Текст книги "Множество жизней Элоизы Старчайлд"

– Сколько их там? – спросил чей-то голос.

– Слишком много. – Человек с биноклем пожал плечами. – Двести? Четыреста?

Четыреста танков?!

Отилия обратилась к толпе:

– Пусть мужчины уйдут. Это должен быть женский протест.

– Я никуда не пойду, – отрезал Ярослав.

– Нет! – Хана Аня встала, расставив ноги на ширине плеч, как учительница физкультуры. – Мужчины могут их спровоцировать. А мы не хотим стрельбы.

– Где же чехословацкая армия? – спросил Кристоф. – Почему они не защищают нас?

– Отсиживаются в казармах, – ответила какая-то женщина.

– Серьезно?

Плотное облако дыма и пыли повисло над деревней Швабовце как горькое напоминание о недавнем пожаре. Оно не рассеивалось уже целую вечность.

– Возможно, сегодня они не планируют ехать дальше, – предположил кто-то.

В толпе послышался одобрительный гул. Противостоять четыремстам танкам уже не казалось такой заманчивой идеей, как в полдень.

Но рокот двигателей постепенно становился все громче, а вихрь пыли – все ближе.

– Смотрите!

Из-за рощицы невысоких деревьев вынырнул первый танк и свернул на узкую полоску дороги всего в полукилометре от протестующих. Этот приземистый железный зверь, это гигантское насекомое болотно-зеленого цвета – танк Т‐55 ехал, скрежеща металлом и вращая гусеницами, а его длинное дуло угрожающе торчало вперед, как фаллос огромного чудовища. Т‐55, кряхтя, потащился по дороге в их направлении. За первым танком появился второй, а за вторым – третий.

– Не нравится мне это, – сказал Ярослав. В его голос просочились нотки страха.

– Тогда отойди, – крикнул кто-то.

– Не думают же они, что смогут таким образом помешать Дубчеку, – недоуменно пробормотал Ярослав. – Нельзя остановить народ танками.

– Кажется, они решили попробовать, – сказала Отилия и взяла Ярослава под локоть. – Да здравствует революция! – вскричала она.

– Да здравствует революция!

На прешовской дороге колонна стала набирать скорость. В башне первого танка стояли два молодых солдата в форме советской армии, их головы и плечи торчали наружу. Увидев стоящих впереди на дороге людей, они обменялись взглядами. Раздался скрежет механизмов и страшный шум.

– Они замедляются, – закричала Хана Аня.

И было похоже на то. Головной танк явно пытался сбавить скорость, но для этого оказалось слишком поздно. Облако пыли взметнулось к небу. Танк несся поперек дороги.

– Держитесь за руки! – кричала Хана Аня. – Да здравствует революция!

Один за другим батраки и трактористы, почтальоны, медсестры, учителя и лавочники – все словаки, собравшиеся на одной дороге, начали браться за руки. Пожилая женщина с косынкой на голове вздернула подбородок и закрыла глаза.

– Смерть прежде свободы! – закричала она.

– Смерть прежде свободы, – эхом откликнулась толпа.

– Что за бессмыслица, – пробормотал Ярослав. – Смерть или свобода. Так логичнее. Свобода или смерть. Так еще лучше. Свобода или смерть. Свобода или смерть.

– Свобода или смерть, – повторила толпа.

– Свобода или смерть! – закричал Ярослав. – Свобода или смерть!

В это время с тыла подъехали Катя, Марат и Марта на телеге. Старый конь, отвыкший в свои годы от чрезмерных нагрузок, опустил голову и устало фыркал. Облако пыли уже укрывало их всех.

– Держитесь за руки!

А спереди стремительно приближалась колонна танков. Наступал момент истины. Один из солдат в башне первого танка что-то кричал по-русски. Раздался хрип тормозов, и танк окончательно занесло и выбросило с узкой дороги. Машина беспомощно заскользила по рыхлой насыпи. Из толпы послышались радостные возгласы.

– Sacrebleu! – воскликнула Катя с телеги. – Они разбили танк!

Т‐55 буксовал на крутом склоне кювета. Его гусеницы ревели, но безрезультатно. Танк бесполезным мертвым грузом скользил вниз. А позади вся остальная колонна сбавляла скорость и тормозила.

– Поворачивайте назад, – крикнула им Хана Аня.

Толпа подхватила ее призыв.

– Поворачивайте! Поворачивайте!

Забуксовавший на насыпи танк в конце концов проиграл битву с силой тяжести. Он покатился, как умирающее чудовище, опрокинулся и приземлился гусеницами кверху. Кто-то из другого танка начал выкрикивать приказы. Еще один солдат спрыгнул с танка в середине колонны и побежал вперед. Время остановилось.

Катю вновь накрыло дурным предчувствием.

– Надеюсь, в танке никто не пострадал, – прошептала она.

А потом раздался взрыв. Чудовищный, гулкий звук, словно земля раскололась надвое. Упавший танк, перевернутый вверх тормашками, охватило пламенем. Последовал второй взрыв, еще более жуткий, чем первый.

От потрясения никто не издавал ни звука. Неужели их мирный протест уже унес чью-то жизнь? Из второго танка вышел солдат, держа в руке пистолет. Он что-то кричал им по-русски.

– Мы хотим поговорить, – обратилась к нему Хана Аня, но Кристоф взял ее за руку.

– Не думаю, что он настроен на разговоры.

К первому солдату присоединился второй, тоже с оружием, и тоже стал кричать на них по-русски.

– Нужно уходить, – сказал Кристоф.

– Смерть или свобода, помни, – сказала Хана Аня.

– Свобода или смерть.

– Свобода или смерть, – подхватили остальные.

Русский солдат с пистолетом прервал свою пламенную тираду. Он выпрямил руку, державшую пистолет, и направил дуло прямо в толпу.

– Пять, – крикнул он по-русски. Он медленно поводил пистолетом из стороны в сторону. – Четыре, три…

– Он ведет обратный отсчет, – догадался Кристоф. – Быстро. Уходим. – Он схватил Хану Аню за руку и потащил ее прочь. – Быстро.

– Два, – продолжал счет солдат. Он наконец прекратил размахивать руками. Кристоф, находившийся в первом ряду толпы, перешел на бег.

– Один, – проговорил солдат. Его глаза были холодны. Страшный выстрел откликнулся эхом в пространстве между танками и гражданскими. Толпа отступала. Сцепленные руки были расцеплены. Люди разбегались с места происшествия, подобно жидкости стекая по крутым обочинам дороги. Некоторые спотыкались и кубарем катились по насыпи вниз. К человеку с пистолетом присоединились еще несколько солдат. Они тоже размахивали оружием, угрожающе кричали по-русски. Но словаки усвоили урок; они стремительно отступали.

Стоя неподалеку на телеге, Катя с нарастающим ужасом наблюдала за разворачивающимися событиями. Из разбитого танка поднимался столб черного дыма. Пыль от русской колонны клубилась, как туман. Солдаты стояли с выставленным вперед оружием, застыв на дороге, словно актеры в немой сцене. Протестующие разбежались. На дороге осталась только одна фигура. Там, безвольное, как сломанная кукла, лежало тело мужчины, одетого в фермерскую рабочую спецовку, а вокруг того, что осталось от его головы, расползалась лужа темной крови.

8
Катя
1978 год
Франциска
1942 год

– Поверить не могу, что нашла тебя! – воскликнула женщина с радостным восторгом в голосе. – Дочь Франциски! Здесь, в Попраде. Неужели я нашла тебя. После стольких лет!

Они тепло обнялись, и женщина расцеловала Катю в обе щеки.

– Ты так похожа на свою мать!

– Знаю, – сказала Катя. – Мне все об этом говорят.

Они сидели за столиком уличного кафе на площади Святого Эгида – центральной площади Попрада. Они заказали два черных турецких кофе, приготовленных по-чехословацки путем медленной варки зерен до тех пор, пока кофе не выварится из них, как суп. Когда официант вернулся с чашками, женщины размешали в них большие ложки сахара.

– Меня зовут Ромула Шеревна, – представилась женщина. – Спасибо, что ты согласилась со мной встретиться.

– Что вы, мне это только в радость, – ответила Катя. Она вся сияла.

– Мою мать звали Эдиль Микулка, – сказала Ромула с такой интонацией, как будто Катя могла знать это имя. – Она была родом из Лидице. Она погибла во время той трагедии. – Она сделала паузу после слова «трагедия», как будто оно уже само по себе заслуживало минуты молчания. – Мне было девять лет.

– Я знаю эту историю, – прошептала Катя.

Ромула Шеревна была одета во все черное, от воротничка до подошв ботинок. На ней было залатанное платье из добротного венгерского хлопка с тяжелыми нагрудными карманами, в которых легко мог поместиться гаечный ключ, если того потребует случай. Ее голову покрывал черный льняной шарф в красную крапинку. Шарф скрывал ее волосы и обрамлял квадратное лицо, как рамка у фотографии, придавая ей мужественный вид революционерки средних лет.

Кате было уже двадцать пять, а она все еще одевалась по старой памяти: в комбинезоны, хранившие воспоминания о постоянных загрязнениях сельскохозяйственного толка, и мужские рубашки с закатанными до локтей рукавами. Ее волосы по-прежнему напоминали копну льна, а лохматые, буйные кудряшки выбивались из-под неуместной шерстяной шапки. Детские веснушки еще не сошли с ее щек, а кожа светилась так, как всегда светится фермерская кожа в жару, в мороз и в другие времена года.

– Я была подругой твоей матери, Франциски Дворжак, – сказала Ромула Шеревна. – Очень давно. Она хорошо знала нашу семью.

– Я помню, – сказала Катя и тихонько кивнула.

– Так у тебя есть ее дар? – Ромула вскинула бровь.

– Моей матери было девятнадцать, когда убили обергруппенфюрера Гейдриха, – сказала Катя, избегая отвечать прямо. Последовала еще одна долгая пауза. Катя на мгновение опустила взгляд, но затем подняла голову и посмотрела Ромуле прямо в глаза. Она позволила улыбке тронуть самые уголки ее губ.

– Боже милостивый, да у тебя и впрямь есть ее дар.

На площадь вышла когорта словацких детей-солдат: кадеты в синей форме и с деревянными бутафорскими винтовками за плечами стали маршировать под уверенный ритм малого барабана. Тум, тум, тррррррум, тум-тум. Женщины прервали свою беседу, пока дети не прошли мимо со своим парадом, наградив участников шествия негромкими аплодисментами, а затем отвернулись, как будто их там никогда и не было.

– У меня есть часть воспоминаний матери, – сказала Катя. – Но не все.

– Но ты помнишь Лидице?

– Память – это единственное, что кто-либо может сохранить о Лидице. – Катя не спеша помешивала кофе, наблюдая за воронкой в чашке. – Франциска была не из Лидице, – проговорила она. – Она просто проезжала мимо. Ее парень жил там. В то время.

– Йозеф?

– Да.

– Он был шахтером. – Катя кивнула. – И моим братом.

– Да. – Катя отпила темный кофе из чашки. Воспоминания упорядочивались у нее в голове; она чувствовала их так, как будто каждое физически присутствовало в ее сознании. Как маленькие кадеты, промаршировавшие по площади, они выстраивались в шеренгу, толкали друг дружку, чтобы занять позицию и строевым шагом шли на яркий дневной свет под мерное сердцебиение барабана. Тум. Тум. Это было хорошо знакомое ей чувство. Из темных закоулков ее разума всплывали воспоминания, к которым она, Катя, сама опасалась приближаться.

Это были образы из ее снов – некоторые четкие и ясные, как пейзаж на картине, где каждая черточка выведена внятно и отчетливо, а другие – бестелесные и туманные – воспоминания, которые принадлежали кому-то другому, но, как ни странно, и ей тоже. В тысячный раз она спрашивала себя, были ли эти сны реальны, и в тысячный раз воспоминания делали все, чтобы развеять ее сомнения. Цвета плавно перетекали в изображения. Детали становились четче. Слышались звуки – поначалу тихие, но постепенно становящиеся громче, пока – БА-БАХ – и она не оказывалась там.

Лидице.

Лидице.

Она видела. Видела все так, как это запомнила Франциска, ее мать. Так, как это всплывало в ее снах. Она видела все глазами Франциски. Деревня, почти затерянная среди зеленых холмистых пастбищ Богемии. Россыпь низких, деревянно-кирпичных домов с побеленными стенами и красными черепичными крышами. Она видела поля, маленькие и квадратные, обустроенные и подогнанные для возделывания земли с помощью лошадей и для сбора урожая с помощью человеческих мускулов. Она видела грунтовые дорожки, мощенные известняком, над которыми нависали буки и кривые дубы. Она видела людей. Бедных людей. Преимущественно фермеров. Шахтеров. Женщин в дешевых серых пальто и шарфах. Мужчин в мягких широких кепках. Лошадей. Мулов. Черные велосипеды, которые, чуть шатаясь, катились по изрытым выбоинами тропинкам.

– У меня есть воспоминания о Лидице, – почти прошептала она Ромуле. – Я помню Эдиль Микулку. И тебя я тоже помню.

– Твоя мать была в Лидице, когда пришли эсэсовцы.

– Да. – На глазах у Кати выступила слеза. – Она пожелала Йозефу спокойной ночи…

– Да…

– Она повязала на голову платок. Было уже поздно. У нее был велосипед. Она собиралась поехать на нем в Макотржасы, чтобы переночевать у тети Йозефа.

– Тетя Марисса, – подсказала Ромула.

– Почему бы тебе самой не рассказать мне эту историю, – прошептала Катя.

– Она проехала на велосипеде несколько метров, и у нее лопнула шина, – сказала Ромула.

Катя помнила. Безлунная июньская ночь. Тусклый свет из ряда маленьких домиков. Запах сена. Тишина. А далеко, там, где сенокосные поля встречались с небом, появлялся и исчезал за деревьями слабый свет фар.

Затем дверь дома Микулок распахнулась, и на пороге появилась Эдиль в ночной рубашке, а за руку ее держала девятилетняя Ромула.

– Мне страшно, – сказала Эдиль. – Мне не нравится этот свет.

– Не бойся, – сказала Франциска. – Потом окажется, что это были военные учения. – А про себя она подумала, что это нацисты играют в свои военные игры.

– Забери Ромулу, – попросила Эдиль. Она вложила руку девочки в ладонь Франциски. – Возьми ее с собой к тете Мариссе. Хотя бы на сегодня.

– Но мой велосипед… – запротестовала Франциска.

– Оставь его. – Эдиль была настроена решительно. В ее голосе засквозила боль. – Иди. Пожалуйста, иди. Да быстрей же.

– Ты уверена?

– Беги.

Они уже слышали рев моторов – низкий и незнакомый гул. Небо становилось все светлее. Раздался хлопок. Возможно, просто застучал двигатель, но звук заставил девушек подпрыгнуть.

– Беги!

И ей ничего не оставалось делать. Франциска сжала руку Ромулы, и они побежали.

– Я была босая, – вспоминала Ромула. – Но я знала дорогу. Это спасло нас. Глубокой ночью мы бежали по вспаханному полю. Мы бежали так быстро, как я, наверное, никогда не бегала. Франци, думаю, тоже. Позади нас зажигались яркие огни. Слышались крики. Выстрелы из пистолета. Но я знала каждую тропу. Каждый поворот. Каждый шаг. Даже несмотря на темноту. Я знала, где перейти ручей. Я знала единственные ворота на ячменном поле. Я ни разу не отпустила руку Франциски.

– У меня есть это воспоминание, – придушенно сказала Катя, едва не дрожа от слез. – Я помню.

Ромула тоже плакала. Она наклонилась вперед и обняла Катю.

– Ты спасла жизнь моей матери, – сказала Катя.

– А она спасла мою. Ты помнишь солдата?

Катя склонила голову. Покопалась в воспоминаниях. Воспоминаниях Франциски.

– Солдата? – Она нервно облизнула губы. – Да. – Воспоминание вернулось. – Да, помню.

– Нацисты выставили дозорных на каждом выезде из города, чтобы ловить беглецов, – сказала Ромула. – Мы перепрыгнули канаву, и увидели его. Немецкий солдат с ярким фонариком и винтовкой.

– Он что-то крикнул…

– «Halt!» Он крикнул, чтобы мы остановились. Я была так напугана и думала, мы умрем прямо здесь и сейчас.

– Он был старым, – вспомнила Катя. – У него были морщины на лице. – Она на мгновение задумалась. Воспоминание вернулось еще не до конца. – Он больше смахивал на чьего-то дедушку, чем на молодого штурмовика. У него дрожал подбородок. И руки тоже дрожали. Он что-то прошептал…

– «Бегите, идиотки». Вот что он прошептал. Мы пробежали мимо него, и он коснулся моей головы – просто дотронулся, – и я подумала, что это какой-то фокус. Подумала, что он выстрелит нам в спину. Но мы все равно побежали.

– Да, – сказала Катя. Франциска видела глаза солдата в свете его факела. Он был напуган не меньше их.

– Мы перешли на шаг, когда миновали шесть или семь полей, – продолжала Ромула, – и Франци отдала мне свои туфли. Они были слишком велики для меня, но мои ноги были все в крови; я не могла стоять. Когда мы добрались до Макотржасы, я спряталась в дровяном сарае рядом с квартирой тети Мариссы и вернула туфли твоей маме. Она поцеловала меня. «Береги себя», – сказала она. А потом снова надела туфли и исчезла в ночи. Больше я ее никогда не видела.

– Франциска вернулась в Прагу. Она там работала на комбикормовом заводе. – Катя видела это как на картинке в своей голове. – Она шла всю ночь. Она услышала о трагедии по радио через день или через два, вместе со всей страной. Гестапо привлекло к этому всеобщее внимание. Боже милостивый, как они гордились тем, что вырезали целую деревню и сравняли ее с землей. Ты можешь в это поверить? Они хотели, чтобы все знали, что это сделали они. Немцы думали, что Лидице помогло отставному правительству убить Гейдриха. Бог знает, что навело их на эту мысль. Они собрали всех мужчин деревни вместе и расстреляли их. Сто семьдесят три человека. Йозеф был среди них.

– Мой отец тоже.

– Мне ужасно жаль. – Катя наклонилась вперед и положила руку на запястье Ромулы. – Ты не знаешь, что случилось с детьми?

– Знаю. Они были отравлены газом.

– Ужасное время. Просто ужасное. Франциска провела в Праге год. Она не смогла вернуться в Лидице. Она не знала, что случилось с Йозефом, но подозревала, конечно. Летом 1943-го, когда у немцев было полно проблем на других фронтах, чтобы особенно беспокоиться о Чехословакии, она отправилась туда пешком, прямо из Праги. Автобусы не ходили. Это заняло два дня, она шла в ботинках, которые оказались ей слишком тесны. Ей приходилось избегать главных дорог. Это было бы слишком опасно. Она бродила по полям и пряталась за живыми изгородями. Ночевала в лесу недалеко от Стржедоклуки. И когда она добралась до Лидице… Ты знаешь, что было дальше. Лидице не было. Деревня исчезла.

– Я ходила туда в свой тринадцатый день рождения, – сказала Ромула, – как раз после окончания войны. Они сожгли и сравняли с землей все дома; они вынесли оттуда каждый кирпич и каждый камень. Даже выкопали тела с кладбища и расчистили его. Они отвели реку в сторону, переместили дорогу. Никаких следов не осталось. Все тропы, которые я знала в детстве, исчезли. Все деревья были вырваны с корнем. Я смотрела и не понимала, где раньше находилась моя деревня.

– Наверное, в этом и был смысл. – Катя посмотрела в сторону. Площадь Святого Эгида была одним из самых красивых мест в Попраде. Тень старой барочной церкви постепенно подползала к женщинам. Церковный колокол мягко отмерял время. – Как тебе удалось скрыться?

– Оставаться у тети было слишком опасно. Одна вдова из деревни в пяти километрах отсюда приютила меня и стала растить. Она потеряла на войне двух сыновей и мужа. Я три года спала под ее кроватью рядом с ночным горшком, нюхала ее мочу и слушала ее рыдания. Она учила меня грамоте, не выходя из спальни. Я почти не бывала на улице, разве что под покровом темноты. Она слишком боялась того, что с нами сделают, если поймают.

Катя осторожно поставила чашку на стол.

– Главное, ты выжила. – Она глубоко вздохнула. – Зачем ты меня искала?

– По двум причинам, – сказала Ромула. – После войны я выяснила, что Франциска уехала на восток. Она была одной из немногих, кто знал меня ребенком, кто знал мою семью и остался жив. В 1953 году я отправилась в центральный пражский загс и узнала, что она умерла в 1952-м.

– Она умерла при родах.

– Но моя мать говорила мне о ее даре. Она сказала, что ее воспоминания живут вечно. Я поклялась, что однажды разыщу ее дочь. Когда та станет достаточно взрослой. И посмотрю, остались ли у нее воспоминания о том времени. Вот я и приехала.

– Твоя мать была хорошей женщиной, – сказала Катя. – Она хорошо относилась к Франциске. Я не так уж много могу тебе о ней рассказать. Моя мать не очень хорошо ее знала. Твоя мама готовила калачи с абрикосами и сыром от домашних коз. Самые вкусные калачи, которые доводилось пробовать Франциске, и даже я могу попробовать их на вкус из воспоминаний моей матери. У нее была добрая улыбка.

– Я помню эти калачи, – сказала Ромула.

– Твой брат был очень хорошим. Йозеф. Замечательный мальчик. Он был моложе моей матери, но у него было доброе сердце. Вот что сказала бы Франциска.

На глазах у пожилой женщины выступили слезы. Она промокнула их салфеткой.

– Спасибо тебе.

– После того, как Франциска обнаружила, что Лидице не стало, она не остановилась. Она не повернула обратно в Прагу. Она хотела поехать на запад, но это было слишком опасно. Отправившись на запад, она попала бы в нацистскую Германию, отправившись на юг – в Австрию, на север – в Польшу. Нигде она не была бы в безопасности. Она искала место, забытое войной. И вот она направилась на восток, в Брно, а оттуда в Попрад. Она шла семь недель кряду, спала под кустами, в сараях, в старых церквях. Наконец она добралась до гор и нашла работу на ферме, доила там коров, а в итоге вышла замуж за сына фермера. И вот я здесь, живое тому свидетельство. – Катя вытянула руки, развернув их ладонями вверх. – И тоже фермерша. Увы, на той ферме я больше не работаю, но я управляющая на другой молочной ферме. Работаю в колхозе неподалеку от Герлахова. Это здесь рядом.

– Твой отец все еще жив?

– Он был застрелен русским солдатом в 1968 году за то, что перегородил дорогу танку.

Женщины некоторое время сидели молча.

– Закажем по пирожному? – спросила Ромула.

– Почему бы и нет?

Вечерние тени сгущались.

– А что за вторая причина, по которой ты искала меня? – спросила Катя. – Ты сказала, что их было две.

– Я подумала, что, возможно, могла бы оказать тебе услугу, – ответила Ромула. – Твоя мать проявила доброту ко мне тогда, много лет назад. И я в долгу перед ней за то, что она спасла мне жизнь. И, возможно, я смогу сделать кое-что для тебя и таким образом отплатить ей.

Катя опустила глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– Теперь я партийный работник. Служу в Министерстве труда в Братиславе, – сказала Ромула. – Это стабильная работа. Немного скучноватая, но какая работа не скучновата? – Она наклонилась вперед и понизила голос. – Я могу найти работу для тебя и твоего мужа недалеко от Братиславы.

– Какая прекрасная мысль, – сказала Катя. – Но я не знаю, хочу ли я переезжать. Наша маленькая деревушка совершенно очаровательна. Братислава находится в трехстах пятидесяти километрах отсюда. Все наши друзья и семья здесь, в Татрах.

– Да, – согласилась Ромула. Что-то сверкнуло в ее темных глазах. Она кивнула. – Я это понимаю. Однако имей в виду, что вы живете в трехстах пятидесяти километрах от нашей единственной границы с Западом. Подумай об этом. Из окна моего кабинета в Братиславе я вижу Австрию. Из своего окна я вижу свободу. Просто пища к размышлению. – Она вытащила из сумки листок бумаги и сунула его Кате. – Это мой адрес. Когда будешь готова, позвони мне.