некогда – его предки, которые озаряли мощеные улочки своей благосклонностью и светским лоском.

Говард Моллисон до сих пор помнил, как мать принесла в их тесную кухоньку на Хоуп-стрит весть о том, что Обри возглавит жюри местной садоводческой выставки. Ее собственные турецкие бобы три года подряд побеждали в номинации «Овощи», и теперь она жаждала получить посеребренный кубок из рук человека, окруженного в ее глазах романтическим ореолом истории.

Но впоследствии, если верить местной легенде, пришествие отцаблагодетеля внезапно заволокли темные тучи. В то время как Пэгфорд ликовал, что Суитлав-Хаус наконец-то попал в надежные руки, Ярвил затеял стремительное расширение к югу за счет муниципальной застройки. Новые улицы, к неудовольствию Пэгфорда, оттяпали кусок земли, отделявшей большой город от малого.

Как известно, после войны резко повысился спрос на дешевое жилье, но маленький город, который на время отвлекло пришествие Обри Фоли, загудел, как улей, от такой активности Ярвила. Если раньше речка и холм, естественные барьеры, обеспечивали суверенитет Пэгфорда, то теперь создалось впечатление, будто его территория ужимается под натиском домиков из красного кирпича. Застроив каждый клочок земли, имевшейся в его распоряжении, Ярвил остановился у северной границы Пэгфордского прихода.

Маленький город вздохнул с облегчением, но, как оказалось, преждевременно. Предместье Кентермилл мгновенно признали недостаточным, и большой город начал присматривать новые земли для колонизации. Вот тогда-то Обри Фоли (для жителей Пэгфорда скорее миф, нежели человек) и принял решение, которое повлекло за собой болезненные раздоры длиной в шестьдесят лет.

Не находя применения заброшенным полям, в которые уперлись новостройки, он с выгодой продал эту землю областному совету Ярвила, а полученные от сделки средства использовал для восстановления резной деревянной обшивки стен в коридоре Суитлав-Хауса.

Пэгфорд бурлил от негодования. Примыкающие к усадьбе Суитлав поля некогда ограждали Пэгфорд от посягательств большого города; теперь исторической границе прихода грозило нашествие ярвилской бедноты. Шумные заседания местного совета, гневные письма в прессу и в областной совет Ярвила, персональные обращения к ответственным лицам – ничто не могло переломить ход событий.

Городская застройка продолжила свое наступление, однако с некоторой разницей. За время краткой передышки после завершения первого этапа областной совет Ярвила сообразил, что затраты на строительство можно снизить. На смену красному кирпичу пришли бетонные блоки и стальные конструкции. Второе предместье (микрорайон Филдс, в обиходе – Поля) разительно отличалось от Кентермилла бросовыми материалами и убогой планировкой. В одном из здешних домов, которые в конце шестидесятых уже облупились и пошли трещинами, родился Барри Фейрбразер.

Вопреки лживым заверениям Ярвилского областного совета, обещавшего взять на себя содержание новых районов, Пэгфорду, как и предсказывали наиболее прозорливые горожане, очень скоро начали предъявлять счета. Если Ярвилский областной совет предоставлял Филдсу жилищно-коммунальные услуги в части содержания домов, то остальные заботы – устройство пешеходных дорожек, уличное освещение, установку скамеек, приобретение павильонов для остановок общественного транспорта, уборку территорий – большой город с высоты своего положения делегировал Пэгфорду.

Виадуки над магистралью Пэгфорд – Ярвил из конца в конец испещрили граффити; автобусные остановки были варварски разгромлены; хулиганы из Филдса били фонари, швыряли пивные бутылки на игровые площадки. На пешеходной тропе, излюбленной туристами и просто гуляющими, теперь тусовались («это в лучшем случае», туманно приговаривала мать Говарда Моллисона) трудные подростки. Пэгфорду оставалось разгребать, ремонтировать и заменять, однако средства, поступавшие из Ярвила, не покрывали, да и не могли покрыть, новых расходов.

Но самые отчаянные и непримиримые протесты вызывало у жителей Пэгфорда то навязанное им обстоятельство, что проживающие в Полях дети оказались в пределах микрорайона начальной школы Святого Фомы, подчинявшейся англиканской церкви. Они получили право носить желанную бело-голубую форму, резвиться во дворе подле закладного камня с именем леди Шарлотты Суитлав и сотрясать крошечные классные помещения своим пронзительным визгом и ужасающим акцентом. В Пэгфорде быстро поняли, что за дома в Филдсе бьются не на жизнь, а на смерть сидящие на пособии ярвилские семьи с детьми школьного возраста; в Филдс толпами, как мексиканцы в Техас, повалили безработные из Кентермилла. Коренные горожане с большой нежностью относились к своему «Сент-Томасу». Начальная школа удерживала семьи молодых профессионалов от переезда в Ярвил: родителей привлекали маленькие классы, удобно оборудованные помещения, старинное каменное здание, спортивная площадка с сочной зеленой травой; но теперь дело шло к тому, что здесь будут задавать тон отпрыски тунеядцев, наркоманов и гулящих матерей.

Этот кошмарный сценарий реализовался лишь отчасти, потому что наряду с несомненными преимуществами такие семьи видели в «Сент-Томасе» и определенные недостатки: им приходилось покупать для своих детей школьную форму или заполнять бесчисленные заявки на материальную помощь для ее приобретения, хлопотать о выдаче проездных билетов на автобус, вставать ни свет ни заря, чтобы вовремя доставлять свое потомство на уроки. Если родителей останавливали эти препятствия, то их дети вливались в большую и непритязательную школу, построенную в Кентермилле. Если же дети из Филдса все-таки попадали в «Сент-Томас», они почти не выделялись среди своих пэгфордских одногодков; более того, некоторых признавали очень хорошими ребятами. К таким относился и Барри Фейрбразер, смышленый и всеми любимый школьный клоун, благополучно переходивший из класса в класс и лишь изредка замечавший, как застывали улыбки на лицах родителей соучеников при упоминании его адреса.

Вместе с тем «Сент-Томас» порой вынужден был принимать и откровенно агрессивных выходцев из Филдса. Например, Кристал Уидон на момент достижения школьного возраста проживала у своей прабабки на Хоуп-стрит, а потому отказать ей в приеме не было никаких оснований; правда, когда она вернулась к матери в Филдс, у многих затеплилась надежда, что школа избавится от нее навсегда.

Затяжной, мучительный для обеих сторон процесс ее учебы напоминал прохождение козы через желудок удава. Впрочем, Кристал нечасто обременяла учителей своим присутствием: специально подготовленный педагог проводил с нею занятия на индивидуальной основе.

По злой иронии судьбы Кристал оказалась в одном классе с Лекси, старшей внучкой Говарда и Ширли. Однажды Кристал ударила Лекси Моллисон по лицу, да так, что выбила ей два зуба. Ни бабку с дедом, ни родителей Лекси не утешило то, что эти зубы все равно шатались.

Майлз и Саманта Моллисон решили, что в средней школе «Уинтердаун» таких, как Кристал, будут целые классы, и это убеждение заставило их определить обеих дочек в ярвилскую частную школу Святой Анны, где они жили всю неделю, приезжая домой только на выходные. Когда Говард приводил примеры пагубного влияния нового предместья на обстановку в Пэгфорде, он не забывал упомянуть, что Кристал Уидон лишила его внучек законного права на бесплатное образование.

Первый выплеск протеста сменился менее шумным, но столь же сильным недовольством. Филдс нарушал и осквернял былую красоту и покой Пэгфорда, и возмущенные горожане решили добиваться его отделения. Раз за разом проводился пересмотр границ, полным ходом шли реформы местного самоуправления, но дело не двигалось с мертвой точки: Филдс по-прежнему оставался в составе Пэгфорда. Прибывающие в город новоселы быстро схватывали, что ненависть к этому предместью служит залогом благосклонности городских заправил. Но теперь наконец-то – через шестьдесят с лишним лет после перехода этого рокового участка от Обри Фоли к Ярвилу, после десятилетий упорных трудов, согласований и обращений – антифилдсовцы Пэгфорда оказались на зыбком пороге победы.

Экономический спад заставил местные власти пойти на упрощения, сокращения и реорганизации. В Ярвилском областном совете нашлись депутаты, которым было бы на руку присоединение к городу маленького, разваливающегося на части предместья, не способного выжить в условиях жестких мер экономии; увеличение электората за счет целой армии недовольных позволило бы этим благодетелям заручиться дополнительными голосами на выборах.

У Пэгфорда был свой представитель в Ярвиле – депутат областного совета Обри Фоли. Не тот, что способствовал застройке Полей, а его сын. Молодой Обри, который унаследовал Суитлав-Хаус, служил в одном из коммерческих банков Лондона. Деятельность Обри на ниве местного самоуправления была окрашена тенью искупления: он словно пытался исправить то зло, которое бездумно причинил городку его отец. Они с женой Джулией спонсировали сельскохозяйственную выставку и вручали призы, заседали в различных комитетах и ежегодно давали рождественские приемы, приглашение на которые считалось весьма почетным.

Говарда согревала мысль о том, что они с Обри стали близкими соратниками в борьбе за общее дело – за передачу микрорайона Филдс под юрисдикцию Ярвила; ведь Обри вращался в высоких коммерческих сферах, внушавших Говарду восторженное уважение.

Каждый вечер после закрытия магазина Говард, выдвинув ящик допотопного кассового аппарата, начинал пересчитывать мелочь и засаленные купюры, перед тем как убрать их в сейф. А Обри у себя на службе никогда не притрагивался к деньгам, хотя переправлял баснословные суммы с континента на континент. Он управлял и распоряжался денежными потоками, а когда обстоятельства складывались менее благоприятно, по-хозяйски взирал на их исчезновение. В глазах Говарда Обри был окружен мистической оболочкой, пробить которую не смог бы даже обвал мирового финансового рынка; хозяин кулинарии никому не прощал обвинений в адрес таких, как Обри, которые якобы ввергли страну в нынешнюю пучину финансовых трудностей. Когда в стране была тишь да гладь, никто почему-то не жаловался, приговаривал обычно Говард; он оказывал Обри уважение, достойное генерала, раненного на непопулярной войне.

В то же время Обри, как член областного совета, имел доступ к интересным статистическим данным и делился с Говардом многочисленными сведениями о ненавистном предместье Пэгфорда. В результате они оба знали объемы вливаний, бесполезных и безвозвратных, в обветшалые кварталы Филдса, знали, что тамошние жители не являются домовладельцами (тогда как краснокирпичные дома в Кентермилле почти сплошь были выкуплены в собственность и обихожены до неузнаваемости: приоконные ящики с цветами, крылечки, аккуратные газоны); знали, что почти две трети населения Филдса сидит на шее у государства и что многие проходят через наркологическую лечебницу «Беллчепел».

Говард всегда носил при себе мысленный образ Филдса, как воспоминание о страшном сне: исписанные похабщиной доски поперек окон; подростки с сигаретами в зубах, вечно болтающиеся под разбитым навесом каждой автобусной остановки; повсюду спутниковые антенны, воздетые к небу, как обнаженные сердцевины угрюмых железных цветков. Он часто задавал себе риторические вопросы: что мешает людям сообща навести порядок у себя в районе? Что мешает объединить свои скудные ресурсы и купить одну газонокосилку на всех? Так нет же, Филдс полагал, что оба совета, областной и местный, обязаны убирать, чинить, ухаживать – и давать, давать, давать.

От таких мыслей Говард обычно переносился на Хоуп-стрит времен своего детства: на задних дворах, пусть даже крошечных, размером со скатерть, как, например, у его мамы, почти повсеместно росли турецкие бобы и картошка. Никакая сила, насколько знал Говард, не могла помешать обитателям Полей выращивать свежие овощи; никакая сила не могла заставить их махнуть рукой на хулиганистых отпрысков в капюшонах и с баллончиками краски; никакая сила не могла помешать им выйти сообща на уборку и благоустройство территории, привести себя в порядок, найти работу. Отсюда Говард делал вывод, что сегодняшние жители предместья добровольно выбирают такой образ жизни, а слегка угрожающий дух деградации, витающий над их районом, – это не что иное, как ощутимое проявление невежества и лени.

Пэгфорд, напротив, сиял, как виделось Говарду, нравственной чистотой, будто коллективная душа его обитателей воплощалась в аккуратных мостовых, холмистых улицах и живописных домах. Место рождения Говарда не сводилось для него к конгломерату старинных зданий, быстрой речке, окаймленной деревьями, величественному силуэту аббатства и подвесным кашпо на Центральной площади. Этот городок был его идеалом, образом жизни, микроцивилизацией, выстоявшей среди упадка страны.

«Я – человек Пэгфорда, – повторял он наезжавшим в летние месяцы туристам, – до мозга костей». Этой сентенцией Говард делал себе прочувствованный комплимент, замаскированный под банальность. Он родился в этом городе и здесь умрет; у него никогда не возникало желания уехать, сменить обстановку: река, леса – они и так менялись со сменой времен года; Центральная площадь весной утопала в цветах, а под Рождество сверкала огнями.

Барри Фейрбразер знал и, более того, озвучивал эту позицию. Он смеялся, сидя за столом в приходском зале собраний, смеялся в лицо Говарду: «Знаешь, Говард, ты для меня – Пэгфорд». И Говард, ничуть не смущаясь (он привык парировать все выпады Барри), отвечал: «Для меня это высокая похвала, Барри, независимо от твоего подтекста».

Говард даже позволял себе хохотнуть. У него в жизни оставалась одна цель, и сейчас она была близка, как никогда, потому что передача Филдса в подчинение Ярвилу стала, пожалуй, только вопросом времени.

А потом, за два дня до скоропостижной смерти Барри, Говард из надежного источника узнал, что его оппонент нарушил все известные правила субординации, написав для местной газеты статью о том, как благотворно подействовало на Кристал Уидон обучение в начальной школе Святого Фомы.

Идея представить читающей публике Кристал Уидон как воплощение успешной интеграции Филдса и Пэгфорда могла бы, как сказал тогда Говард, быть смешной, когда бы не имела далекоидущих последствий. Естественно, Фейрбразер натаскал девчонку заранее, и правда о ее грязном языке, о сорванных уроках, о доведенных до слез одноклассницах, о ее постоянных исключениях и восстановлениях грозила утонуть во лжи.

Говард полагался на здравомыслие земляков, но опасался журналистских домыслов и вмешательства несведущих доброхотов. Возражения его носили и принципиальный, и личный характер: он еще не забыл, как плакала в его объятиях внучка, как зияли у нее во рту кровавые гнезда на месте выбитых зубов и как он успокаивал ее обещаниями, что добрая фея принесет ей тройной подарок за каждый зубик.

Вторник

Через двое суток после кончины Барри Фейрбразера его жена Мэри проснулась в пять утра. Рядом с ней на супружеской кровати спал двенадцатилетний Деклан, который, всхлипывая, залез под одеяло в первом часу ночи. Сейчас он видел десятый сон, и Мэри на цыпочках перешла из спальни в кухню, чтобы дать волю слезам. Каждый проходящий час только нагнетал скорбь, потому что отдалял от нее мужа и приносил с собой привкус вечности, которую ей предстояло прожить без него. Вновь и вновь она забывала, ровно на одно биение сердца, что он ушел навсегда и больше не подставит ей плечо.

Дождавшись сестры и зятя, тут же принявшихся готовить завтрак, Мэри взяла мобильник мужа и ушла в кабинет, где начала просматривать бесконечный список контактов Барри в поисках знакомых. Не прошло и пяти минут, как трубка зазвонила у нее в руках.

– Да? – прошептала она.

– Алло! Мне нужен Барри Фейрбразер. Говорит Элисон Дженкинс из газеты «Ярвил энд дистрикт».

Бойкий женский голос невыносимо резал слух; как победные фанфары, он заглушал смысл.

– Кто, простите?

– Элисон Дженкинс из газеты «Ярвил энд дистрикт». Могу я поговорить с Барри Фейрбразером? По поводу его статьи насчет обстановки в Филдсе.

– А что такое? – спросила Мэри.

– Он забыл предоставить нам данные о девочке, главной героине. Мы будем делать с ней интервью. Кристал Уидон, так?

Каждое слово было как пощечина. Однако Мэри даже не пыталась уклониться и замерла в старом вертящемся кресле мужа, упрямо снося град ударов.

– Вы меня слышите?

– Да, – ответила Мэри надтреснутым голосом. – Я вас слышу.

– Мне известно, что мистер Фейрбразер очень хотел присутствовать на этом интервью, но время поджимает…

– Он не сможет присутствовать, – перебила Мэри, срываясь на крик. – Он не сможет больше ничего сказать об этом проклятом Филдсе и вообще ни о чем, никогда!

– Что-что? – не поняла девушка.

– Мой муж умер, знайте. Он умер, так что Филдсу придется обойтись без него, понятно?

У Мэри тряслись руки; включенный мобильник выскользнул из пальцев, и журналистка наверняка услышала ее сдавленные рыдания. Потом Мэри вспомнила, что весь последний день своей жизни, день их годовщины, Барри безоглядно посвятил проблемам Филдса и Кристал Уидон; ее захлестнула ярость, и она с такой силой швырнула мобильный через всю комнату, что сбила со стены фотографию в рамке, запечатлевшую их четверых детей. Мэри кричала и плакала одновременно; сестра с зятем в панике взбежали вверх по лестнице и ворвались в кабинет.

Они смогли вытянуть из нее только одно:

– Поля, проклятые, проклятые Поля…

– Мы с Барри там выросли, – пробормотал ее зять, но решил не пускаться в объяснения, чтобы не доводить Мэри до истерики.