Текст книги "Сохраняя веру"

– Почему так долго? – спрашивает Аллен, двумя пальцами отбрасывая в сторону потные спортивные штаны, чтобы сесть на край кровати Хенри.

– У меня модем старый. Притормози.

Но Аллену трудно притормозить. Чем больше он узнаёт, тем больше нервничает. Ему вспоминаются цитаты из Апокалипсиса и рассказы о мучениях грешников в аду, которыми сестра Таломена устрашала его в пятом классе. Аллен много лет не исповедовался и не причащался. Церковь прочно ассоциируется у него с тупостью монахинь, преподававших в школе, где он учился. И все-таки католицизм въедается в человека глубоко, и сейчас эта девочка заставила Аллена забеспокоиться: а вдруг, отвернувшись от Бога, он совершил ошибку? Сколько раз нужно прочесть «Отче наш» и молитву Деве Марии, чтобы искупить этот грех?

Наконец информация загрузилась. Хенри тычет пальцем в экран:

– Оплата покупок кредитной картой. Карта оформлена на мамашу.

Аллен смотрит: продукты, детская одежда. Ничего интересного.

– Гляди-ка! И коммунальные услуги все оплачены.

– Ага. Давай проверим мужа.

Пальцы Хенри быстро пробегают по клавиатуре, и на мониторе появляется история операций по карте «Американ экспресс».

– Фью! – медленно присвистывает парень. – Похоже, мистер Уайт в командировках времени даром не теряет. В студию бальных танцев с кем-то ходил.

– Муж завел роман на стороне, – фыркает Аллен, – тоже мне сенсация!

Амурные похождения отца вряд ли могут сделать из ребенка ложного мессию. На такой обман идут либо те, кто хочет привлечь к себе внимание, либо те, у кого просто не все дома.

– Бинго! – кричит Хенри. – Он есть в судебной базе данных Нью-Гэмпшира. Информация об исках, постановлениях и всякой такой фигне систематизируется и хранится в электронном виде. Кажется, мистер Уайт пытался запихнуть свою женушку в психушку. И у него это получилось.

– Дай-ка посмотреть. – Аллен пересаживается к компьютеру и прокручивает страницу. – Вот это да!

Он читает судебное решение, в соответствии с которым Мэрайя Уайт была помещена в психиатрическую больницу Гринхейвен, и многочисленные протесты Милдред Эпштейн, пытавшейся освободить дочь.

Хенри разваливается на кровати и жует пиццу.

– Да, старик, много чокнутых на свете, – говорит он, выковыривая застрявший между зубами кусочек пепперони.

Но Аллен его не слушает. Психиатрическая больница. Теперь ситуация постепенно проясняется. Семилетние дети не начинают разговаривать с Богом просто так. Им в этом кто-нибудь помогает. И чаще всего, наверное, это бывает человек, у которого не все в порядке с головой. Кто загремел в психушку один раз, от того жди новых заскоков.

Аллен встает, вынимает из бумажного пакета банку пива и бросает ее Хенри.

– Супер! – говорит тот. – За что пьем?

По лицу Аллена медленно расползается улыбка.

– За атеизм.

Слухи о девочке со стигматами распространились по больнице. Медсестры приходят к Вере под каким-нибудь предлогом, садятся на постель и начинают задавать вопросы. Одна женщина на несколько секунд вложила в Верину забинтованную ручку медальон с изображением апостола Иуды Фаддея.

Дочка, похоже, не знает, как ей на все это реагировать. Когда не спит, она вежливо отвечает посетителям, которые расспрашивают ее о школе и о любимых мультиках, а когда спит, незнакомые люди дотрагиваются до ее лица и волос, как будто одно прикосновение к ней может их от чего-то оградить.

Моя мать постоянно на нервах. «Это ничего не значит, – говорит она всем, кто соглашается слушать. – Стигматы-шмигматы… Мы, евреи, пять тысяч семьсот лет ждем своего мессию. Неужели сейчас мы начнем верить в Христа?» Один раз, когда Вера спала, мама отвела меня в сторону:

– Тебя все это не напрягает?

– Напрягает, естественно, – отвечаю я разгоряченным шепотом. – Или ты думаешь, я нарочно мучаю собственную дочь?

– Я имею в виду католицизм. Католицизм! О Боже мой! Все эти люди являются сюда с таким видом, будто Вера их святая.

– Оттого что у нее кровоточат руки, она католичкой не стала.

– Очень на это надеюсь, – произносит моя мама с нажимом.

Хорошо, что она оказалась в кафетерии – покупала для Веры «Джелл-О», – когда в палату вошел отец Макреди.

– Как поживаете, Шарлотта? – спрашивает он у медсестры, которая причесывает мою дочь и прячет волоски в карман, думая, что я не вижу. – Как дети?

– Спасибо, отец, у нас все хорошо. Вы, наверное, слышали, какие вещи тут происходят?

– Да, одна сотрудница церковной конторы работает здесь санитаркой на общественных началах.

Когда медсестра уходит, священник садится на освобожденный ею стул:

– Привет, я отец Макреди.

– Что это у вас за белая штучка на шее? – спрашивает Вера.

– Такие рубашки нужны для того, чтобы все сразу понимали, что человек служит в церкви, – объясняю я.

Вера морщит лобик:

– А я думала, он чей-то папа…

– Это многих сбивает с толку, – улыбается священник, осторожно приподнимая Верину забинтованную руку. – Я слышал, ты с Богом разговариваешь. Я бы тоже хотел.

– Она и вам так сделала, что у вас ладошки болят?

Я настораживаюсь. До сих пор мне не приходило в голову узнать у дочки, что ее Бог говорит ей по поводу происходящего.

– Нет, Вера. Господь не нанес мне таких ранений, – отвечает священник, как мне показалось, с сожалением.

В этот момент входит мама с лимонным желе «Джелл-О» на подносе.

– Деточка, красненького сегодня не было, но… – Тут ее взгляд падает на священника. – Ну начинается, – ворчит она.

– Вы, должно быть, миссис Эпштейн? Рад познакомиться с вами.

Моя мать поджимает губы:

– К сожалению, не могу сказать того же.

– Мама!

– Но это правда! После того, что со мной случилось, я ценю каждый день своей жизни и не намерена терпеть присутствие священника, который пытается обратить мою внучку в католицизм.

– Поверьте, я не собираюсь обращать вашу внучку…

– Ну конечно! Вы думаете, она уже наполовину обращена, раз у нее кровоточат руки! Стигматы! Моя тетя Фанни перевернулась бы в гробу!

Я закатываю глаза и беру священника за локоть.

– Мама, может, ты лучше поможешь Вере съесть желе?

– Хорошо, а ты пока выпроводи этого господина.

– Мне ужасно неловко, – извиняюсь я, как только мы с отцом Макреди выходим в коридор. – Моя мама довольно тяжело воспринимает все это.

– А вы?

– Я все еще не привыкла к тому, что Вера разговаривает с Богом. А переход, так сказать, на следующую ступень – это у меня вообще в голове не укладывается.

Отец Макреди с улыбкой отвечает:

– Стигматы – дар Божий, если это, конечно, они.

– Так себе дар. Дочке больно, она пугается, когда видит свои раны.

Я понимаю: не случайно слово «стигмат» происходит от слова «стигма».

– Миллионы людей сказали бы, что ваша дочь отмечена благословением.

– Сама она так себя не чувствует, – говорю я, и, к моему смущению, голос у меня начинает дрожать. – Знаете, когда это началось, она надела перчатки. Стыдилась показать мне, что у нее кровь.

Отец Макреди смотрит на меня с интересом:

– Я мало знаю о стигматиках, но, насколько мне известно, они обычно не показывают своих ран окружающим, а прячут их.

Несколько секунд мы идем молча, потом я останавливаюсь. Мы стоим у стеклянной стены отделения новорожденных, перед которой несколько дней назад я стояла с Иэном Флетчером.

– Я бы хотела вам кое в чем признаться.

– Мне многие люди кое в чем признаются. Такая уж у меня профессия.

– Однажды я пробралась на исповедь.

– Вы исповедуетесь в том, что исповедались? – смеется отец Макреди.

– Мне было десять лет. Мне захотелось посмотреть, как это происходит. Но я думала, что, поскольку я не католичка, сработает какой-нибудь датчик и лампочка замигает.

– Нет, мы, в отличие от протестантов, новомодными технологиями не увлекаемся, – улыбается священник, прислоняясь к стене. – Честно говоря, я всегда восхищался способностью иудеев жить без исповеди. Кстати, можете передать это вашей маме.

– Передам, пожалуй.

– Видите ли, католик грешит, потом исповедуется, читает несколько молитв, и грех снимается с его души. А иудей, если я правильно понимаю, носит свою вину вечно, как верблюд. Такая перспектива, наверное, служит очень эффективным сдерживающим средством. – Опомнившись, отец Макреди поворачивается ко мне. – Я не знаю, миссис Уайт, действительно ли Бог разговаривает с вашей дочкой. Но я бы хотел в это верить. Что бы там ни говорили другие священники, я убежден: светлая душа не дается человеку Церковью, а привлекает его в Церковь. Вырастает же она откуда-то из глубины человеческой натуры. У вашей дочери душа очень светлая. Хорошо. Судный день еще не настал, посреди нашего городка не разверзлось огненное озеро. Свиток с именами еще не развернут. Ваша дочь – просто еврейская девочка, чьи раны могут оказаться стигматами. И она просто видит Бога в женском обличье. Признáюсь вам, что, хотя вышестоящие могут со мной не согласиться, я не вижу в этом всем ничего шокирующего. Может быть, в понимании Господа это выигрышный билет – помочь многим разным людям обратиться к Нему.

– Но Вера этого никогда не хотела. Она никого не спасала, ни принимала осознанно никаких мук. Она просто испуганный ребенок.

Отец Макреди долго смотрит на меня, потом говорит:

– Она еще и Божье дитя, Мэрайя.

Я скрещиваю руки на груди, чтобы они не дрожали:

– Вот здесь-то вы и ошибаетесь.

Отец Макреди запирает дверь, ведущую из служебной части дома священника в жилую. Медленно проходит в кухню, садится за изрезанный ножом стол и смотрит на пылинки, плавающие в солнечном луче. Встает и вынимает из холодильника бутылку. Он не склонен к алкоголизму. Просто сегодня ему хочется выпить свое вечернее пиво, не дожидаясь ужина.

Проблема в том, что Мэрайя Уайт глубоко симпатична отцу Макреди. Но еще глубже он любит свою Церковь.

– Я должен думать не о них, а о том, как будет лучше для всех, – бормочет он себе под нос и махом допивает пиво.

За десятилетия служения он дважды имел дело с визионерством или мнимым визионерством. Во Вьетнаме один солдат заявил, что в джунглях ему явилась Дева Мария. А второй случай был щекотливый: шестнадцатилетняя девушка из бедного квартала якобы забеременела от Святого Духа. Отец Макреди доложил об этом начальству, и все, затаив дыхание, стали ждать появления ребенка. Родился совершенно нормальный малыш с ДНК недавно уволенного руководителя хора.

А со стигматами отец Макреди никогда не сталкивался. Вздохнув, он берет с полки потрепанный телефонный справочник и находит там номер канцелярии манчестерского епископа.

Из газеты «Бостон глоб», 17 октября 1999 года:

МАТЬ ВИЗИОНЕРКИ «ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННА»

Нью-Ханаан, штат Нью-Гэмпшир

«Если ты это видишь, они придут» – под таким девизом, вероятно, живет семилетняя нью-ханаанская девочка, которая якобы видит Бога. Набожные и любопытные стекаются в городок, чтобы посмотреть на ребенка, творящего чудеса.

Однако причина божественных видений может оказаться гораздо более приземленной, чем эти люди предполагают. По имеющимся сведениям, мать девочки несколько лет назад проходила лечение в частной психиатрической больнице Гринхейвен. Бывший сотрудник этого медицинского учреждения, чьего имени мы по его просьбе не разглашаем, подтвердил, что в 1991 году Мэрайя Уайт на протяжении четырех месяцев была его пациенткой. Говорить о том, в чем заключалось ее заболевание, он отказался.

Как сообщил нам доктор Джосайя Хеберт, возглавляющий кафедру психиатрии в Гарвардском университете, многие распространенные психотические явления бывают связаны с религией. «Если Бог посещал миз Уайт в галлюцинациях, – пояснил профессор, – это не значит, что у ее дочери непременно будут такие же видения. Но при нормальных отношениях между детьми и родителями одобрение матери чрезвычайно важно для ребенка, и он может использовать самые разнообразные способы, чтобы заслужить материнскую похвалу. Вероятно, в данном случае следует вести речь не о визионерстве, а о желании маленькой девочки любой ценой привлечь внимание мамы». На вопрос о вероятной природе чудес, якобы совершаемых юной жительницей Нью-Ханаана, доктор Хеберт ответил, что подобные явления находятся вне научной сферы и даже вне сферы здравого смысла.

Относительно того воодушевления, с которым многие откликнулись на слухи о «визионерстве» ребенка, профессор говорит: «Я не считаю, что подобные заявления девочки можно принимать всерьез, не проанализировав факторов, влияющих на ее развитие. А эти факторы скорее могут оказаться нездоровыми, чем сверхъестественными».

Равви Даниэль Соломон застал меня врасплох.

Сегодня во второй половине дня доктор Блумберг наконец-то выписал нас. Я только что уложила Веру и мыла посуду после обеда. Вдруг в дверь стучат. Равви Соломон каким-то образом умудрился прокрасться к дому, хотя полиция никого не пускает. От удивления я невольно делаю шаг назад, позволяя ему войти. У него дикие глаза, волосы, собранные в длинный хвост, перепутались, африканская рубашка измята.

– Извините, – говорит он, нервно теребя янтарные бусы, – я понимаю, как я не вовремя…

– Ничего-ничего. Раз уж вы преодолели такие препятствия, – я киваю на его одежду, – то проходите, конечно.

Равви Соломон оглядывает себя и как будто бы удивляется тому, что весь перепачкан.

– Не зря нас называют избранным народом, – усмехается он и бросает взгляд вверх, в направлении комнаты Веры.

Мое лицо каменеет.

– Она спит.

– Я, вообще-то, к вам пришел. Вам приносят «Бостон глоб»?

– Газету? – тупо спрашиваю я.

Неужели у этого раввина хватило наглости говорить о моей дочери с журналистами? Я почти зло выхватываю «Глоб» из его протянутой руки. На четвертой странице кричащий заголовок: «МАТЬ ВИЗИОНЕРКИ „ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННА“».

Когда вам есть что скрывать, вы не переставая строите стену, чтобы надежнее скрыть свое прошлое от посторонних глаз, и убеждаете себя в том, что она толстая и прочная. Если, просыпаясь, вы не видите спрятанного за ней чудовища, у вас может возникнуть иллюзия, будто оно действительно исчезло. Тем больнее вам бывает в такие моменты, как этот, когда ваша стена оказывается прозрачной как стекло и в два раза более хрупкой. Я бессильно опускаюсь на ступеньку лестницы:

– Зачем вы принесли мне это?

– Рано или поздно газета все равно попала бы к вам в руки. Я решил, что это будет мицва, если я вам ее принесу. Ведь дурные вести легче получать от друзей.

То есть он мне друг?

– Я действительно лежала в психиатрической больнице, – зачем-то признаюсь я. – Муж поместил меня туда после попытки самоубийства. Но у меня не было галлюцинаций, как говорит этот… идиот. Я не видела Бога. И не могла передать таких видений Вере.

– Я знаю, миссис Уайт.

– Знаете? Откуда? – произношу я с горечью.

Равви Соломон пожимает плечами:

– Существует теория о том, что в каждом поколении рождается тридцать шесть истинных праведников. Мы называем их ламедвавниками: буквой «ламед» обозначается число тридцать, буквой «вав» – шесть. Это, как правило, тихие мягкие люди, иногда не имеющие образования. То есть они похожи на вашу девочку. Эти люди никуда не рвутся, не норовят пробить себе дорогу. Их мало кто знает. Но они есть, миссис Уайт. И благодаря им мир вертится.

– Вы нисколько не сомневаетесь в этой теории? И в том, что моя дочь – одна из таких людей?

– Я нисколько не сомневаюсь, что мир вертится уже очень давно. И да, я хотел бы верить, что ваша дочь одна из них. – (Наверху бьют часы.) – А вы бы не хотели?

Монсеньор Теодор О’Шонесси перезванивает отцу Макреди только вечером следующего дня. Сделать это раньше ему не позволяли бесконечные административные проблемы маленькой епархии: финансовые тяготы приходских школ и благотворительных больниц, вопросы страхования… Очень много времени отняло пренеприятное судебное разбирательство по поводу событий, произошедших летом 1987 года во время паломнической поездки с участием манчестерского священника и группы мальчиков. Наконец-то сев в свое любимое старое кожаное вольтеровское кресло, епископ берет в руки листок, на котором записано сообщение отца Макреди, и набирает номер.

– Джозеф! – весело произносит он, когда на том конце отвечают. – Это монсеньор О’Шонесси. Давненько мы с вами не виделись, да? – Вообще-то, они не виделись очень давно. Епископ даже не уверен в том, что лицо, которое он себе представляет, действительно принадлежит отцу Макреди из Нью-Ханаана, а не отцу Макдугалу из Нью-Лондона. – Вы хотели поговорить со мной о пенсионерах?

– Нет, – отвечает отец Макреди, – о юной визионерке.

– Ох, боюсь, моя Бетти стала старовата для секретарской работы. Она уже почти ничего не слышит, но у меня все не хватает духу ее уволить. Так что же у вас там за визионер?

Если бы речь действительно шла о пенсионерах – кто-нибудь, например, выделил бы средства на строительство дома престарелых, – это было бы хорошо. В последнее время на епархию вылили много грязи в связи с этим педофильским скандалом. Не мешало бы подправить репутацию. Ну а божественные видения… От них скорее следует ждать новых неприятностей.

– В нашем городе есть семилетняя девочка, которой, похоже, является Господь. – Поколебавшись, отец Макреди добавляет: – Правда, формально она иудейка.

– Тогда это не наша проблема, – с облегчением вздохнув, отвечает епископ.

– Но у нее, вероятно, стигматы.

Подумав, монсеньор О’Шонесси решает, что у него выдалась слишком тяжелая неделя, чтобы самостоятельно разбираться еще и с этим.

– Знаете, как мы с вами поступим? Такие вещи вне моей компетенции, поэтому я позвоню епископу Эндрюсу.

– Но…

– Никаких «но», – произносит монсеньор О’Шонесси великодушно, – я охотно сделаю это для вас. Всего доброго.

И он кладет трубку, прежде чем нью-ханаанский священник успевает сказать, что Бог, которого видит Вера Уайт, – женщина. Тяжело вздохнув, Джозеф возвращает телефон на место и думает: может, это и к лучшему, что он меня не дослушал.

17 октября 1999 года

Лас-Вегас нравится Колину Уайту тем, что здесь ничто никогда не закрывается. Как торговый представитель своей фирмы, он побывал и в Вашингтоне, и в Сиэтле, и в Сент-Поле, и в Сан-Диего. Во всех этих городах к полуночи тротуары пустеют. А Лас-Вегас до утра пульсирует, как артерия. Он засасывает тебя и соблазняет.

Что в Лас-Вегасе плохо, так это невозможность нормально спать. Колин и сам не знает, почему ему не спится. Может быть, виноваты яркие неоновые вывески, которые светят прямо в окно номера отеля, превращая ночь в искусственный день. А может, Колину трудно привыкнуть к тому, как новая жена ворочается во сне. Или он думает о Вере, о том, в какое неопределенное положение он ее поставил, о том, какой из него получился отец.

Джессика спит, свернувшись в клубок, а Колин встает и выходит в смежную со спальней гостиную. Когда глаза привыкают к темноте, он видит на подлокотнике дивана недоеденное яблоко из подаренной отелем фруктовой корзины. Берет его, со вздохом садится и, жуя, протягивает руку к пульту от телевизора.

Показывают рекламный ролик, расхваливающий преимущества отдыха в Нью-Гэмпшире. Колин смотрит на яркую осеннюю листву, на профиль Старик-горы, напоминающий морщинистое лицо, на крутые горнолыжные спуски. Почувствовав острую тоску по дому, он откладывает яблоко и подается вперед, упершись локтями в колени.

Если бы не его нежелание огорчить Джессику, он бы сократил их медовый месяц. Прежде чем начинать новую жизнь, он хотел бы решить проблемы старой: извиниться перед Мэрайей за то, что они просто не созданы для того, чтобы быть вместе, почувствовать на своих руках вес легкого Вериного тела, вдохнуть запах ее волос, поправляя ей одеяло. Ему бы хотелось, чтобы его кишки не завязывались больше морским узлом, когда он произносит слово «семья».

На экране появляется отель «Маунт Вашингтон», снятый с высоты птичьего полета. Колин берет телефон, начинает набирать свой бывший домашний номер, но, вспомнив, что в Нью-Гэмпшире половина пятого утра, кладет трубку. Вера сейчас, конечно, спит.

Маленькую комнату наполняют знакомые звуки, которыми начинается шоу «Голливуд сегодня вечером!». И зачем среди ночи показывать эту чушь? Колин растягивается на диване, закрывает глаза и только чуть-чуть приоткрывает их, когда слышит Петру Саганофф. Он, может, и устал, но все-таки не умер. Ее бархатистый голос обволакивает его, как одеяло. Когда на экране появляется ярко-синяя надпись: МАЛЕНЬКАЯ СВЯТАЯ?

– На прошлой неделе, – говорит Саганофф, – у нас в студии побывала мама Рафаэля Чиверно, малыша, который чудесным образом исцелился от СПИДа, после того как с ним поиграла семилетняя девочка. Сад, где это происходило, сейчас находится прямо за моей спиной.

Колин щурится, пытаясь понять, почему картинка на экране кажется ему странно знакомой.

– Нам стало известно, – продолжает ведущая, – что на днях маленькая целительница была госпитализирована с загадочным заболеванием. – (Сменяя друг друга, на экране появляются фотографии католических храмов с витражными окнами.) – На протяжении веков христиане верили, что, достигая религиозного экстаза, святые получают стигматы – раны, подобные тем, которые были нанесены Иисусу при распятии. По непонятным медицине причинам у стигматиков кровоточат ладони, ступни или бока. – Закадровый голос Петры Саганофф начинает усыплять Колина. – Для маленькой жительницы Нью-Гэмпшира стигматы – это всего лишь очередное доказательство того, что она отмечена Богом.

Теперь ведущая стоит перед каменной стеной, вдоль которой на одеялах и спальных мешках расположились люди с цветами, четками и фотоаппаратами.

– Как видите, претензии девочки получили широкое признание. Число людей, стекающихся к ограде этого сада, растет с каждым часом. Сейчас здесь более двухсот человек. Они слышали о чудесах, творимых маленькой визионеркой, и надеются так или иначе войти с ней в контакт.

– Что известно о состоянии здоровья ребенка? – спрашивает Петру Саганофф ее соведущий.

– Как нам удалось выяснить, Джим, девочку выписали из больницы. Но сумеет ли маленькая целительница исцелить саму себя, пока неизвестно. С вами была Петра Саганофф. Смотрите «Голливуд сегодня вечером!».

Колин садится, вдруг поняв, в чем дело: скандально известная телеведущая стоит на подъездной дорожке, ведущей к его собственному дому.

18 октября 1999 года

– Знаете что? – говорит Иэн, прерывая Дэвида, который так и остался стоять с разинутым ртом. – Ваши оправдания мне на фиг не нужны! Ваша работа – сообщать мне, о чем пишет «Бостон глоб», а вы умудрились пропустить такое!

Знаменитый телеатеист кричит все громче и громче, заставляя юного ассистента пятиться к узкой двери «Виннебаго». Вырвав из дрожащих рук парня вчерашнюю газету, он едва бросает в его сторону гневный взгляд, и тот мгновенно исчезает.

Иэн падает на неудобный диван и еще раз прочитывает статью, чтобы ничего не упустить из виду. Он должен бы прыгать до потолка от радости: на Веру брошена тень, причем дурная слава охотника за сенсациями, вторгшегося в чужую частную жизнь, досталась не ему, Иэну, а другому журналисту. Этот Аллен Макманус превзошел его ожидания, проделав отличную работу: не только раскопал в судебном архиве постановление о насильственной госпитализации Мэрайи Уайт, но и получил у врача психушки подтверждение того, что женщина действительно там лежала. При других обстоятельствах Иэн пригласил бы Макмануса на импровизированную пресс-конференцию и намекнул бы, как еще можно опорочить семью Уайт.

Но вместо этого Иэн только спрашивает себя, какого черта он анонимно позвонил в редакцию «Бостон глоб» двенадцать дней назад. Закрыв глаза, он бьется затылком о стену. И зачем ему понадобилось запускать этот мяч в игру? Ах да, воскрешение Милли Эпштейн… Мимо такого события Иэн, конечно, пройти не мог. Если честно, он проделывал подобные номера уже сотню раз, поскольку придерживался принципа: чем больше сомнений посеешь, тем больше единомышленников приобретешь. Проблема не в том, что он направил журналиста по чьему-то следу. Проблема в том, что он направил журналиста по следу Мэрайи Уайт.

А она, черт подери, нравится Иэну. Он понимает, как это мешает работе, но ничего не может с собой поделать. Простое физическое притяжение можно было бы подавить, но здесь все серьезнее. Иногда Иэн даже жалеет о том, что Мэрайя замешана в этой истории, которая плохо для нее закончится. Это незнакомое чувство до смерти пугает его.

Стук в дверь выводит Иэна из задумчивости. Он ожидает увидеть кающегося Дэвида, который будет просить не увольнять его, но на пороге стоит какой-то совершенно незнакомый человек – лысеющий блондин средних лет с небольшим пузом. Спортивная куртка чем-то заляпана возле молнии.

– Привет! Вижу, вы уже мой фанат! – говорит мужчина; Иэн смотрит на газету «Бостон глоб», которую по-прежнему держит в руке. – Аллен Макманус. Для меня честь – познакомиться с вами. Я приехал, чтобы продолжить серию статей. Вижу ваш автодом и… Что тут скажешь? Думаю, нас обоих привело сюда одно и то же. Мысли великих сходятся.

– Вы тут ни при чем.

– Но…

Иэн хватает протянутую руку Макмануса, которую до сих пор игнорировал, и, как показалось бы прохожему, пожимает ее, а на самом деле больно стискивает.

– Я работаю один, – говорит он сквозь зубы. – И если вы хотя бы заикнетесь, будто я имею какое-то отношение к той ерунде, которую вы печатаете, я вытащу из вашего шкафа столько скелетов, что ваше начальство больше не доверит вам даже алфавит написать, не говоря уже о некрологах.

После этих слов Иэн с величайшим удовлетворением захлопывает дверь перед носом репортера.

Когда Константину Кристоферу Эндрюсу было семь лет, он уже пришивал к своей одежде колючую проволоку. Ему казалось, что единственный способ не умереть в том же квартале, где он родился, – это каяться так, чтобы Бог его заметил. Мать, приплывшая в Америку с Сицилии и до конца дней не научившаяся говорить по-английски, всегда верила, что мальчик станет священником. Ведь он родился с красной отметиной в форме креста на животике. Подрастая, Константин часто слышал об этом и в итоге сам стал считать служение Богу своим единственным предназначением.

Он любил Католическую церковь. Благодаря ей он, живя в нищем вонючем иммигрантском гетто, получал еженедельную порцию ярких красок и позолоты. В награду за усердие его быстро продвигали по церковной иерархической лестнице. Пятнадцать лет назад он стал епископом. Пять лет назад хотел уйти в отставку, но понтифик ему не позволил.

Его служение Церкви уже так давно сводится к подмасливанию колес крупных компаний по сбору средств, что он совершенно отвык от общения с простыми католиками и потому был совершенно обескуражен, когда монсеньор О’Шонесси позвонил ему и рассказал о девочке, у которой якобы открылись стигматы.

– А что у нее кровоточит? – спрашивает епископ Эндрюс с раздражением, поскольку из-за этого звонка он опаздывает на торжественный завтрак в итальянском культурном центре, на который были приглашены богатейшие манчестерские бизнесмены-католики. – Руки, ноги, бока?

– Насколько мне известно, только ладони. И она, кажется, еврейка.

– Вот как? В таком случае пускай ею занимаются раввины.

– Они бы и рады. Только о стигматах написали в газетах. Отец Макреди говорит, что возле дома этой семьи уже побывало около трехсот католических верующих. – Кашлянув, монсеньор О’Шонесси добавляет: – Еще ходит слух об эпизоде предполагаемого воскрешения из мертвых.

– Говорите, этим заинтересовалась пресса? – задумавшись, спрашивает епископ Эндрюс.

За годы, прожитые в среде высшего католического духовенства, он успел заметить, что Церковь получает более щедрые пожертвования, когда вера подкрепляется хорошим пиаром. Если к декабрю его нынешняя кампания по сбору средств увенчается успехом, он, вероятно, позволит себе съездить ненадолго в Скоттсдейл поиграть в гольф.

Уже не в первый раз он думает о том, как бы ему хотелось быть епископом какого-нибудь большого города вроде Бостона, а не возглавлять бедную епархию в южной части Нью-Гэмпшира.

– В этом году я направил троих человек в семинарию Святого Иоанна. Думаю, они смогут прислать эксперта, чтобы он оценил ситуацию.

– Очень хорошо, Ваше преосвященство. Я извещу об этом отца Макреди.

Закончив разговор с монсеньором О’Шонесси, епископ Эндрюс звонит ректору бостонской семинарии и с минуту ведет беседу о последнем матче с участием баскетбольной команды «Бостон селтикс». Лишь затем он, пустив в ход свое фирменное взвешенное очарование, приступает к делу, а через десять минут уже записывает имя, названное ректором, и передает записку секретарю. Выходя из кабинета и направляясь на завтрак, епископ думает о том, что предпочесть: вафли или французские тосты. Мысль о девочке со стигматами уже начисто стерлась из его памяти.

С утра мама приготовила банановые блинчики. Для Веры это знак, свидетельствующий о том, что день будет неудачным. Блины она любит, но бананы, попадая на сковородку, начинают пахнуть, как потные ноги. Поэтому Вера, когда ест что-то банановое, все время думает о грязных носках и ее начинает тошнить. Она, наверное, уже миллион раз говорила об этом маме, но без толку. Вере часто приходится спрашивать себя: на самом деле она произносит слова вслух или звук включен только у нее в голове?

– Ма, – говорит она, садясь за стол, – дай чего-нибудь другого.

Мама молча забирает тарелку с блинчиками. От удивления Вера разевает рот. Обычно если на завтрак мама утруждает себя чем-то более сложным, чем хлопья с молоком, то в благодарность за усилия и за потраченное время полагается все съедать и говорить «спасибо большое». А сегодня блины просто отправляются в мусорное ведро.

– А что мне кушать?

Мама, заморгав, спускается с небес на землю:

– Ой! Не знаю… Может, овсянку?

Не дождавшись Вериного ответа, она разрывает пакетик, высыпает его содержимое в миску и добавляет горячей воды. Потом со стуком ставит миску на стол. Вера принюхивается: пахнет бананом.

– А вот папа наверняка не заставил бы меня есть такую гадость, – бормочет она.

Мама резко оборачивается:

– Что ты сказала?

Вера вскидывает голову:

– Я сказала, что, если бы я жила с папочкой, он не заставлял бы меня такое есть.

У мамы покрасневшие глаза, а голос совсем тихий. Когда Вера его слышит, ей становится так больно, словно ее пнули в живот. Мама с трудом сглатывает, как будто у нее в горле застряла банановая каша.

– Ты хочешь жить с папой?

Вера закусывает губу. Отца она любит, но мама – это другое. С ней проще, и в последнее время она стала как-то ближе. Вера, сколько себя помнит, существовала на краю ее жизни и теперь не собирается упускать ни единого драгоценного момента.

– Чего я хочу, так это остаться здесь, – осторожно произносит Вера, и не ошибается: мама мгновенно преодолевает разделявшее их расстояние, и они обнимаются, а мамин локоть – вот здорово! – оказывается в миске с банановой кашей.