Текст книги "Вианн"

Джоанн Харрис
Вианн

© Frogspawn Ltd 2025

© Киланова А., перевод на русский язык, 2026

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

* * *

Тебе.

Да, именно тебе. Ты знаешь, кто ты.

Буйабес

1

22 июля 1993 года

Я развеяла прах матери в Нью-Йорке ночью четвертого июля. Помню запах залива, и теплый ветер над нагретым солнцем камнем, и сладкий ностальгический дух крендельков, и пончиков, и мусора, и дыма, и жаркий, острый, опасный запах фейерверка, громыхающего в небе.

После этого я попрощалась с Нью-Йорком. Он был ее мечтой, а не моей. Я потратила наши последние доллары на дешевый авиабилет до Марселя и через три дня стояла на берегу другой гавани, глядя на Средиземное море. Здесь было так же жарко, но дул легкий ветерок, и от воды тянуло солью и озоном. Почти вся моя одежда была на мне, а в единственной холщовой дорожной сумке лежали документы, кошелек, запасная одежда, кольцо матери и маленький набор косметических принадлежностей из экономкласса. Потертый карманный атлас Франции и мамина колода карт Таро в шкатулке из сандалового дерева. У меня было от силы пятьсот франков, не было семьи и места, куда пойти. В моем паспорте стояло имя Сильвиан Роша. Пришло время сменить обстановку.

Мы с матерью предпочитали большие города. Она всегда говорила, что в городе проще скрыться. Проще быть никем. Проще оставаться незамеченной. Я никогда не спрашивала, почему ее так манит небытие. Но города переполнены; бесстрастны; люди текут сквозь них. Города – это карманы, которые можно обшаривать; дешевые отели, из которых можно съехать, не заплатив; недорогая еда; подержанная одежда; отсутствие вопросов. На одинокую девочку в городе всем плевать, разве что она и правда попала в беду. А я была сообразительным ребенком и знала, куда идти; умела находить то, что мне нужно; добывать еду бесплатно на рынках; обменивать свой труд на самое необходимое. Но теперь я впервые по-настоящему осталась одна. Мать покинула меня и забрала свои страхи: страх слишком долго оставаться на одном месте; страх пустить корни; страх тени. Особенно страх тени – Черного Человека, который преследовал нас. Ничего не осталось; все было развеяно по ветру над Гудзоном четвертого июля. Я была свободна.

Вот только я не чувствовала себя свободной. Полная свобода иногда парализует. Так много возможностей! Так много дверей наперебой требуют, чтобы я их открыла! Но с каждым сделанным выбором приходится отказываться от множества других. Отвергнутое будущее, невстреченные друзья; непрожитые жизни и неведомые пути. Дорогу всегда выбирала моя мать. Так много планов – и в конце так мало времени, чтобы их осуществить. И вот мне двадцать один, а у меня нет ничего, кроме бесчисленных возможностей. Я чувствовала себя клочком мусора, который уносит ветром.

Тот ветер. О да, теперь я его ощущаю. Он меняет имена, как меняли их мы: Трамонтана, Санта-Ана, Сирокко, Левант, Острия, Мистраль. Я ощущаю, как он тянет меня – возможно, в Италию, или в Испанию, или вдоль побережья в Монпелье, или вглубь материка в Тулузу или Арманьяк.

«Куда бы нам отправиться, Виан? Бордо, Монпелье или Ницца? Рим, Венеция или Милан? Лондон, Порту, Страсбург, Берлин? Но только не туда, где мы уже побывали. И не в Париж. Только не в Париж».

Я наугад открываю атлас. Мама иногда так делала, просто чтобы посмотреть, что выпадет. На развороте – река Баиз, к которой льнет горстка крошечных бастид[1]1
  Небольшое укрепленное селение на юге Франции в XII–XIV веках (здесь и далее – прим. пер., если не указано иное).


[Закрыть], словно листья к лозе. Эту часть Франции я знаю плохо, но наконец вернулась сюда, будто влекомая инстинктом.

Одна из бастид носит женское имя. Вианн. Мне нравится, как это звучит. Похоже на мое имя, но не совсем; словно ветка, растущая из дерева. Возможно, это символ того, что меня ждет. Место перерождения. Почему бы не направиться туда, по крайней мере, пока не подвернется что-нибудь получше? Да, возможно, я направлюсь в Вианн и по дороге найду себя.

Но пока мне надо сообразить, где я сегодня буду спать; что мне есть; как найти свое место в этом незнакомом городе. И это еще не все. Я чувствую внутри пустоту. Не горе, ведь горе – это не отсутствие. Горе – это бремя воспоминаний. То, что вы делали вместе, а теперь придется делать одной. Знание, что воспоминания уже расплываются, как меловой контур на стене, и что скоро – возможно, не сегодня, но на следующей неделе, в следующем месяце или даже в следующем году – я забуду очертания ее лица и точный оттенок ее глаз.

Глядя в зеркало, я не вижу ни намека на нее. Только общие приметы двух людей, которые всю жизнь были вместе; въевшиеся в тело приметы. Кожа, позолоченная одним и тем же солнцем; одинаковые морщинки вокруг глаз. Мы много смеялись, я и моя мать. Надеюсь, тело не забудет.

Но внутри меня пустота. Я чувствую пустоту. Ее нужно заполнить. Жизнь пробивается сквозь смерть; эхо голосов и смеха. Если бы вокруг никого не было, я бы разложила карты и поняла, что это за чувство. Карты знают лучше, Виан. Прислушивайся к ним. И сейчас, в полдень, на берегу залива, над которым плывет запах дизельного топлива, и соли, и жареной рыбы, мне кажется, что ответ где-то рядом, в дрожащем воздухе, только руку протяни.

Я поднимаю глаза и вижу летнее небо, безупречно синее, словно плащ Девы Марии, не считая белой царапины двойного следа. По форме он похож на руну, развилку в небе, которая указывает на вершину холма, самую высокую точку старого города. На холме стоит тупая квадратная башня, напоминающая крепостную, с золотой верхушкой. Солнце вспыхивает на ней, словно подавая сигналы. Собор? В подобных городах золото обычно принадлежит Церкви. Я ничего не знаю о Марселе, хотя со временем узнаю его хорошо, и за отсутствием других идей поворачиваюсь к золотой занозе в летнем небе и иду к ней по узким улицам, поднимаясь по множеству набегающих друг на друга каменных ступенек. Скоро я узнаю, что это базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард, или, как ее называют местные, Bonne Mère – Добрая Мать.

Подъем кажется бесконечным. Должно быть, вымощенные булыжником улицы соединяет не меньше тысячи ступенек. Камни раскалены. Я чувствую их сквозь тонкие подошвы туфель. Ноги ноют, и внезапно на глаза наворачиваются слезы. В последнее время мне часто хочется плакать. Полагаю, это вполне естественно. Срок моей беременности совсем небольшой, но я уже ее чувствую. Что-то изменилось. Меня не тошнит, но что-то надвигается, словно край грозового облака. Впереди тяжелые времена. Не только потому, что я одна или слишком юна, но и потому что ребенок станет для меня якорем. Ребенок вынудит меня пустить корни. Я не умею этого делать. Она не давала мне даже помыслить об этом. Мы были эфирными созданиями, питались светом, дождевой водой. Сама мысль об ответственности, о собственности – хотя бы запасной одежде – была опасна. Могла создать прецедент.

«Вещи тебя тормозят, – говорила она. – Из-за них ты чувствуешь себя особенным. Они шепчут, что этот клочок земли может принадлежать тебе, вместо того чтобы напоминать: мы лишь насекомые на коже планеты, пляшущие на вулкане».

Мать много такого говорила, особенно в свой последний год, когда рак начал брать верх. Мы покупали ей лекарства на черном рынке в Нью-Йорке – сильные опиаты, которые приглушали боль, но вызывали путаницу в мыслях и перепады настроения.

«Зачем я тебя взяла? – спрашивала она. – С чего решила, что ты можешь меня спасти?»

Конечно, она была не в себе, когда говорила это. Но в моем раннем детстве ее настроение то и дело менялось. Я помню хорошие дни; помню, как она смеялась и радовалась мелочам; и помню плохие, и ее растущий страх перед надвигающейся тенью. Позже я поняла. Черный Человек был символом будущего и символом прошлого. Это из-за него мы нигде не задерживались дольше чем на неделю; из-за него она выкидывала мои игрушки – слона, старенького бурого мишку, Мольфетту, мою милую Мольфетту, – когда я слишком привязывалась к ним.

«Он чует их запах на тебе, – говорила она. – Он знает, когда ты начинаешь привязываться. Единственный способ спастись от него – это ни на что не полагаться, ни в кого не верить».

Я часто размышляла, не значит ли это, что однажды она бросит меня. Порой мне этого почти хотелось. Моя постыдная тайна в том, что иногда мне хотелось, чтобы мать меня бросила. И теперь, когда я сама скоро стану матерью, я задаюсь вопросом: не будет ли ребенок думать обо мне так же и мечтать выдрать из земли корни, которые я отрастила ради него? Ведь я уже знаю, что этот ребенок станет центром моего мира. Я уже это чувствую, хотя он всего лишь пульсирующий комочек клеток. Точно так же, как знаю, что ему понадобится место, чтобы ответвиться от меня.

«Виан, дети всегда так поступают, – говорила мне мать. – Они учатся расти вбок. Твоя задача – любить их. Их задача – сбежать от тебя. И ты должна их отпустить, потому что таков твой долг перед вселенной».

Она сказала, что я должна усвоить этот урок с Мольфеттой. Мольфетта – крольчиха, последняя и самая любимая игрушка моего раннего детства. У нее был грязно-розовый мех, ленточка на шее, и я таскала ее за собой годами. Даже лишившись ее, я шепталась с ней в темноте бессчетных номеров мотелей. Я купала ее в раковинах бессчетных придорожных кафе. От нее пахло тем, что сходило за дом в нашей кочевой жизни, и когда мне было восемь, мать оставила ее на скамейке у железной дороги в Сиракузах, чтобы научить меня не привязываться. Потому что налегке путешествовать проще.

«Я не знаю, как тебя зовут, – говорю я ребенку, который пока лишь контур в моем будущем. – Но уже знаю, что однажды ты покинешь меня и отправишься путешествовать налегке». Я пытаюсь отогнать эту грустную мысль движением пальцев. Кыш, кыш, пошла прочь! Но печаль не уходит. Она со мной навсегда. Это цена, которую мы должны заплатить. Неожиданно взрослая мысль для девочки, которой я когда-то была; девочки, которая собирала рецепты, воровала меню из ресторанов и мечтала о блюдах, которые никогда не попробует в местах, где никогда не сможет остаться. Девочки, которая тайком возвращалась, когда ее мать сбегала из очередного дешевого кафе, не заплатив по счету, чтобы оставить немного денег – на случай, если в краже обвинят официантку. Сколько от матери погребено в моем подсознании; сколько сумело перейти в этот плод? Сколько ее долгов перед миром мне придется уплатить, чтобы заслужить свое счастье? «Обещаю, твоя Мольфетта всегда будет с тобой, – говорю я ребенку в своей утробе. – Ты не лишишься ее. Мы не будем путешествовать налегке. Мы будем такими тяжелыми, что ветер пронесется над нами и умчится в холмы».

Но голос матери не утихает. Мир должен оставаться в равновесии. Не бывает дара без потери. Мечтай осторожно, Виан. Думай о том, что обещаешь. Бери у мира, что можешь, и беги, прежде чем он об этом узнал. Помни об этом, и будешь в безопасности. Черный Человек не найдет тебя.

Солнце пылает. Обжигает глаза. Но глядя на вершину Холма, я вижу, что золотая заноза в небе – это статуя Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Я мало что знаю о церквях. Не посещаю их по многим причинам. Но в этом здании – в этой базилике – есть что-то привлекательное. Возможно, ее длинная прохладная тень. Или история, которой веет от каждого камня мостовой. Или мать, которая возвышается над городом и крепко держит свое дитя, чтобы ветер не вырвал его из рук.

Bonne Mère. Здесь, в Марселе, это молитва, это клятва, богохульство, воззвание. Добрая Мать здесь ради всех нас; она рядом в каждом мгновении нашей жизни. Она дарит этому одинокому городу надежду; память о материнской любви.

Как стать доброй матерью, мама? Я не знаю. Никто не заслонял меня от ветра. Зато я научилась лететь на крыльях бури, подобно брошенному камешку, скользить, едва касаясь воды. Задержись на мгновение, и утонешь. Чтобы выжить, надо постоянно двигаться. Я знаю, что она сказала бы мне сейчас: не следует пытаться удержать этого ребенка. «Ребенок – это камень на сердце. Долг, который нужно уплатить. Лучше верни его миру, – говорит она, – пока он не изменил тебя. Верни его вселенной, пока он не утянул тебя на дно».

Слишком поздно, мама. Этот ребенок принадлежит мне. Я не могу его отдать и не отдам. Я понимаю, что мне придется нелегко. Придется принимать непростые решения. Но это мой выбор, мама; мой первый самостоятельный выбор. Он кажется немного опасным: будто я отвергаю тебя и все, чем мы были. Но кем я на самом деле была? И кто я сейчас? Мне только предстоит это узнать. Но одно я уже знаю, мама. Я больше не спутник на твоей орбите. Я мать. Bonne Mère. Надеюсь, я буду доброй матерью.

Наконец я дошла до вершины холма. Дверь в базилику открыта. Внутри прохладно и пахнет ладаном и воском. Потолок обильно позолочен, а арки сложены из контрастного камня, темно-красного и белого, и выглядят до нелепого праздничными, словно карамельные трости. Краски вертятся безумной каруселью, солнце отражается от потолка, в нишах по обе стороны прохода таятся тени. У входа в алтарь дрожат огоньки свечей.

Я сижу на деревянной скамье у двери. Летом церкви дарят прохладу, зимой – какое-никакое укрытие. Мгновение я наслаждаюсь тенью и тишиной. Ни звука, кроме шелеста шагов по камням время от времени. У меня болит голова, и я кладу ее на руки. Как же хорошо ни о чем не думать! Но постепенно я начинаю осознавать, что рядом на скамье что-то есть. Какая-то мягкая игрушка с вытертым мехом, бархатистая на ощупь, как персик. В полумраке я толком не могу разобрать, какого она цвета, но на шее у нее ленточка, и в ней чудится что-то знакомое, а когда я подношу ее к лицу, от нее пахнет зашторенными комнатами, и потом, и автостопом на пыльных улочках, и жареной едой из придорожного кафе, и библиотечными книгами. Я знаю, что этого не может быть, и все же уверена, что это Мольфетта, игрушка моего детства, повидавшая столько дорог, столько временных пристанищ.

Знак. Мать повсюду видела предзнаменования. Но почему Мольфетта вернулась ко мне именно сейчас? Сперва мне хочется засунуть ее в карман. Использовать в качестве амулета. Шептать ей секреты в темноте. Но ведь, наверное, какой-то ребенок ищет ее. Ребенок, которому она нужна сильнее, которому необходим друг. Поэтому я оставляю свою игрушку на скамье для кого-то другого. Кого-то одинокого. Щелчком пальцев я зажигаю невидимую свечу у ног Девы Марии и говорю ей на беззвучном языке, в котором больше силы, чем в обычных словах: «Крепче держи свое дитя, Добрая Мать. Не дай ему упасть».

Я встаю и выхожу из прохладного полумрака базилики обратно в марсельскую жару. Самое пекло еще впереди.

2

22 июля 1993 года

Марсель – город крайностей. Церковь и булыжная мостовая; золото и камень; изобилие и голод; милосердие и повседневная жестокость спешащей толпы. Это самый старый город Франции, основанный за шестьсот лет до пришествия Христа, противоречивый, как человеческая натура.

Он процветает благодаря туризму, истории, торговле и, конечно, католической Церкви, господствующей над городом во всем своем блеске и золоте. Беднота живет в bidonvilles – трущобах из рифленого железа, пластиковых контейнеров, полиэтиленовой пленки и выброшенных дверей. Люди здесь грубы и вульгарны и в то же время на редкость добры и сердечны, совсем как те, с которыми мы водились в Неаполе. Бедняки порой бывают холодны снаружи и теплы внутри. Возможно, потому что беднякам приходится заботиться друг о друге.

Выйдя из Нотр-Дам-де-ла-Гард, я нашла старомодное бистро с не слишком оригинальным названием La Bonne Mère и заказала стандартный обед: буйабес, вдоволь хлеба и графин водопроводной воды. Я поняла, что ничего не ела после завтрака в самолете – кусочка яблока, черствого круассана и еле теплого кофе. Хозяин увидел, как я ем, и молча налил добавки. Суп был щедро приправлен шафраном, оливковым маслом, анисом и апельсином. В Марселе это дешевое блюдо: скальная рыба стоит гроши. Мидии тоже дешевы, а кальмары и крабы, за которых в элегантных парижских ресторанах просят целое состояние, здесь считаются вредителями, годными только в похлебку. Забавно, как еда покидает дом нищенкой и возвращается королевой. То, что достается нам даром, – дикорастущую зелень, морские черенки[2]2
  Морские двустворчатые моллюски.


[Закрыть], черемшу, травы, креветок, крабов и даже улиток – повара превращают в изысканные блюда, пытаясь удивить пресыщенные вкусы тех, кто купается в роскоши.

Помню, как увидела цену за дюжину эскарго в меню нью-йоркского ресторана. Мы с матерью так и покатились от хохота. «Наверное, у этих улиток золотые панцири, – сказала она. – Какие мы с тобой, оказывается, гурманы!» Печаль вновь пронзает меня… Ее больше нет. Больше никаких насмешек над меню. Никаких экстравагантных планов; никаких необычайных историй.

– Un p’tit pastis?[3]3
  Капельку пастиса? (фр.) Пастис – анисовая настойка.


[Закрыть]

– Нет, месье, спасибо. Я беременна.

Как странно, что мне пришлось поведать свой секрет этому незнакомцу. Но секреты тоже довольно обременительны. Внезапно мне стало легче. Хозяин бистро – коренастый сурового вида мужчина лет пятидесяти с сединой – улыбнулся мне.

– Поздравляю! Вы к нам надолго? Приехали отдохнуть?

Я покачала головой.

– Просто заглянула по пути.

Он взглянул на мои руки и отметил отсутствие обручального кольца.

– По пути куда?

– Вдоль побережья, наверное. Я много лет не жила на море. А может, отправлюсь вдоль реки в поисках подходящего места, чтобы обосноваться.

Он нахмурился. У него были косматые грозные брови, но глаза под ними светились добротой.

– Вы слишком молоды. Вам есть где остановиться?

Я подумала о своих пятистах франках, вернее уже о трехстах восьмидесяти пяти.

– Нет ли у вас на примете подходящего места? Чистого? Не слишком дорогого?

Он пожал плечами.

– Здесь, в центре, все в два раза дороже, чем где-либо. Но за пределами 14ème arrondissement на вас набросятся торговцы сном.

Я знала, о ком он говорит. Я их уже встречала. Мужчины в бейсболках и брюках-клеш, с острыми, как лезвие, лицами и низкими вкрадчивыми голосами. Руки у них лоснятся от наличных. Глаза – как бусинки горячечного пота. Комнату на ночь, мисс? Комнату на ночь? Они отведут тебя в нагромождение трущоб с картонными домами и пристроенными к крышам и балконам хибарами, где придется делить комнату с двумя другими семьями, где пахнет мочой и табаком, где той же ночью, ну или следующей, еще один мужчина вытащит тебя из тонкого кокона сна и выбросит под дождь, потому что кто-то заплатил ему больше за твое место.

Хозяин бистро принес мне чашку кофе и navettes – маленькие печенья в форме лодки, ароматизированные померанцевой водой.

– У меня есть комната над бистро, которую я иногда сдаю. Сто девяносто. С завтраком. Там чисто, внутри есть замок. Меня зовут Луи Мартен.

– Вианн Роша, – неожиданно слетело у меня с языка, и я даже почти не солгала.

– Необычное имя. Это сокращение?

– Нет.

– Допивайте кофе. Я покажу вам комнату.

Комната под самой крышей была маленькой и узкой. Окно выходило на юг, на залив. Односпальная кровать с желтым стеганым узорчатым покрывалом, платяной шкаф. Таз. Фарфоровый кувшин. Выцветшие занавески в цветочек. Прекрасно. Просто идеально. Я понимала, что Луи предложил мне ее, потому что я молода, миловидна и беременна. Но он прав: одинокой женщине здесь опасно. Конечно, мне было что противопоставить, в странствиях я многому научилась. Но в ближайшие восемь месяцев мне придется пустить корни. Мне понадобится дом; работа. Что-то постоянное. А сейчас мне хватит денег переночевать в бистро и, может быть, перекусить раз-другой. После этого у меня не останется ничего. Только ветер, стена и я.

– Можете оставить вещи здесь, – сказал Луи. – С ними ничего не случится.

Вещей у меня было мало. Мамина шкатулка с картами Таро. Зубная щетка рядом с тазом. Куртка в шкафу. Я всегда умела обживать места, в которых проводила всего ночь или две. Охапка цветов в вазе. Подушки, уложенные на мой вкус. Конечно, это лишь иллюзия, и все же комната становится менее безликой. Как будто у меня появился шанс однажды найти место, которое я смогу назвать домом.

Я оглядела комнатку. Открыла крошечное окно, впустила запах океана. Заперла дверь и положила ключ в карман холщовой сумки, где лежали бумажник и кольцо мамы. Кольцо было из 14-каратного золота. Обручальное, хотя она не была замужем, потому что одинокая женщина с ребенком иногда привлекает внимание. Она купила его, когда я была маленькой, и сказала: «Проще, когда люди считают, что ты замужем». «Это и впрямь было проще? – задумалась я. – Может, сохранить его – носить его, – чтобы люди меня не осуждали?» Но мама боялась не осуждения. Она боялась потерять меня. Возможно, кто-то что-то сказал… предположил, что она не годится в матери. Или даже предположил, что она мне не мать. Я смутно помню, как человек в черном – священник – сказал: «Жанна, это грех. Покайся ради ребенка». Той ночью она плакала и крепко прижимала меня к себе, а утром мы уехали, и она купила кольцо в ломбарде в Нанте по цене шести ночей в хостеле, а когда я спросила почему, ответила: «Так мы спрячемся. Обманем Черного Человека. Потому что он хочет забрать тебя, Виан. Потому что он всегда голоден».

Я продала кольцо. Нашла скупку украшений за наличные. Худощавый человек с ювелирной лупой взвесил его и назвал сумму. Восемьсот пятьдесят франков, немного больше, чем я надеялась, но все равно мало. Хватит еще на несколько ночей и обедов. Пока хватит. «Конечно, – подумала я, – когда родится мой ребенок, люди будут знать, что у него нет отца. Но какая мне разница?» Его отец остался в прошлом. Он был никем и ничего для меня не значил. Просто доброе лицо и место в кровати, когда я была потеряна и охвачена печалью. Я даже не помню его имени, только тепло смуглой кожи, и запах – табака, пота и корицы, – и как он спал, обняв меня, остаток ночи, и как я уместилась в его руках, словно косточка в персике.

Наутро я покинула его. Одной ночи мне всегда было достаточно. Хоть на одну ночь, но он принадлежал мне, как пустой гостиничный номер, а затем я вновь пустилась странствовать по миру, словно перышко на ветру.

Багаж мешает тебе двигаться вперед. Вещи, люди, чувства. Мать часто повторяла эти слова, и они много лет служили нам верой и правдой, но для меня пришла пора сбавить ход. Мне сообщила об этом пустота внутри меня, пустота в форме ребенка, прорастающего в сердце. Я потратила немного денег на связанные крючком пинетки, которые продавала старуха на углу Рю-дю-Панье. Нежно-розовые, красивые, с замысловатым узором, как у старинного кружева. Я положу их в карман холщовой сумки, которая со мной уже целую вечность, и когда родится моя дочь, они будут пахнуть морем, и лавандой, которую я собирала на обочине в Апулии, и пройденными дорогами, и временами, когда мы с мамой хохотали до слез. Когда дочь родится, она будет знать. Будет знать ее. Будет знать меня.

– Когда она появится на свет? – спросила женщина с корзинкой вязаных вещей. Ей было не меньше восьмидесяти. Темная кожа, яркие серебристые искорки в глазах и седые волосы под широкой соломенной шляпой. Ее пальцы, перекрученные и коричневые, напоминали корни оливы. В одной руке она держала незаконченную работу – белый чепчик, такой замысловатый, как будто его сплели фейри.

Я ответила. И заметила, что она не спросила, откуда я знаю, что у меня будет дочь. Старуха улыбнулась.

– Летнее дитя.

У нее был необычный акцент, не грубый марсельский, а ясный и мелодичный североафриканский.

– Летние дети наполнены светом. Вот, возьми.

Она протянула мне саше с ароматными травами.

– Повесь в шкаф, – сказала она. – Зимой твоя одежда будет помнить.

Я улыбнулась и поблагодарила. Еще немного наличных я потратила на нижнее белье и сандалии. Затем в крошечном магазине подержанной одежды купила белую вышитую блузку, шелковый шарф и юбку с колокольчиками по подолу. Излишество, наверное, но после встречи со старухой с Рю-дю-Панье мне внезапно захотелось иметь собственные вещи в собственном жилье.

Зимой твоя одежда будет помнить. Мне это нравится. Еще больше мне нравится мысль, что зимой я, возможно, еще буду здесь. Но Марсель не подходит для моего ребенка. Моя дочь родится в тихом месте, где сможет расти и расцветать. Возможно даже, в той крохотной бастиде у реки. Но об этом пока рано думать, сказала я себе, возвращаясь в La Bonne Mère. Я спокойно проспала ночь без сновидений и проснулась от звона колоколов на вершине Холма.

3

23 июля 1993 года

Я спустилась позавтракать в половине девятого. С полдюжины мужчин в парусиновых брюках, полотняных сорочках и местных плоских кепках уже сидели за стойкой и двумя маленькими столиками, выставленными на улицу, пили кофе и ели вареные яйца из корзинки, накрытой салфеткой. По комнате с гудением летали мухи, я заметила, что несколько уже прилипло к длинным желтым лентам, свисавшим с рейки над стойкой. По радио звучала популярная песенка, что-то бойкое американское. Внезапно я заскучала по Нью-Йорку с его хромом, закусочными, гулом голосов, огромными жирными завтраками, придорожными лотками с крендельками.

Все уставились на меня. Повисла тишина. Я неловко улыбнулась и кивнула мужчинам. Кое-кто кивнул в ответ, другие продолжали смотреть.

– Можете позавтракать, если хотите, – сказал Луи.

– Спасибо.

Я проголодалась. На завтрак были яйца, свежий багет, сливочное масло, кофе и абрикосовый джем. Я отдала должное каждому блюду. Мы – те, кто следует за ветром, – относимся к еде с уважением. Любая пища для нас дар; каждая ночь в застеленной кровати – благословение.

– Какие планы на сегодня? – спросил Луи. – Пляж? Достопримечательности? Магазины? Замок Иф? Канебьер[4]4
  Канебьер – историческая улица в центре Марселя.


[Закрыть]?

Я пожала плечами.

– Немного прогуляюсь, наверное. Возможно, чуточку заблужусь. Всегда считала, что лучший способ познакомиться с городом – это заблудиться в нем.

Мужчина с узким лицом и колючими глазами презрительно фыркнул.

– Сразу видно туристку.

– Не нуди, Эмиль, – сказал Луи и посмотрел на меня. – Останетесь сегодня?

– А можно?

– Конечно. На обед будет pissaladière[5]5
  Открытый пирог из дрожжевого теста с анчоусами.


[Закрыть] и crème caramel. Я сам готовлю, вам понравится.

Я закончила завтракать и взяла свою сумку. Завсегдатаи – пожилые мужчины с широкими загорелыми лицами и яркими темными глазами – наблюдали за мной с давно привычной смесью любопытства и враждебности. Я улыбнулась и нарисовала знак на ладони левой руки. Лучик, как называла его мама. Лучик помогает разрядить обстановку. Я взмахнула рукой, воздух подернуло рябью, и я увидела ответный блеск в их глазах, как будто на лицах заплясали солнечные зайчики от крошечной призмы.

– Приятно познакомиться, господа. Меня зовут Вианн.

– Какое странное имя, – заметил мужчина в черном берете. Это Родольф, бывший учитель младших классов из Кассиса. Женат. Вдов. Трое детей. Перед моими глазами мелькают радужные картинки, проецируемые призмой.

– Вы не из наших мест.

А это Эмиль, тощий, подозрительный, злющий. По профессии художник-декоратор. Злость так и пылает вокруг его лысой макушки, словно газовая корона. Злость не на меня – на весь мир и на чужаков в особенности. К ней примешивается тайная печаль, которую призма не может передать. Возможно, это связано с женщиной. Или с ребенком.

Я снова улыбнулась.

– Верно, не из ваших. Я много где жила.

Этот пристальный подозрительный взгляд предназначался для всех других мест. Я чувствовала, как он изучает мою одежду, мою кожу, мой акцент. Не слишком ли у меня темные, курчавые волосы? Моя кожа смуглая от солнца или это наследие чужих берегов? Я еще раз оглядела загорелых мужчин и явной враждебности не увидела – разве что со стороны злющего Эмиля, – но некоторым людям все новое или иное кажется угрозой. А я очень иная и новая, и не только внешне. Так было и в Нью-Йорке, но здесь стало еще заметнее. Эту компанию мужчин сплотило время, привычки и соседство. Очень узкий круг, в котором разыгралось немало драм и комедий. Я чувствую их неприязнь к незнакомке, молодой женщине, которая вторглась в их мирок, со всеми ее неведомыми качествами. И я чувствую их потребность, их надежду, что однажды кто-то явится и изменит их жизнь навсегда.

Ты ничего им не должна. Голос матери. Никаких объяснений, никакого сочувствия. Никаких чудес. И даже никаких улыбок. Это попросту опасно. Черный Человек чует перемены. Чем больше мы меняем, тем он ближе.

Я развеяла призму. Мать права. Эти люди не моя забота. Чужие проблемы – чужие потребности – отвлекут меня, а я не могу себе этого позволить.

Я улыбнулась.

– Увидимся за обедом, – сказала я. – Хорошего дня, господа.

4

23 июля 1993 года

В таких городах, как Марсель, люди все время ищут работу. Люди вроде меня, неофициальные жители без адреса и счета в банке. Бездомные, едва сводящие концы с концами за счет случайных заработков. Люди, которые ночью спят в палатках, а днем работают за гроши в офисе или доках и вечно боятся, что коллеги узнают об их нищете. Все мы, иммигранты и жители бидонвилей – городов-спутников из пластика и рифленого железа, которые тянутся от тела Марселя подобно щупальцам осьминога, – ищем работу за наличку, чтобы избежать торговцев сном и их пустых обещаний.

Мне нужна работа. Любая работа. Лишь бы обрести уверенность в будущем. За минувшие годы мы с мамой чем только не занимались. Прибирались. Работали на кассе. Разносили еду в придорожных кафе. Временами собирали урожай на фермах, потрошили рыбу, красили стены, выгуливали собак, хозяйки которых были слишком богаты, чтобы делать это самостоятельно. Иногда, когда приходилось туго, просили милостыню. Мать не раз провозила контрабанду через границу – женщина с ребенком вызывает меньше подозрений. Но когда я подросла, это прекратилось. Я была рада. Платили за это хорошо и фальшивые документы выдали надежные, но риски были слишком велики, и за несколько недель до поездки мать становилась совершенно невыносима.

«Они заберут тебя, если попадемся, – говорила она, хмуро глядя на расклад Таро. – Двойка Кубков. Хорошая карта. Такая карта нам подходит. А это Колесница, перевернутая. Сулит неприятности на таможне. Тройка Мечей. Обман. Нас попробуют лишить доли прибыли. И Смерть. Черный Человек. Дурной знак. Он идет за нами по пятам. Еще одна ходка, и делаем ноги».

Но ее больше нет, я осталась одна. Конечно, я оставалась одна и в месяцы перед ее смертью, когда она была не в состоянии зарабатывать. В Нью-Йорке я работала в закусочной в Бруклине за чаевые и убиралась в доме одной дамочки на тенистой улице в Хайтс. Иногда я просыпалась по ночам и проверяла, дышит ли мать. Иногда уходила пораньше, лишь бы сбежать от нее. Иногда возносила Черному Человеку нечестивые молитвы, от которых меня мутило. Я все время была без сил. Была опустошена.

«Сегодня, – подумала я, – я отправлюсь на поиски работы». Но мне подходят только те варианты, которые не требуют официального оформления. Чтобы зарабатывать деньги, нужны деньги или хотя бы их внешние атрибуты. Постоянный адрес; счет в банке; все то, чего у нас никогда не было. «Мы не респектабельны», – говорила она. И ей это нравилось. А мне? Я не такая, как она. Я не обязана быть ее отражением. Мысль о том, чтобы жить в одном и том же месте – месяцами или даже годами, – кажется зыбкой, как отражение на воде. Быть может, это мираж. Несбыточная надежда. И все же я чувствую, что это возможно.