Текст книги "Дубрава Астарты"

Джон Бакан
Дубрава Астарты

C’est enfin que dans leurs prunelles

Rit et pleure-fastidieux

L’amour des choses eternelles,

Des vieux morts et des anciens dieux!

Paul Verlaine[1]1
  В глазах то плачет, то смеется Любовь, наскучившая нам, К тому, что вечно остается, К давно почившим и к богам. Поль Верлен (фр.)


[Закрыть]

I

Мы сидели у костра милях в тридцати к северу от селения под названием Такуи, когда Лоусон вдруг объявил, что намерен подыскать себе дом. Он уже дня два был немногословен, и я догадывался, что у него появился основательный повод задуматься о чем-то своем. Я полагал, что это какая-то новая шахта или проект орошения, и никак не ожидал, что речь пойдет об усадьбе.

– Пожалуй, мне не стоит возвращаться в Англию, – проговорил Лоусон, носком башмака поправив искрящее полено. – Непонятно, чего бы ради. С деловой точки зрения я принесу компании гораздо больше пользы в Южной Африке, чем на Трогмортон-стрит. Родных у меня не осталось, только четвероюродная сестра, а городская жизнь не по мне. Мой жуткий дом на Хилл-стрит принесет столько же, сколько я за него отдал: позавчера Айзексон прислал каблограмму, что нашел покупателя, готового взять все вместе с мебелью. Баллотироваться в парламент я не собираюсь, а стрелять в мелких пташек и ручных косуль терпеть не могу. Я от природы колониалист и не понимаю, почему мне нельзя обустроить свою жизнь, как хочется. Кроме того, я десять лет как люблю эту страну все сильнее и сильнее – и теперь влюблен без памяти.

Лоусон откинулся в шезлонге, так что заскрипел холст, и взглянул на меня из-под полуопущенных век. Помню, я им залюбовался. В грубых нечищеных ботинках, бриджах и серой рубашке он выглядел как прирожденный охотник, исследователь нехоженых земель, хотя каких-нибудь два месяца назад носил подобающий коммерсанту строгий костюм и каждое утро ездил в Сити. Светловолосый и от природы белокожий, он великолепно загорел, а у ворота рубашки была видна четкая линия, где загар кончался. Мы с Лоусоном познакомились несколько лет назад, когда он служил в брокерской конторе и работал за половину комиссионных. А потом он уехал в Южную Африку, и вскоре я узнал, что теперь он партнер в горнодобывающей компании, которая получала баснословные доходы с каких-то золотоносных участков на севере. Следующим его шагом стало возвращение в Лондон в роли новоиспеченного миллионера – молодого, красивого, в самом расцвете душевных и телесных сил, и матери девиц на выданье наперебой засыпали его приглашениями. Мы вместе играли в поло, в сезон немного охотились, однако по некоторым признакам было ясно, что типичного английского джентльмена из Лоусона не получится. Он не пожелал покупать поместье, хотя к его услугам была добрая половина «старинных английских домов». Лоусон объявил, что он человек деловой и на праздную жизнь сквайра у него нет времени. Кроме того, каждые несколько месяцев он срывался и мчался в Южную Африку. Я видел, что ему не сидится на месте, поскольку он всегда заманивал меня поохотиться с ним на крупную дичь где-то в глуши. И в глазах у Лоусона было что-то, выделявшее его из обычного ряда наших светловолосых соотечественников. Большие, карие, загадочные, они струили из своих потаенных глубин свет иной расы.

Намекнуть на что-то подобное значило положить конец нашей дружбе, поскольку Лоусон очень гордился своим происхождением. Едва разбогатев, он отправился в геральдическую палату, чтобы узнать, кто его предки, и тамошние услужливые господа обеспечили ему родословную. Оказалось, что он отпрыск дома Лаусонов или Лоуисонов, древнего и довольно-таки малопочтенного клана по шотландскую сторону границы. Именно поэтому он съездил поохотиться в Тевиотдейл и взял в привычку учить наизусть длинные шотландские баллады. Однако я знавал его отца, финансового журналиста, которому так и не удалось добиться особых успехов, и слышал о деде, который торговал древностями где-то на задворках Брайтона. Думаю, что дед не менял фамилию и не забывал регулярно посещать синагогу. Отец все более укреплялся в христианской вере, а мать была белокурой саксонкой из центральных графств. Когда я перехватил устремленный на меня взгляд Лоусона из-под тяжелых век, у меня не было никаких сомнений. Мой друг принадлежал к расе более древней, нежели Лаусоны с шотландской границы.

– Где вы думаете подыскивать дом? – спросил я. – В Натале или на Капском полуострове? Если не поскупитесь, можете купить поместье Фишеров.

– Да пропади оно пропадом, это поместье Фишеров! – сердито возразил он. – К чему мне заросшая голландская ферма с беленым домиком? Такое можно с тем же успехом найти и в Рохамптоне, а не на Капском полуострове.

Он поднялся на ноги и, обогнув костер, приблизился к краю уклона, где за колючим кустарником виднелась промоина между холмами. В сорока милях от нас, на три тысячи футов ниже, лежала равнина, и кусты на ней серебрились в свете луны.

– Поселюсь где-нибудь здесь, – проговорил наконец Лоусон.

Я присвистнул.

– Тогда готовьтесь раскошелиться, старина. Придется сделать все с самого начала – включая карту местности.

– Знаю, – отозвался он. – Это самое интересное. Да провались оно – почему мне нельзя потакать своим капризам? У меня огромное состояние, а завещать его некому. Ну, обоснуюсь я за сто миль от железнодорожной станции – и что? Проложу автомобильную дорогу, проведу телефон. Почти весь провиант стану выращивать сам, организую колонию, чтобы обеспечить рабочие места. Когда вы приедете ко мне погостить, у вас будут лучшие блюда и напитки на свете и такая охота, что просто слюнки потекут. В эти речки я запущу кумжу из Лохлевена – на высоте шесть тысяч футов все дозволено. Заведем и свору гончих, будем загонять кабанов в лесах, а если захочется крупной дичи, так она есть на равнинах Мангве у наших ног. Право слово, я построю такую усадьбу, о какой никто и мечтать не смел. Идешь-идешь нехожеными тропами – и вдруг перед тобой лужайки и розарии! – Лоусон опустился обратно в кресло и мечтательно улыбнулся, глядя в огонь.

– Но почему именно здесь? – недоумевал я. Мне нездоровилось, и красоты здешней природы меня не прельщали.

– Сам не знаю. Думаю, именно такую землю я и искал всю жизнь. Всю жизнь мечтал о доме на зеленом плато в приличном климате, а внизу чтобы был тропический лес. Понимаете, я люблю жару и яркие цвета, но при этом мне по душе и холмы, и зелень, и все, что напоминает о Шотландии. Подавайте мне помесь Тевиотдейла и Ориноко – и, Господом Богом клянусь, по-моему, это здесь!

Я с любопытством наблюдал за своим другом – как он говорит о своем новом увлечении, как оживленно звучит его голос, как сверкают глаза. Мне было очевидно, что в нем течет кровь двух рас – одна жаждала роскоши, другую манили безмятежные просторы севера. Лоусон пустился рассказывать, каким видит дом. Проект он закажет Адамсону, и здание должно словно вырастать из пейзажа, будто валун на склоне. Там будут не только воздушные веранды и прохладные залы, но и большие камины, чтобы греться зимой. Все будет очень простое, свежее – «чистое, как утро», по его выспреннему выражению, – но тут верх взяла другая мысль, и Лоусон заговорил о том, что перевезет сюда несколько полотен Тинторетто с Хилл-стрит.

– Видите ли, я хочу, чтобы дом у меня был цивилизованный. Никакой глупой роскоши, только лучшие картины, фарфор и книги… Всю мебель закажу по старым простым английским образцам из местных сортов древесины. Не хочу везти в новую страну подержанные деревяшки. Да, клянусь Юпитером, Тинторетто – отличная мысль, и еще вазы династии Мин, которые я купил… Думал их продать, но лучше привезу сюда.

Лоусон битый час рассказывал о своих планах, и чем дальше он говорил, тем подробней и богаче становилась его мечта, а когда настала пора ложиться спать, он набросал уже скорее не усадьбу, а дворец. Лоусона ни в коей мере нельзя было назвать любителем роскоши. Сейчас ему вполне хватало саквояжа фирмы «Вулзли», а воду для бритья он грел в жестяной кружке и не жаловался. Мне показалось очень странным, что человек с такими простыми привычками обладает столь развитым вкусом к дорогим безделушкам. Укладываясь, я сказал себе, что мать-саксонка из центральных графств не очень-то разбавила сильную восточную породу.

Наутро, когда мы собирались в путь, моросил дождь, и я взобрался в седло в скверном настроении. Похоже, у меня был легкий жар, и меня раздражала эта пышная, но холодная растительность на плоской равнине, где все ветра норовили пробрать тебя до костей. Лоусон, как всегда, был бодр и весел. Мы не охотились, а переезжали в другие охотничьи угодья, так что все утро спешили на север по краю плоскогорья.

К полудню развиднелось, и день превратился в пиршество чистого цвета. Ветер стих, сменившись тихим бризом, солнце заливало безбрежные зеленые просторы и венчало мокрый лес огненным венцом из самоцветов. Лоусон пустил коня легким галопом по заросшему папоротниками склону и только ахал, любуясь всем этим великолепием.

– Земля обетованная, – раз двадцать повторил он. – Я ее обрел!

Возьмите участок сассекских холмов, пустите по каждой лощине речку, добавьте рощицу-другую, а по краю, где в Англии обрывались бы к морю утесы, набросьте покрывало лесов, чтобы смягчить крутой склон, спускающийся на тысячи миль к голубым равнинам. Возьмите бриллиантовый воздух Горнерграта, буйство красок, которое видишь на побережье залива в Вест-Хайленде в конце сентября. Рассыпьте повсюду цветы из тех, что мы растим в теплицах, герани величиной с зонтики от солнца, цветы аронника размером с граммофон. Тогда вы получите представление о местах, где мы проезжали. Я начал понимать, что заурядными их все-таки не назовешь.

А перед самым закатом мы перевалили за гребень холма и нашли место еще лучше. Это была неглубокая узкая долина в полмили шириной, по дну которой бежал сине-зеленый поток, весь в порогах, как река Спин, и белоснежным каскадом обрушивался с края плато в сумеречный лес. С противоположной стороны плавный ступенчатый подъем вел к каменистому бугру, откуда открывалась величественная панорама равнин. По всей долине были разбросаны мелкие рощицы, там и сям в полукружье зелени серебрились низкие затопляемые участки берега, кучки грациозных высоких деревьев кивали с гребня холма. Это было до того приятное зрелище, что мы из чистого восхищения его совершенством остановились и несколько долгих минут молча смотрели.

А потом я сказал:

– Тот самый дом.

И Лоусон тихонько отозвался:

– Тот самый!

В багряных сумерках мы медленно спустились в долину. Обоз мы опережали на полчаса, так что у нас было время все осмотреть. Лоусон спешился и набрал с заливных лужаек большой букет. Все это время он напевал себе под нос – старинный французский мотив о Кадете Русселе и его trois maisons[2]2
  Три дома (фр.).


[Закрыть].

– Чья это земля? – спросил я.

– Скорее всего, моей компании. У нас здесь много миль земли. Но кто бы ни был владелец, ему придется продать мне участок. Здесь я раскину свои шатры, старина. Здесь и только здесь!

В самой середине долины, в излучине речки, был один лесок, который даже в полумраке бросился мне в глаза своей необычностью. Он состоял из высоких, стройных деревьев, будто из волшебной сказки, – такие в старину рисовали монахи в молитвенниках. Нет, эту мысль я сразу отринул. Не христианские это были деревья. И лесок был не просто лесок, а священная дубрава – из тех, где в лунном свете мелькала некогда тень Артемиды. Роща была совсем маленькая, всего сорок-пятьдесят ярдов в поперечнике, а в самой ее середине что-то темнело – хижина, подумалось мне в первый миг.

Мы углубились под сень стройных стволов, и тут меня – уж не померещилось ли? – охватил странный трепет. Возникло такое чувство, будто я непрошеным гостем приближаюсь к храму какого-то божества – неведомой прелестной богини этой чудной долины. Самый воздух замер, будто зачарованный, повисла настораживающая мертвая тишина.

Конь мой вдруг вздрогнул от шелеста легких крыльев. С ветвей вспорхнула стайка горлиц, и я увидел, как сверкнуло на фоне опалового неба их блестящее зеленое оперенье. Лоусон их, похоже, не заметил. Его взгляд был прикован к центру дубравы – к тому, что там стояло.

Это была коническая башенка, древняя, замшелая, однако, насколько я мог судить, совершенно целая и невредимая. Всем известен знаменитый Конический храм в Зимбабве, его изображения есть в любом путеводителе. Эта башенка была примерно такая же, но в тысячу раз совершенней. Высотой она была футов тридцать, из сплошной каменной кладки, ни окошка, ни двери, ни щелочки, столь же гладкая, как и тогда, когда ее сложили руки древних строителей. И снова у меня возникло ощущение, будто я незваным проник в святая святых. Ведь я заурядный современный профан – какое я имею право смотреть на это прекрасное творение в кругу стройных деревьев, в дубраве, которую неведомая белая богиня сделала некогда своим прибежищем?

Лоусон окликнул меня, и я вышел из оцепенения.

– Поедем отсюда, – хрипло проговорил он, взял моего коня под уздцы (своего он оставил на опушке дубравы) и вывел его на открытое пространство. Но я заметил, что он то и дело оглядывался, и рука у него дрожала.

– Решено, – сказал я после ужина. – К чему вам теперь старомодные венецианцы и китайские вазы? Самая изысканная старинная вещица в мире будет у вас прямо в саду – храм, древний, словно само время, на земле, которая, говорят, не имеет истории. На сей раз внутренний голос привел вас в нужное место.

Кажется, я говорил, что у Лоусона были голодные глаза. От внутреннего жара они светлели и загорались, но теперь, когда он сидел, глядя вниз, в оливковые тени долины, в них полыхал алчный огонь. С тех пор, как мы вышли из дубравы, Лоусон почти ничего не говорил.

– Где мне прочитать о таком? – спросил он, и я посоветовал ему несколько книг.

Час спустя он спросил, кто построил башенку. Я рассказал ему то немногое, что знал о путешествиях финикийцев и сабеев, и напомнил библейскую историю о Тире и Сидоне. Он повторил себе под нос несколько имен и названий и вскоре отправился спать.

Устраиваясь на ночь, я бросил в долину последний взгляд – она раскинулась передо мной, окрашенная лунным светом в черный и молочно-белый. До меня будто бы донесся слабый шелест крыльев – над дубравой облачком вились невесомые гостьи.

– Горлицы Астарты вернулись, – сказал я себе. – Добрый знак. Они приняли нового владельца.

Однако, засыпая, я вдруг подумал, что это на самом деле очень страшные слова.

II

Три года спустя, чуть ли не день в день, я вернулся посмотреть, что получилось у Лоусона из его увлечения. Он часто приглашал меня в Вельгевонден – так он решил назвать поместье, хотя я не знаю, почему он решил присвоить голландское название местности, куда не ступала нога бура. В последнем письме была какая-то путаница с датами, и я сообщил день и время своего прибытия каблограммой и отправился в путь, не дождавшись ответа. На маленькой захолустной станции Такуи меня встретило авто, и после долгих миль по скверному шоссе я очутился за воротами парка на дороге, ехать по которой было сущее удовольствие. Прошедшие три года почти не повлияли на пейзаж. Лоусон кое-что посадил – хвойные деревья, цветущие кусты и тому подобное, однако мудро рассудил, что Природа по большей части опередила его. Тем не менее, судя по всему, потрачено было целое состояние. Английские дороги не могли тягаться со здешней подъездной аллеей, по обе стороны тянулись полосы стриженого дерна, вырезанные где-то на роскошном лугу. Когда мы перевалили за гребень холма и увидели внизу тайную долину, я не сдержал возгласа восторга. Дом стоял на дальнем холме, откуда открывался вид на все окрестности, и темное дерево и белая штукатурка стен словно бы вырастали из склона, как будто были здесь с начала времен. Долина внизу была разделена на лужайки и сады. Стремительный поток питал голубое озеро, а его берега были настоящим лабиринтом зеленой тени и пышных цветущих зарослей. Кроме того, я заметил, что дубрава, которую мы исследовали, когда попали сюда впервые, стояла теперь посреди просторной лужайки, которая подчеркивала ее совершенство. У Лоусона был превосходный вкус – либо отменные советчики.

Дворецкий сказал, что хозяин вскоре вернется, и проводил меня в библиотеку, где мне подали чай. Своих Тинторетто и вазы эпохи Мин Лоусон все-таки решил оставить дома. Библиотека была продолговатая, с низким потолком, стены до половины обшиты тиковыми панелями, а на полках стояло множество книг в изящных переплетах. На паркетном полу лежали хорошие ковры, однако никаких украшений не было, за исключением трех. На резном камине стояли две древние птицы из мыльного камня, каких находят в Зимбабве, а между ними на подставке из эбенового дерева – алебастровый полумесяц с любопытным рельефом из знаков зодиака. Мой гостеприимец пересмотрел свои планы по отделке интерьера, однако мне эта перемена понравилась.

Лоусон вернулся примерно в половине седьмого, когда я уже выкурил две сигары и едва не уснул. Три года всегда сказываются на внешности, но к такой перемене в Лоусоне я не был готов. Во-первых, он располнел. Вместо стройного молодого человека, которого я знал, передо мной предстал рыхлый толстяк, шаркавший на ходу, усталый и вялый. Загара больше не было, лицо сделалось бледным и обрюзгшим, будто у городского клерка. Он был на прогулке и оделся в бесформенное фланелевое одеяние, которое болталось даже на его раздавшейся фигуре. А самое скверное – он был не слишком рад меня видеть. Пробормотал что-то о том, как я добрался, после чего плюхнулся в кресло и уставился в стеклянные двери, выходившие на долину.

Я спросил, не болел ли он в последнее время.

– Болел? Нет! – сердито отозвался он. – Ничего подобного. Я прекрасно себя чувствую.

– Вид у вас не слишком спортивный, а казалось бы, жизнь в таком месте помогает сохранить форму. Что вы с собой сотворили? Охотничьи угодья не обманули ваших ожиданий?

Он ничего не ответил, но пробормотал что-то вроде «провались она, эта охота».

Тогда я попробовал сменить тему и заговорил о доме. И рассыпался в похвалах – совершенно искренних.

– Другого такого места нет на всем белом свете, – сказал я.

Тут он наконец посмотрел на меня – и я увидел, что глаза у него по-прежнему глубокие и беспокойные. На этом мертвенно-бледном лице они парадоксально подчеркивали его семитские черты. Я верно догадался о происхождении Лоусона.

– Да, – медленно проговорил он. – Другого такого места нет – на всем белом свете.

Затем он поднялся.

– Пойду переоденусь. Обед в восемь. Позвоните Трэверсу, он покажет вам вашу комнату.

Я переоделся в изысканной спальне с видом на сады в долине и на склон, уходивший к далекой череде равнин, голубых и шафрановых в свете заката. Одевался я в скверном расположении духа, поскольку Лоусон меня всерьез обидел – и всерьез встревожил. Либо он очень нездоров, либо повредился в уме, и к тому же очевидно, что, если я упомяну о своем беспокойстве, он только рассердится. Я порылся в памяти, не доходило ли до меня каких-нибудь слухов, но нет. Я ничего не слышал о Лоусоне, кроме того, что его спекуляции на бирже привели к невероятному успеху и что с этого холма он руководил деятельностью компании необычайно умело. Если Лоусон болен, если он сошел с ума, никто об этом не знал.

Обед обернулся сущим мучением. Лоусон, отличавшийся раньше особым вкусом в одежде, вышел к столу в смокинге с мягкой пикейной рубашкой. Со мной он едва перемолвился словом, зато на слуг обрушивался с руганью, приводившей меня в ужас. Один несчастный лакей так разволновался, что капнул соусом ему на рукав. Лоусон вырвал блюдо у него из рук и разразился бранью в припадке какой-то эпилептической ярости. Кроме того, этот некогда величайший в мире трезвенник поглощал шампанское и старый бренди в таких количествах, что от одного взгляда становилось дурно.

Курить он бросил и через полчаса после того, как мы вышли из столовой, объявил, что идет спать. Я глядел, как он, колыхаясь, взбирается по лестнице, и меня охватили злость и недоумение. Затем я отправился в библиотеку и раскурил трубку. И твердо решил, что уеду завтра же рано утром. Однако пока я сидел, уставившись на алебастровую луну и птиц из мыльного камня, гнев испарился, сменившись дружеской заботой. Я вспомнил, каким славным был раньше Лоусон, как хорошо нам было вместе. Особенно мне вспомнился тот вечер, когда мы обнаружили эту долину и дали волю мечтам. Какая чудовищная алхимия здешних мест превратила джентльмена в животное? Я подумал о выпивке и наркотиках, о безумии и бессоннице, однако все это не укладывалось в мои представления о моем друге. Я еще не вполне отказался от решения уехать, но у меня зародилась мысль, что, возможно, подчиняться порыву не стоит.

Когда я отправился к себе, то повстречал сонного дворецкого.

– Сэр, комната мистера Лоусона в конце вашего коридора. Спит он не очень хорошо, поэтому вы, вероятно, услышите, как он ходит ночью. В котором часу вам подать завтрак, сэр? Мистер Лоусон обычно завтракает в постели.

Моя комната выходила в широкий коридор, тянувшийся вдоль всего фасада. Насколько я мог судить, комната Лоусона была третьей по счету от моей – после еще одной гостевой спальни и комнаты его камердинера. Уставший и расстроенный, я сразу рухнул в постель. Обычно я сплю крепко, но тут вскоре понял, что сон как рукой сняло и мне предстоит беспокойная ночь. Я встал, ополоснул лицо, перевернул подушки, подумал об овечках, бредущих из-за холма, и об облаках, плывущих по небу, однако от этих старых уловок не было никакого проку. Примерно через час подобных фантазий я сдался под натиском действительности и, лежа на спине, глядел на белый потолок и на пятна лунного света на стенах.

Ночь, несомненно, выдалась потрясающая. Я поднялся, накинул халат и пододвинул кресло к стеклянным дверям. Близилось полнолуние, и все плато было залито серебристым и молочно-белым светом. Берега реки были затенены, однако на озеро косо падала широкая полоса света, отчего оно превращалось в подобие горизонта, а кромка земли за ним походила на кудрявое облако. Далеко справа виднелись изящные очертания рощицы, которую я теперь называл про себя Дубравой Астарты. Я прислушался. В воздухе не было ни звука. Казалось, земля мирно спит в лунном свете, и все же у меня было ощущение, что эта безмятежность – лишь иллюзия. Все кругом было охвачено лихорадочным беспокойством.

Никаких обоснований своей догадке я не мог привести, однако ощущение меня не покидало. Под маской глубокой тишины на освещенном луной просторе происходило какое-то движение. У меня возникло то же чувство, что и три года назад, тем вечером, когда я въехал в дубраву. Я не думал, что это неведомое воздействие вредоносно. Я лишь понимал, что все очень странно, и от этого был настороже.

Через некоторое время мне явилась мысль взять книгу. В коридоре не было никакого освещения, кроме луны, однако во всем доме было очень светло, когда я осторожно спустился по большой лестнице и прошел через переднюю в библиотеку. Включил свет, но сразу выключил. Нет, искусственное освещение было ни к чему, я вполне мог обойтись без него.

Я взял французский роман, однако библиотека заворожила меня, и я остался здесь. Сел в кресло перед камином с каменными птицами. Очень уж диковинно смотрелись в лунном свете эти неуклюжие создания, точь-в-точь доисторические бескрылые гагарки. Помню, как мерцал алебастровый полумесяц, словно полупрозрачная жемчужина, и я невольно погрузился в размышления о его истории. Быть может, подобный самоцвет участвовал в обрядах, которые проводили в Дубраве Астарты древние сабеи?

Затем я услышал, как мимо стеклянных дверей кто-то прошел. В таком большом доме наверняка имелся сторож, однако эти торопливые шаркающие шаги, несомненно, не были тяжкой поступью скучающего слуги. Они прошуршали по траве и стихли вдали. Я начал подумывать, не вернуться ли в свою комнату.

В коридоре я заметил, что дверь спальни Лоусона распахнута и горит свет. Меня охватило непростительное любопытство – мне захотелось заглянуть туда. В комнате было пусто, постель осталась несмятой. Теперь я знал, чьи шаги послышались за стеклянными дверями библиотеки.

Я зажег прикроватную лампу и постарался заинтересовать себя книжкой под названием «Cruelle Enigme»[3]3
  «Мучительная загадка» (фр.).


[Закрыть]. Однако в голове царил беспорядок, и я не мог сосредоточить взгляд на странице. Я отшвырнул книгу и снова сел к стеклянным дверям. У меня возникло ощущение, будто я сижу в ложе на каком-то спектакле. Долина превратилась в обширную сцену, и на ней вот-вот должны были появиться исполнители. Я глядел туда с таким напряженным вниманием, словно ожидал выхода всемирно известной примадонны. Однако ничего не случилось. Лишь тени смещались и удлинялись из-за движения луны по небу.

И тут внезапно беспокойство покинуло меня, и в тот же миг тишину нарушил крик петуха и шелест листвы на легком ветерке. Меня потянуло в сон, я повернулся к кровати – и снова услышал шаги снаружи. Сквозь стеклянные двери мне было видно, как через сад к дому кто-то идет. Это был Лоусон, закутанный, кажется, в махровый халат, какие носят на круизных судах. Шел он медленно, с трудом, словно смертельно устал. Я не видел его лица, однако весь его облик говорил о бесконечной усталости и унынии.

Я рухнул в постель и крепко проспал до позднего утра.