Текст книги "Спектакль"

Глава 3

Натали опять смахнула карандашом крошки со стола. Она делала так постоянно, независимо от того, были они там или нет, после каждой написанной пары слов в статье про морг. Слова плавали по ее блокноту, как заблудившиеся рыбки.

Ей казалось, что она видит кровь.

Но это были лишь чернила.

Снова и снова.

Наконец она закончила писать, закрыла блокнот, решив дать статье время отлежаться перед тем, как прочитать ее еще раз.

Хотя она уже давно доела свою булочку с шоколадом, ее никто не гнал. Жан, ее любимый официант, видел, что она работает, поэтому не беспокоил.

Воробей прыгнул к крошкам, поклевал, пока не съел их все, и склонил головку.

«Кажется, тебе сегодня досталось больше от булочки, чем мне. Зря перевела свою любимую сладость». Эти круассаны, наполненные шоколадом, манили ее, сладкоежку, каждый раз, когда она приходила в Café Maxime. Ее подруга Агнес их тоже обожала.

Это ей кое о чем напомнило. Ей нужно было написать в ответ Агнес, которая уже успела прислать ей и открытку, и письмо. Может, завтра. Сегодня она была не в том состоянии.

Она взяла блокнот и положила его в сумку. Будто по сигналу из него выпала открытка, полученная четыре дня назад. Она перечитала ее.

Привет из Байе!

Водяное колесо вживую гораздо красивее. Сама увидишь – надеюсь, уже в следующем году!

Погода все еще великолепная. Бабушка по-прежнему печет каждый день. Роже такой же надоеда.

А я продолжаю мечтать, чтобы ты приехала.

Bisous[2]2
  Целую (фр.).


[Закрыть],

Агнес

Натали перевернула открытку и провела пальцем по нарисованному водяному колесу. В следующем году. Возможно.

Она потерла виски и на мгновение закрыла глаза. Кровь. Нож. Беззвучные крики. Порезы.

Воробей чирикнул у лодыжки, резко выдернув ее обратно в настоящее.

«Не надо туда. Оставайся в настоящем. Посмотри вокруг».

Натали смахнула последние крошки на землю и огляделась. Она так глубоко задумалась, что до сих пор не замечала людей вокруг.

Кафе, из которого открывался великолепный вид на собор Парижской Богоматери, было набито битком, несмотря на жару. До Натали долетали обрывки разговоров поблизости. Двух девушек она узнала, они учились на год старше, сейчас они обсуждали, как пойдут за покупками после обеда. Группа элегантных пожилых мужчин позади нее дымила сигаретами, вспоминая Париж своей юности. Один все говорил и говорил о том, как Осман, увлеченный реновацией префект департамента Сена, «разрушил город» в 1850–60-х, чтобы проложить бульвары. А это, фыркнул мужчина, «всего лишь превратило Париж в один сплошной передвижной цирк». Другой жаловался на закладываемый фундамент для «железного уродства», которое спроектировал Эйфель. Некоторые люди устроили вокруг постройки шумиху, говоря, что это будет бельмо на глазу, но Натали считала, что проект башни выглядел очень увлекательно. Пока что там были только сваи и куча металла.

Натали вложила открытку от Агнес в блокнот и уже собиралась позвать Жана, как ощутила укол вины. Агнес была одной из ее ближайших подруг, и Натали уже отставала в летней переписке. Она представила, как та ждет почту, каждый день разочаровываясь.

Натали сунула руку в сумку и достала открытку с рекой Сеной. На ней уже стоял штамп, поставленный ею два дня назад в знак лучших намерений. Она смотрела на него, казалось, целый час, но не мог же он действительно пройти?! Время сегодня было таким текучим и ускользающим от нее.

Тронув карандашом открытку, она выплеснула все мысли, которые только приходили в голову, не останавливаясь ни на мгновение.

Привет из нашего любимого кафе!

Я только доела сама знаешь что, и собираюсь писать свою статью. Жан передает привет.

Мой день, как я помню его, настолько странный, насколько только можно представить. Мне нужно тебе кое-что рассказать, и я это сделаю в письме. Меня все еще трясет, так что извини за почерк.

Скоро напишу больше,

Ната

Едва закончив писать, она встала из-за стола, проскользнула между парой горшков с разросшимися растениями и бросила открытку в почтовый ящик.

Сев на место, она уже пожалела о написанном. Чересчур загадочно и туманно. Но не могла же она рассказать о произошедшем на этом клочке бумаги. Равно как и не могла притвориться, что сегодня был самый обычный парижский летний день.

«А притвориться, пожалуй, стоило. Агнес подумает, что я с ума сошла».

Натали изучила почтовый ящик, пытаясь понять, можно ли просунуть туда свою длинную руку, как вдруг услышала слово «морг» из-за соседнего столика. Она покосилась на хорошо одетую молодую пару слева и чуть подвинулась, чтобы лучше их слышать.

– Наверное, проститутка уличная, – сказала женщина.

– Необязательно. – Мужчина ослабил шейный платок. – Может, она иностранка.

– А может, убийца – иностранец.

Он задумался:

– Манера убийства выглядит вполне немецкой.

– Или русской, – сказала она, потягивая вино. – Они вообще дикари.

– Эти порезы были точными, а не дикарскими. Он мог быть хирургом или вроде того.

Тут к ним подошел Жан, и они спросили, что он думает по поводу того, кто жертва и кто убийца. Любовная ссора, предположил он. Это перешло в пересказ того, что Жан сегодня подслушал в кафе, и трое сплетничали так долго, что другой официант демонстративно покашлял, чтобы напомнить, что другой столик заказал еще вина.

Людям хочется понять, что к чему, объяснял ей месье Патинод, когда нанял. А чего они не знают – додумывают.

Что бы мне такое додумать? Я могу сказать, что это просто мое воображение.

Что-то типа видения? Нет, галлюцинация от жары. Наверняка этим оно и являлось. Неизвестность терзала ее. Снова.

И снова.

И снова.

Ее взгляд упал на желтые цветы, увядающие на глазах. Сколько раз она ни прокручивала в голове события этого утра, но не могла вспомнить, как покупала их.

– Чего-нибудь изволите, мадемуазель Боден? – Жан возник у нее за плечом с улыбкой.

Да, принесите, пожалуйста, мою память. А, да, и я видела сцену убийства в действии, в обратном порядке. Позвольте, расскажу вам.

Звучало как то, что могла бы сказать тетя Бриджит.

– Только чек, Жан. Спасибо.

Тетя Бриджит, которая была в психиатрической лечебнице.

Натали неслась по набережной Сан-Мишель, запыхавшись после того, как чуть не столкнулась с конной повозкой, и пересекла мост, который вел на остров Сите. Она пробежала мимо собора Парижской Богоматери, стоящего прямо перед моргом, и восхитилась его великолепием на фоне безоблачного синего неба. Она видела средневековый собор уже сотни раз, но ее по-прежнему поражали его гигантские башни-близнецы. Ребенком она дала имена некоторым горгульям на самом его верху и до сих пор приветствовала их, проходя мимо. Она привычно посмотрела вверх на Абиляра, Тристана и Бруно. Абеляр склонялся вперед, будто неодобрительно покачивая головой в ее адрес.

«Нет. Это нереально. Тебе все еще мерещится».

Она сосредоточилась на своей статье, проверяя ее на ходу, и остановилась у бронзовой конной статуи Карла Великого.

Ей пришлось с усилием выдергивать себя из этого сна, из видения, или что это вообще такое было, чтобы писать свою статью с ясной головой. Обычно слова срывались в танце с кончика ее карандаша, но сегодня они спускались на бумагу на цыпочках.

«Заканчивай каждую статью на высокой ноте, – посоветовал месье Патинод в первый день ее работы. – Настолько высокой, чтобы они с нетерпением ждали завтрашнего дня, когда можно будет купить газету с твоей следующей колонкой».

Перечислив тела, которые оставались с предыдущего дня, и добавив загорелого мужчину, Натали остановилась. У нее не было привычки расписывать отвратительные детали, но она знала, что месье Патинод потребует подробного описания.

Самым интересным трупом из всех была молодая женщина, выловленная из Сены, жертва убийства. Ее юные черты, искаженные кошмарными порезами, не выдавали ни тени ужаса, испытанного перед безвременной кончиной от рук, несомненно, холодной, нездоровой души.

Вот так. Два содержательных предложения. Так много недосказанности. Написано так, будто она каким-то образом была свидетелем убийства. Докладывает о нем бесстрастным тоном, словно оно не потрясло ее до глубины души и эту колонку написала не она.

По крайней мере, ощущения были именно такие. Все ее ощущения были такими с той самой минуты, когда она прикоснулась к тому стеклу. В своем теле, но при этом будто и не в нем. В своей голове, но будто не в ней.

Она перечитала последнее предложение и снова зашагала.

– Внимательнее!

Глаза Натали метнулись с блокнота на бродягу, прислонившегося к постаменту статуи; она не заметила его и чуть не наступила ему на ногу.

– Извините.

– Не волнуйся, девочка, – голос его был куда ласковее, чем предполагало выражение лица.

Девочка? Никто ее так не называл уже много лет.

Странно.

Натали вежливо кивнула мужчине и пошла дальше.

– Девочка! – позвал он ее. Голос его теперь звучал ниже и имел механические нотки. – С мертвыми цветами в руках и некрасивыми костлявыми ногами. Я их вижу через твое платье.

Натали остановилась, но не обернулась. Ее оранжевое платье было изо льна, многослойное, длиной до лодыжек, совершенно непрозрачное.

Холодок пробежал по ее шее.

– Я все вижу. Как будто на тебе ничего не надето.

«Он сумасшедший».

– Посмотри на меня, я святой Франциск Ассизский! Я без одежды!

«Не смотри».

Мужчина загоготал.

Полдюжины голубей сорвалось с земли позади, испугав ее. Она продолжила свой путь под бормотание мужчины. Пройдя несколько шагов, она услышала его крик – как тот детский вопль, который напугал ее в морге. Натали глянула через плечо и увидела, что он раздевается, снимая один предмет одежды за другим.

Было похоже на ее первый визит в психиатрическую лечебницу Св. Матурина.

Ее родители пошли навестить тетю Бриджит и сказали Натали оставаться дома, как и в прежние годы. Психбольница – не место для маленькой девочки, говорили они, когда она спрашивала (много раз), можно ли ей тоже поехать. Они так говорили уже давно. Тот факт, что всего за день до этого кузен Люк назвал ее малявкой (ей было одиннадцать, так что это прозвучало весьма оскорбительно), усилил ее негодование по поводу того, что она «слишком мала» для чего-то. Так что Натали заявила, что проведет день с Симоной, как она часто и делала, когда родители уезжали в больницу Св. Матурина. Но в тот день она последовала за своими родителями, оставаясь на таком расстоянии, которое позволяло ей следить за их поворотами.

Над входом была рельефная надпись серыми каменными буквами с контуром из черной сажи: «Психиатрическая лечебница имени Св. Матурина». Она проходила мимо нее и раньше, но никогда не ступала под эти страшные слова. Пугающие сводчатые двери вели в подземную темницу (по крайней мере, так ей это представлялось).

Ее тут же стала расспрашивать медсестра со стойки регистрации. Натали, запинаясь, сказала, что она здесь с родителями, пришла к Бриджит Боден, но потеряла их. Пришлось ее умолять, но медсестра все-таки сказала ей, на каком этаже ее тетя. Она побежала по грандиозной лестнице вверх, перепрыгивая через две ступеньки сразу.

Стоны, прерываемые воплями будто из потустороннего мира, сопровождали ее на пути к лестничной площадке. Дверь в палату, уменьшенная копия входной арки, скрипнула и приоткрылась на пару сантиметров, будто ее и ждала. Запах, напоминающий кислое молоко, просочился наружу. Натали заглянула в щелку и увидела бледную женщину, стоящую на коленях в коридоре, в котором с трудом разошлись бы два человека. Высокое прямоугольное окно частично освещало лицо женщины. Казалось, что она в трансе, руки болтались по сторонам, глаза закатились.

Женщина вскочила и схватила свой больничный халат. Натали глазела на бесформенное, обвисшее тело перед собой. Она никогда раньше не видела другую женщину голой, даже маму. «Солнце! Я горю!» – завопила женщина и впилась ногтями в свою тестообразную кожу, царапая шею и грудь, пока не показалась кровь.

Натали закричала. Женщина посмотрела в сторону двери и поймала ее взгляд. «Спаси меня», – беззвучно пошевелила она губами.

Тело Натали будто подбросило. Она шагнула назад, чуть не споткнувшись при повороте, рванула вниз по ступеням и вон из здания, добравшись до дома задолго до возвращения родителей.

Папа знал. У нее не было доказательств, и она никогда не спрашивала напрямую, но что-то в его тоне, когда он спросил о проведенном с Симоной дне, уверило в этом.

Тот случай в лечебнице стоял у нее перед глазами до сих пор, будто это случилось вчера, а не пять лет назад.

Натали прибавила шагу к трамвайной остановке, а потом сорвалась на бег. Как только она оказалась на остановке, подошел паровой трамвай. Она вместе с группой молодых ребят втолкнулась в него, переполняя и до того уже переполненный трамвай.

Трамвай поехал, и почти сразу ее взгляд упал на заднюю дверь морга, у которой она тогда рассталась с месье Ганьоном.

Он стоял там, держа дверь открытой и покачивая головой. Двое мужчин открыли заднюю дверь кареты и вытягивали оттуда накрытое простыней тело на носилках.

Трамвай завернул за угол, и здание постепенно скрывало из вида эту картину у морга.

Ее сердце стучало так сильно, что она боялась: это почувствует прижатый трамвайной толпой к ее спине парень.

«О боже, Лоран. Уже?»

Затем месье Ганьон оборвал их встречу.

«Дело чрезвычайной важности».

Обеспокоенность в его голосе, когда она выходила.

«Будьте осторожны».

Теперь она поняла. Никаких сомнений.

Еще одна жертва.

Глава 4

Все время, что она ехала в трамвае, она получала тычки локтями от парней в бриджах, стоявших вокруг, и сжимала в руках свой талисман для успокоения нервов и удачи: стеклянный флакон, наполненный землей из катакомб, подземного парижского кладбища.

По сути, это был запрещенный сувенир, потому что оттуда нельзя ничего выносить. Но она вынесла – в тот раз, когда папа привел ее в катакомбы, когда ей было восемь. Она взяла горстку земли потому, что это было запретно, и потому, что сочла: в ней будет хоть какая-то частичка мертвеца (и тогда носить ее – все равно что носить привидение). Позже она похвасталась этим своим одноклассникам, которые завидовали ее смелости. Но даже когда все уже успели об этом позабыть, она держала флакон у себя. Странным образом он был ей дорог, и она не могла толком объяснить, почему.

Сойдя на остановке на площади Республики, чуть не споткнувшись в спешке о рельсы, она положила флакон обратно в сумку. До сдачи статьи оставалось чуть больше часа. Сдав ее, она сразу отправится обратно в морг, посмотреть на вторую жертву.

Идя домой, Натали размышляла, что сказать маме и стоит ли вообще что-то говорить. Ее мать умела слушать и советовала от всего сердца. Но это было как раз одной из причин, по которым она не хотела ей рассказывать о происшествии в морге. У мамы была манера принимать слишком близко к сердцу чужие переживания, и ее настроение было особенно переменчивым после пожара. Не говоря уже о том, что мама считала городской морг отвратительным и редко там появлялась. Нет, нельзя матери об этом рассказывать.

Дом Натали находился на тихой улице с серыми многоквартирными зданиями по обеим сторонам. Она шла еще более стремительной походкой, чем обычно. Соседский черно-белый кот напугал ее, запрыгнув на стену. Смутившись от собственной пугливости, она осмотрелась. Сама улица была пуста, но сотня стеклянных прямоугольников смотрела на нее из-за покрытых копотью балкончиков и декоративных кованых решеток.

Подходя к ступенькам своего дома, она заметила спускавшуюся по лестнице знакомую блондинку с накрашенными розовым губами, в светло-зеленом плиссированном платье.

Вот к кому лучше всего обратиться, чтобы поднять себе настроение и выговориться.

– Тебя-то я и хотела увидеть! – произнесла Натали, пытаясь вложить в слова скорее радость, чем отчаяние. Она думала начать разговор как ни в чем не бывало, потому что даже не знала, как его вообще повести.

– Excusez-moi?[3]3
  Простите? (фр.).


[Закрыть] Разве ты не всегда хочешь меня видеть?

Натали сложила руки на груди и сделала вид, что задумалась.

– Ну, иногда.

– Поаккуратнее с этим твоим чувством юмора. А то я украду у тебя эти цветочки, – сказала Симона, грозя ей пальцем. – Я только что к тебе заходила. Твоя мать сказала, что ты еще не заходила домой переодеться.

– Поверь, я тебе расскажу, почему. Но на это потребуется время. – Она поскакала вверх по ступеням и расцеловала Симону в обе щеки. От Симоны, как всегда, пахло розовой водой. – Но сначала – о тебе и о том, почему ты тут.

– Ты уверена?

– Да, уверена, – ответила Натали. – Дай-ка угадаю: ты переезжаешь обратно к родителям, потому что так сильно скучаешь по мне.

– Я тебя обожаю, дорогая, – сказала Симона, беря ее за руки. – Но не настолько, чтобы бросить Le Chat Noir. Уж больно там весело и много парней. – Она демонстративно встала в позу «руки в боки» и захихикала.

Родители Симоны были более покладистыми, чем у Натали, но и для них выступления в кабаре были чем-то уж слишком. Прошло почти четыре месяца с тех пор, как месье и мадам Маршан поставили Симону перед выбором: либо уходи из Le Chat Noir и занимайся семейным делом, либо живи где хочешь. В течение недели она переехала в квартирку около клуба в нескольких остановках на трамвае отсюда.

– И, кстати, – добавила Симона, – я знаю, что ты любишь приходить ко мне в гости.

– Только потому, что у тебя есть виноград, – поддразнила Натали. Так как во всем многоквартирном доме они были единственными детьми, то все детство играли вместе. С воображением Натали и смелостью Симоны им никогда не бывало скучно – ни в детских приключениях, ни в обсуждениях мечтаний, беспокойств и всего прочего, что подбрасывала им жизнь. Приходить в гости к Симоне на другой конец города, мягко говоря, было совсем иначе, чем спускаться к ней по лестнице в доме.

– Так если ты не переезжаешь обратно из-за меня, то что тебя сегодня привело сюда?

– Селесте опять нездоровится, – сказала Симона, нахмурившись. Ее семилетняя сестра болела все лето. – Я пришла присмотреть за ней, чтобы мать могла поработать пару часов в магазине.

– Сочувствую, Симона. Рада тебя видеть, но жаль это слышать.

Симона поблагодарила ее.

– Ну, хватит обо мне. Что ты там мне хотела объяснить?

Этот вопрос, такой простой и прямой, сразу наполнил голову Натали тысячей мыслей. Столь многим надо поделиться и так много нужно рассказать. Она прикусила губу, так как множество вариантов начала истории боролись за ее голос.

– Ты слышала о жертве убийства?

– Слышала и видела. Я зашла в морг по дороге сюда. – Симона погладила шею. – Ужасно.

– Да, ужасно. И… кое-что случилось со мной в смотровой комнате сегодня утром. Это прозвучит более странно, чем все, что ты когда-либо слышала. Пообещай, что поверишь мне, – сказала Натали, присаживаясь на ступеньку. Она уложила цветы себе на колени.

Симона села рядом.

– Поверю тебе? С чего бы мне тебе не верить?

Натали вздохнула, не зная, как начать, едва в силах охватить невероятность того, о чем собиралась говорить. И затем она рассказала Симоне все, что могла, и то, чего не могла, вспоминая начало нынешнего дня.

Симона засыпала ее вопросами, хотя у Натали было не так много ответов.

– Без звука и обратным ходом. – Симона заправила за ухо локон. – Это все очень необычно. И ты уверена, что это произошло из-за того, что ты прикоснулась к стеклу?

– Либо так, либо это какое-то совпадение.

– Интересно, – сказала Симона, – есть ли у тебя… ну, не знаю… какая-то связь с убийцей?

Натали переплела пальцы.

– Я об этом не задумывалась, но, опять же, кто из моих знакомых мог бы быть способен на нечто подобное?

– А кто говорит, что ты с ним знакома? Может, ты просто была последним человеком, кто прошел мимо него по тротуару, прежде чем он выбрал жертву.

– Звучит как сюжетец из бульварного чтива. – Натали поборола дрожь.

– Может, это была иллюзия. От жары, как лихорадочный бред. – Она произнесла это в надежде, что Симона согласится с ней.

– Может, и да. А может, и нет. Это могло быть видение… и дар. Возможно, тебе суждено что-то сделать, как-то помочь.

– Не знаю, можно ли считать то, что я увидела, реальным. И сказать что-то непонятное и устроить небольшую сцену не кажется мне проявлением такого уж дара, – сказала Натали. Под ложечкой появилось чувство, будто там заворочался спящий пес, когда ей пришла в голову еще одна мысль. – А вдруг это, наоборот, что-то вроде… проклятия?

Она покопалась в памяти, пытаясь вспомнить, не обидела ли кого настолько, чтобы заслужить проклятие. Вроде бы нет, но иногда люди сердились на нее, когда она спешила занять место в паровом трамвае. И еще пару недель назад была женщина на рынке, которая на нее зыркнула и пробормотала что-то на иностранном языке. Без особой причины, кроме разногласия по поводу того, кто первый в очереди.

– Non, – Симона решительно помотала головой, – не проклятие. Вокруг тебя не витают злые духи. Я бы их почувствовала.

Симона считала себя причастной миру духов. Ну, она верила в это с тех самых пор, как влюбилась в Луи, «светского и участливого» поэта, частого гостя Le Chat Noir. Натали еще предстояло познакомиться с Луи, но вряд ли у них за последний месяц был с Симоной разговор, в котором она не упомянула его. Он верил в карты Таро, гипноз и призраков. Около недели назад он привел ее на спиритический сеанс, и она заявила, что там вошла в контакт с духом своего деда. (Хотя Натали считала спиритические сеансы полной чушью, она все же завидовала, что Симона на таком была.)

Натали покрутила пуговку на своем корсаже.

– Что бы это ни было, я хотела бы, даже если это звучит безумно, чтобы оно произошло снова.

Симона кивнула:

– Я – тоже.

– Это точно была еще одна жертва убийства, которую они вносили в морг, – сказала Натали. – Я спрошу у месье Патинода. Он все знает.

– Спорим, он не знает, как гадать на картах Таро, в отличие от твоей доброй подруги Симоны. Когда придешь в гости, я тебе погадаю.

Натали улыбнулась, водя пальцем по стеблям цветов.

– Они мне расскажут об этом загадочном букете?

– А, для этого карты вовсе не требуются. Мне кажется, твой рассудок затуманился из-за этого видения, – сказала Симона, поднимаясь на ноги. – Ты их купила, как и сказал полицейский связной. Спорим, ты и сама вспомнишь, как только немного успокоишься.

– Наверное, – произнесла Натали, вставая. Ей вовсе не казалось, что воспоминание о цветах когда-нибудь к ней вернется. Она и так уже столько раз пыталась его вытянуть из памяти. – Как бы то ни было, мне пора переодеваться и спешить со своей статьей к месье Патиноду. А у тебя, наверное, скоро репетиция?

Симона кивнула и, перед тем как развернуться и уйти, послала ей воздушный поцелуй.

– До завтрашнего вечера, Натаниэль.

С игриво-раздраженным взглядом через плечо Натали вошла в дом. Симона взяла привычку звать ее «Натаниэль» из-за одежды, которую ей приходилось надевать в Le Petit Journal.

Учитывая, что женщины никогда еще не писали для газеты, месье Патинод придумал кое-что, на что она неохотно согласилась. Он подумал, что лучше ее коллегам-журналистам не знать, что анонимные репортажи из морга пишет девушка. Репортер, который этим занимался до нее, Морис Кируак, получил повышение; частью договора было, чтобы он притворялся, будто до сих пор пишет их. Что касается Натали, месье Патинод попросил писать свои статьи от руки и сдавать их его секретарю, Арианне.

Также он предложил ей являться в редакцию в мужской одежде и притворяться мальчишкой-посыльным.

Мальчишкой.

Сначала эта идея была ей ненавистна. Она хотела быть Натали и никем другим. Кроме того, в штанах было жарко и неудобно, кто вообще захочет так заворачивать свои ноги в материю? Ей даже панталоны не нравилось носить.

Симона сказала Натали представить, что она на сцене, играет роль, потому что, по сути, это она и делала. Женщины, надевающие брюки по работе, должны были обращаться за «официальным разрешением», и месье Патинод его получил в письменном виде от префекта полиции.

Так что Натали подогнала старую папину одежду под внимательным руководством мамы, и получилось недурно. Носить брюки было непривычно, она чувствовала себя обнаженной из-за того, что штанины облегали ее тощие ноги. Пуговицы были крупные и громоздкие. Но стоило ей заколоть свои локоны, надеть кепку и влезть в тяжелые кожаные ботинки, как маскировка получалась почти натуральной.

Почти.

Но приходилось это делать все равно. Упускать возможность провести лето в Нормандии с Агнес. Работать в газете на год раньше, чем планировалось, и на более важной позиции, чем ожидалось. Носить мальчишескую одежду. Это уж точно было лето непредсказуемых компромиссов и новообретенных обязанностей.

Натали взбежала по винтовой лестнице на третий этаж. После разговора с Симоной ей стало легче, но она знала, что это временный эффект. Видение никуда не делось, как тень, ждущая за дверью, чтобы постучать в нужный момент.

А пока она приняла улучшение настроения. Оно пригодится ей, чтобы выглядеть смелой перед мамой.

Замешкавшись, чтобы расправить цветы, она открыла дверь в квартиру и поприветствовала своего белого кота Стэнли, названного так за свое чисто британское поведение (ей имя Стэнли казалось очень британским, и Симона и Агнес соглашались, что оно ему весьма идет.)

Звякнула тарелка. Стэнли повел ее в кухню, будто она не знала, откуда раздался звук. Мама убирала после обеда.

– Не надо, мама, пожалуйста. Я уберу.

Натали взяла тарелку из маминых рук и вместо нее дала ей цветы, сжимая свои пальцы поверх маминых, покрытых шрамами.

– Красивые цветы для моей красивой мамы, – сказала она. – Солнце для них слишком жаркое, как видишь.

– Вода их освежит. Они чудесные! Спасибо. – Мама вдохнула их аромат, улыбаясь. Она потянулась через стопку тарелок за вазой. – Откуда они?

– Там… женщина продавала их около морга. – Натали ощутила вину за то, что выдала логическое предположение за определенность, как будто соврала.

Мама налила воды из кувшина в вазу и поставила цветы на стол.

– И поешь, пожалуйста. Вот салат из чечевицы и немного овощей. Ты слишком худенькая, ma bichette[4]4
  Олененок (фр.).


[Закрыть].

Хотя Натали была уже заметно выше матери, она оставалась и всегда будет маминым «олененком». Она расцеловала маму в красные щеки.

– Только если ты дашь мне самой убрать со стола.

Натали поела и, несмотря на мамины протесты, убралась потом на кухне. Почти любое домашнее дело было для мамы слишком сложным с майского пожара. Ожоги хорошо заживали, но ей все еще нужно было привыкать к этому новому, замедленному ритму. Она сейчас была неутомима, не зная, чем себя занять, особенно свои руки, которые не привыкли к покою. Мама в возрасте Натали была стажеркой в Доме высокой моды Уорта и с тех пор стала швеей. Она работала в ателье, создавая вещи от повседневных платьев до великолепных костюмов для «Опера-Комик». Натали гордилась ее талантом и радовалась, как ей повезло иметь столько юбок и платьев. Мама покупала ткани со значительной скидкой у поставщика ателье, и Натали зачастую была одета в шелк, хлопок, муслин и бархат, которые иначе ее семья не могла бы себе позволить.

Мама была за кулисами «Опера-Комик», помогая с костюмами, когда это случилось. Часть зала «Фавар» загорелась от газовой вспышки во время представления, и жизнь мамы изменилась навсегда. Десятки людей погибли, многие пострадали от ожогов; некоторые говорили маме, что ей повезло выбежать, получив только ожоги рук. Мама всегда их вежливо благодарила, будто не слышала это уже в сотый раз. А Натали знала, что мама была безутешна из-за того, как ее руки, когда-то такие ловкие, были покрыты ужасными болезненными шрамами.

Хотя мама и заявляла, что могла шить и сейчас, нынешняя неловкость ее злила, и она была еще явно не готова вернуться на работу в ателье. Даже закрепить свой шиньон цвета мускатного ореха, всегда такой аккуратный, в некоторые дни было для нее сложной задачей. Она отказывалась верить словам врача, что, вероятно, никогда не обретет былой подвижности рук и пальцев, и старалась работать руками как можно больше.

Так что недоделанные платья – из роскошных тканей и практичного хлопка, вышитые бусинами и с благообразными пуговками – были развешаны по всей квартире. Призраки в виде платьев, напоминавшие маме о ее потере и счастливом прошлом. Натали не раз предлагала убрать их, но мама не соглашалась.

Натали вырвала листок со своей статьей из блокнота и положила на стол, пока мама говорила о своих утренних хлопотах на рынке, рассказывая историю о женщине, пытавшейся украсть грибы, спрятав их у себя в декольте.

– Можно прочитать твою статью? Эта даже у меня вызывает любопытство. Весь рынок только о ней и говорил.

– Да, пожалуйста. Ее было… особенно трудно написать, – сказала Натали, радуясь поводу ускользнуть в свою комнату.

Она поставила флакон с землей из катакомб на полочку, где хранила свои необычные вещицы. Кукла в одежде, сшитой мамой, нефритовый дракон, привезенный папой из Китая. Часть птичьего скелета (это дело Стэнли; останки бедной птички были на краю крыши, и, когда ветер сдул их под ее окно, она сохранила часть). Сильван, ее детский игрушечный кролик, затертый от постоянных объятий. Траурная брошь с заплетенным в косичку локоном волос ее бабушки. Пара молочных зубов Натали и сброшенные Стэнли когти, вместе лежащие в фарфоровой чашечке, которую она в детстве получила в подарок от тети Бриджит для игры в чаепитие. Сувениры из глав книги ее жизни до сего момента.

Натали сняла платье и надела рубашку и чулки. Она натягивала брюки, когда мама позвала из кухни:

– Ma bichette. Эта жертва, такой ужас. Но скажи же, что ты на самом деле видела?