Текст книги "Тридцать девять ступеней"

Глава 2
Молочник отправляется в путь

Я сел в кресло, к горлу подступила тошнота. Минут через пять ей на смену пришел страх. Зрелище бескровного лица на полу, глядевшего в никуда, было выше моих сил, и я заставил себя стащить со стола скатерть и накрыть тело убитого. После этого я, шатаясь, проковылял к буфету, отыскал бутылку бренди и сделал несколько полновесных глотков.

Мне и раньше не раз случалось видеть, как люди умирают насильственной смертью – да что там, я и сам убил несколько человек во время войны с матабеле[16]16
  Вооруженное восстание племен матабеле и шона против агентов Британской Южно-Африканской компании, продолжавшееся с марта 1896 по октябрь 1897 года. Считается первой войной за национальную независимость в истории Зимбабве.


[Закрыть],– но с такой хладнокровной расправой, да еще и в моем жилище, столкнулся впервые. Вскоре, однако, мне кое-как удалось взять себя в руки. Я посмотрел на часы: была половина одиннадцатого.

Тут мне пришло в голову, что убийца мог все еще находиться где-то рядом, и я осторожно, комната за комнатой, осмотрел квартиру. Нигде никого, ни следа постороннего присутствия, но я все-таки плотно закрыл все окна и накинул цепочку на входную дверь. К этому времени, понемногу приходя в себя, я снова обрел способность связно соображать. Мне понадобилось около часа, чтобы обдумать все как следует, без излишней спешки, потому что – при условии, что убийце не вздумается вернуться, – в моем распоряжении была вся предстоящая ночь до шести утра.

Я основательно влип – это ясно, как божий день. Последние сомнения в правдивости слов Скаддера рассеялись. Доказательство лежало на полу, накрытое скатертью. Люди, которые знали, что он знает то, о чем он мне поведал, выследили его и заставили замолчать, воспользовавшись самым безотказным способом. Это так; но ведь он прожил у меня четыре дня, и его враги наверняка решат, что он посвятил и меня в свои дела. Значит, на очереди у них был я. Это могло случиться нынче ночью или на следующий день, или еще через день, но моя участь в любом случае была решена. Тут, неожиданно для самого себя, я подумал о другой возможности. Что, если я прямо сейчас выйду на улицу и позову полицию, или лягу спать и позволю Паддоку найти тело и самому вызвать полицию утром? Что именно я должен рассказать полиции о Скаддере? Я уже соврал о нем Паддоку, и теперь мое положение выглядело совершенно двусмысленным. Если б я вздумал сообщить все, что узнал от Скаддера, меня просто подняли бы на смех. Можно поставить тысячу к одному, что именно меня обвинят в его убийстве – и косвенных улик для того, чтобы отправить меня на виселицу, вполне достаточно. В Англии я почти никого не знал; у меня не было ни одного по-настоящему близкого знакомого, который мог бы за меня поручиться. Возможно, те, кто убил Скаддера, именно на это и рассчитывали. У них хватило бы ума на любую пакость, и английская тюрьма ничуть не худший способ избавиться от меня до пятнадцатого июня, чем лезвие между пятым и шестым ребром.

Кроме того, даже если б я рассказал все подчистую и мне каким-то чудом поверили, я просто подыграл бы противнику. Каролидес остался бы дома – а именно этого они и добивались. Так или иначе, но вид мертвого лица Скаддера заставил меня окончательно уверовать в его правдивость. Он ушел, но доверил мне свою тайну, и теперь мне придется продолжить его дело.

Возможно, это покажется вам глупым – ведь мне самому угрожала смертельная опасность, – но в ту минуту я смотрел на вещи именно так. Я такой же как все, ничуть не храбрее других, но мне невыносимо видеть, как погибает хороший человек. И этот длинный нож не поставил бы точку в конце жизни Скаддера, если бы и я играл в ту же игру и оказался на его месте.

На все эти раздумья у меня ушло около двух часов, после чего я, наконец, принял решение. Я должен исчезнуть и затаиться до конца второй недели июня, а затем найти способ связаться с людьми из правительства и передать им то, что сообщил мне Скаддер. Сейчас я искренне жалел, что он не рассказал мне больше, а еще о том, что так невнимательно слушал то немногое, что было мне рассказано. Я не знал ничего, кроме нескольких фактов. И сильно рисковал, потому что даже если б я успешно преодолел все опасности и продержался до пятнадцатого, моему рассказу, скорее всего, просто никто не поверил бы. Но выбора у меня не было – оставалось пойти на риск в надежде, что произойдет некое чрезвычайное событие, которое подтвердит мои слова в глазах властей.

Итак, в течение следующих трех недель моим главным занятием должна была стать постоянная перемена мест. На календаре было двадцать четвертое мая – следовательно, мне предстояло скрываться целых двадцать дней, прежде чем предпринять попытку выйти на связь с представителями властей. Меня будут разыскивать сразу две стороны: враги Скаддера, задавшиеся целью уничтожить меня, и полиция, считающая меня убийцей.

Погоня обещала быть головокружительной, и эта перспектива, как ни странно, меня взбодрила. Я так долго хандрил, что был рад любому деятельному занятию. Сидя наедине с трупом Скаддера и ожидая своей участи, я был ничем не лучше раздавленного червяка. Но если отныне безопасность моей шкуры зависит только от моей сообразительности, я буду рад ее проявить.

Сразу же вслед за этим мне пришло в голову, что Скаддер мог иметь при себе какие-нибудь записи или документы, способные пролить хоть какой-то свет на его убийство. Я стащил с трупа скатерть и обыскал его карманы, уже не испытывая прежнего судорожного страха при виде мертвого тела. Для человека, погибшего насильственной смертью, лицо Скаддера выглядело удивительно спокойным. Нагрудный карман был пуст; в жилете нашлись всего несколько монет и сигарный мундштук. Из карманов брюк я выудил перочинный нож и серебряную мелочь, из бокового кармана пиджака – старый портсигар крокодиловой кожи. Ни следа черной записной книжки, в которой он при мне делал свои записи. Несомненно, убийца унес ее с собой.

Но тут, подняв голову, я увидел, что из письменного стола выдвинуты несколько ящиков. Скаддер, аккуратнейший из смертных, никогда не оставил бы их в таком виде. Должно быть, там что-то искали – возможно, ту самую записную книжку.

Я обошел квартиру и только теперь обнаружил, что перерыто все: книги, выдвижные ящики, буфеты, коробки, даже карманы костюмов в моем шкафу и сервант в гостиной. Записная книжка бесследно исчезла. Скорее всего, враги нашли ее, но не на теле Скаддера, а где-то в другом месте.

После этого я достал атлас, чтобы взглянуть на большую карту Британских островов. Мне показалось самым разумным укрыться в какой-нибудь безлюдной местности, где я мог бы использовать свои навыки жизни в африканской саванне, потому что в городе я в любом случае чувствовал бы себя как крыса в ловушке. Для этой цели лучше всего подходила Шотландия: все мои предки были родом оттуда, и сам я легко мог сойти за рядового шотландца. До этого мне пришло в голову выдать себя за немецкого туриста, поскольку у моего отца были деловые партнеры в Германии, благодаря чему я с детства довольно бегло изъяснялся по-немецки – не говоря уже о трех годах, проведенных на медных приисках в немецком Дамараленде[17]17
  Земли, населенные народом дамара. Дамара, наряду с бушменами, – одни из древнейших обитателей Намибии.


[Закрыть]. Но потом я решил, что образ шотландца вызовет меньше подозрений и будет меньше связан с обстоятельствами моего прошлого, возможно, известными полиции. В качестве места своей временной эмиграции я выбрал Галлоуэй. Это была ближайшая по пути на север область шотландских пустошей – и, судя по карте, явно не слишком густонаселенная.

Справочник Брадшо[18]18
  Серия железнодорожных справочников и путеводителей, названная в честь английского картографа и издателя Джорджа Брадшо (1801–1853). Издавалась в Манчестере с 1839 по 1961 год.


[Закрыть] сообщил мне, что шотландский поезд отправляется с вокзала Сент-Панкрас в семь десять утра; следовательно, ближе к вечеру я мог сойти на любой станции в Галлоуэе. Неплохо, но сейчас гораздо важнее добраться до самого вокзала: я не сомневался, что «друзья» Скаддера будут следить за каждым моим шагом. Эта задача заставила меня поломать голову, но вскоре я испытал нечто вроде озарения, после чего лег и проспал два беспокойных часа.

Проснувшись в четыре утра, я открыл ставни на окнах спальни. Небеса сияли нежным светом чудесного летнего утра, воробьи только-только начали свой галдеж. Все то, о чем я мучительно размышлял два часа назад, показалось мне крайне нелепым, и я почувствовал себя жалким испуганным дуралеем. А что если пустить все на самотек, понадеявшись, что британская полиция в конце концов разберется в моем деле? И все-таки, еще раз мысленно оценив свое положение, я не смог отвергнуть выводы, к которым пришел ночью, поэтому, скрепя сердце, решил придерживаться принятого плана. Не то чтобы я чего-то испугался – просто не склонен был искать новых неприятностей. Если вы понимаете, о чем я.

Я отыскал в своем гардеробе поношенный твидовый костюм, пару крепко подкованных добротных ботинок и просторную фланелевую рубаху. В пустые карманы я рассовал запасную рубашку, полотняную кепку, несколько носовых платков и зубную щетку. За два дня до этого я снял со своего банковского счета приличную сумму – на случай, если бы Скаддеру понадобились деньги, – и спрятал пятьдесят соверенов в поясе, привезенном мной из Родезии. Больше мне ничего не было нужно. Потом я принял ванну и подстриг усы, оставив под носом лишь короткую щетинку.

На очереди был следующий шаг. Паддок всегда появлялся ровно в половине восьмого и открывал дверь своим ключом. Но около шести сорока, как я знал по прежнему опыту, появлялся молочник, гремя бидонами, и оставлял бутылку с молоком у меня на пороге. Иногда я встречал этого молочника, выходя из дома на утреннюю прогулку. Это был молодой человек примерно моего роста с жидкими усиками, таскавший белый форменный халат. Вот на этого юношу я и поставил все, что у меня было – включая собственную жизнь.

Я вошел в темную курительную, куда сквозь запертые ставни как раз начали проникать первые утренние лучи. Там я наскоро проглотил порцию виски с содовой и несколько галет, завалявшихся в буфете. На часах было без нескольких минут шесть. Затем я положил в карман трубку и наполнил кисет табаком из большой жестянки, стоявшей на столике у камина.

Но как только я запустил руку в табак, мои пальцы нащупали что-то твердое, и я извлек на свет божий черную записную книжку Скаддера!

Это показалось мне добрым знаком. Я приподнял скатерть, укрывавшую тело, и удивился выражению спокойного достоинства на мертвом лице.

– Прощай, старина, – сказал я. – Я постараюсь сделать для тебя все, что смогу. Пожелай мне удачи, где бы ты ни был сейчас.

После этого я принялся вышагивать взад-вперед по прихожей, дожидаясь молочника. Это было хуже всего: мне невыносимо хотелось поскорее убраться из проклятой квартиры. Часы показывали шесть тридцать, затем шесть сорок, но молочник все не шел. Из всех дней, в одинаковой степени пригодных для того, чтобы опоздать, этот болван почему-то выбрал сегодняшний.

В шесть сорок шесть на лестничной площадке послышалось громыхание бидонов. Я открыл парадную дверь и увидел прямо перед собой моего молодца: он как раз наполнял мою бутылку, насвистывая сквозь зубы. Увидев меня, молочник слегка вздрогнул от неожиданности.

– Прошу вас, зайдите на минуту, – сказал я. – Я хочу с вами кое о чем поговорить.

Я завел его в гостиную.

– Думаю, вы, как и я, немного игрок, – сказал я, – и хочу попросить вас о небольшой услуге. Одолжите мне ваши фуражку и халат на ближайшие десять минут, и я дам вам этот соверен.

При виде золота его глаза широко раскрылись, а рот растянулся в улыбке до ушей.

– Чо за игра? – спросил он.

– Пари, – ответил я. – Некогда объяснять, но чтобы его выиграть, следующие десять минут я должен побыть молочником. Все, что от вас требуется – побыть здесь, пока я не вернусь. Вы слегка опоздаете, но жаловаться никто не станет, а монета будет ваша.

– По рукам! – радостно воскликнул он. – Я не из тех, кто портит игру. Хватайте тряпки, хозяин!

Я напялил его синюю фуражку и белый халат, подхватил бидоны, захлопнул дверь и, насвистывая, спустился вниз. Портье внизу велел мне заткнуться – похоже, моя маскировка оказалась довольно удачной.

Сначала я подумал, что на улице никого нет. Потом я заметил полицейского, маячившего в ста ярдах от меня, и одинокого зеваку, неспешно прогуливавшегося по противоположной стороне. Что-то заставило меня поднять глаза и взглянуть на дом напротив: там, в окне второго этажа, я заметил чье-то лицо. Проходя под окном, зевака посмотрел вверх, и мне показалось, что он обменялся с человеком в окне условным знаком.

Я пересек улицу, весело насвистывая и подражая развязной походке молочника, затем вошел в первый попавшийся переулок, огибавший строительную площадку. В переулке было пустынно, и я спустил бидоны в щель между досками ограды строительной площадки, а следом отправил фуражку и халат. Не успел я натянуть полотняную кепку, как из-за угла появился почтальон. Я пожелал ему доброго утра; он ответил мне тем же. В этот миг часы на церкви в соседнем квартале пробили семь.

Нельзя было терять ни секунды. Добравшись до Юстон-Роуд[19]19
  Улица, соединяющая западную часть Лондона с восточной. Одна из важнейших транспортных магистралей английской столицы.


[Закрыть], я помчался во весь дух. Часы на вокзале показывали пять минут седьмого. Покупать билет было некогда – не говоря уже о том, что я так и не решил, куда именно еду. Носильщик сообщил мне номер платформы; выбежав на нее, я обнаружил, что поезд уже тронулся. Двое перронных контролеров преградили мне путь, но я увернулся от них и вскочил на подножку последнего вагона.

Три минуты спустя, когда мы с грохотом проносились через северный тоннель, меня уже допрашивал раздраженный проводник. Он выписал мне билет до Ньютон-Стюарта[20]20
  Город на юго-западе Шотландии.


[Закрыть] – первого попавшегося города, который пришел мне на ум, – и выпроводил из купе первого класса, где я успел устроиться, в вагон для курящих третьего класса, где моими соседями оказались моряк и дородная дама с малышом на руках. Проводник ушел, недовольно бурча под нос, а я вытер пот со лба и, старательно напирая на шотландский выговор, сообщил своим попутчикам, что ловить поезда – еще та морока. Я уже вошел в свою роль.

– Ну и наглый тип этот проводник, а! – возмутилась дама. – С таким тока и можно по-нашему. Пристал к дитю, чо без билета, а ей тока в августе годик. А еще запрещал, чтоб этот жельтмен плювался!..

Моряк угрюмо кивнул, и я начал новую жизнь в атмосфере неповиновения властям. А заодно напомнил себе, что всего неделю назад находил этот мир скучным.

Глава 3
Начитанный трактирщик

Поездка на север проходила в восхитительной обстановке. Стояла прекрасная майская погода, у каждой изгороди цвел боярышник, и я в конце концов спросил себя: почему, еще будучи свободным человеком, я торчал в Лондоне и ни разу не насладился этими поистине райскими загородными красотами? Я не рискнул показаться в вагоне-ресторане, но в Лидсе приобрел корзинку со всякой снедью и разделил угощение с толстухой. Кроме того, я купил утренние газеты с новостями о дебютантах предстоящего дерби и начале крикетного сезона, а также с заметкой в несколько абзацев, извещавшей о том, что балканский конфликт сходит на нет и британская эскадра возвращается в Киль.

Покончив с газетами, я достал черную записную книжку Скаддера и принялся ее изучать. Почти вся она была заполнена короткими записями, в основном состоявшими из цифр. Лишь кое-где встречались имена или географические названия, написанные печатными буквами. Так, мне все время попадались на глаза слова «Хофгаард», «Люневиль», «Авокадо». Особенно часто мелькало слово «Павия».

Теперь я окончательно убедился в том, что Скаддер ничего не делал без причины, и цифровые записи в книжке, скорее всего, представляли собой некий шифр. Такие вещи всегда меня интересовали – я успел поработать с военными шифрами, когда служил офицером разведки у залива Делагоа[21]21
  Залив Индийского океана у берегов Мозамбика (современное название – залив Мапуту).


[Закрыть] во время Бурской войны. Я разбираюсь в шахматных задачах и разного рода головоломках и всегда считал себя неплохим дешифровщиком. Текст в записной книжке напоминал шифр того типа, в котором каждой букве алфавита соответствует определенный набор цифр, но любой сообразительный человек нашел бы ключ к такому шифру за час-другой, а Скаддер вряд ли довольствовался бы столь элементарным кодом. Я сосредоточился на словах, написанных печатными буквами, потому что хороший цифровой шифр можно получить именно с помощью ключевого слова, задающего последовательность букв.

Я просидел над шифром несколько часов, но ни одно из слов так и не подошло в качестве ключа. После этого я уснул и проснулся в Дамфрисе – как раз вовремя, чтобы успеть выскочить из вагона и пересесть на почтово-пассажирский поезд, следовавший в Галлоуэй. На платформе стоял человек, чья внешность мне не понравилась, но на меня он даже не взглянул. Случайно увидев свое отражение в оконном стекле, я понял, что в этом не было ничего удивительного. Смуглое лицо, старый твидовый костюм и сутулая спина придавали мне вид заправского фермера-горца – одного из тех, что шумными толпами заполонили вагоны третьего класса.

Я путешествовал в обществе пяти-шести подобных, в атмосфере дешевого табака и глиняных трубок. Они возвращались с еженедельной ярмарки и увлеченно толковали о ценах. Я выслушал подробные рассказы о том, как прошло ягнение на Каирне и Дуке и в десятке других мест со столь же загадочными названиями. Добрая половина фермеров успела основательно пообедать и была изрядно навеселе, поэтому на меня никто не обращал внимания. Мы с грохотом вползли в край лесистых горных долин, вскоре сменившихся обширными вересковыми пустошами, испещренными мелкими озерцами. Вдали, на севере, показались голубоватые очертания горных хребтов.

К пяти вечера вагон опустел, и я, как и надеялся, остался один. Я вышел на следующей станции с незапоминающимся названием, торчавшей прямо посреди болотистой низины. Она напомнила мне один из крохотных, забытых богом полустанков в Карру[22]22
  Пустынный регион на юге Африки.


[Закрыть]. Старичок – начальник станции, копавшийся в своем огороде, вскинул лопату на плечо, неспешно прошествовал к составу, принял почтовую бандероль и вернулся к своему картофелю. Мальчик лет десяти получил на память мой билет, и я оказался на белой от пыли дороге, петлявшей через бурую пустошь.

Стоял великолепный весенний вечер; каждый холм отчетливо, как ограненный аметист, выделялся на фоне неба. Воздух был напоен землистым запахом болот, но отовсюду веяло свежестью, как посреди открытого океана, и это самым неожиданным образом повлияло на мое настроение. Я почувствовал себя по-настоящему беззаботным. Я будто снова стал мальчишкой, шатающимся по полям во время весенних каникул, а не тридцатисемилетним мужчиной, которого разыскивает полиция. Я заново пережил чувство, которое испытывал, отправляясь в дальний путь холодным утром в высоком вельде. Можете мне не верить – но я шагал по дороге, насвистывая. В голове у меня не было никакого плана – хотелось просто идти и идти по этой благословенной, честно пахнущей холмистой равнине, и каждая оставшаяся за спиной миля все больше примиряла меня с самим собой.

Я вырезал трость из придорожного орешника и вскоре свернул с дороги на боковую тропу, тянувшуюся вдоль берега шумного ручья в зеленой лощине. Я решил, что надежно оторвался от преследователей и хотя бы этот вечер могу провести в свое удовольствие. Уже несколько часов у меня во рту не было ни крошки; я был голоден, как волк, но как раз в эту минуту впереди показалась пастушья хижина, прятавшаяся в укромном уголке у водопада. Смуглолицая женщина, стоявшая у двери, поздоровалась со мной с благожелательной застенчивостью, свойственной жителям вересковых пустошей. Когда я попросился на ночлег, она сказала, что с радостью предоставит мне «кровать на чердаке», и тут же накормила меня обильным ужином: яичницей с ветчиной, пшеничными лепешками и жирным сладким молоком.

Незадолго до наступления темноты с холмов вернулся ее муж – тощий великан, за один шаг покрывавший расстояние, которое простой смертный преодолел бы за три. Супруги не задавали никаких вопросов, поскольку были, как все обитатели малолюдных мест, безукоризненно тактичны, но я заметил, что они принимают меня за какого-то бродячего торговца, и постарался убедить их в этом. Я битый час толковал о ценах на скот, в которых мой хозяин мало что смыслил, а я узнал от него много интересного о рынках в Галлоуэе, сохранив эти сведения в памяти – на всякий случай. К десяти вечера я уже клевал носом в кресле, и «кровать на чердаке» приняла усталого человека, снова открывшего глаза только в пять утра, когда крохотное пастушье хозяйство начало пробуждаться перед новым днем.

Гостеприимные хозяева отказались от всякой платы, и уже в шесть утра я, плотно позавтракав, снова зашагал на юг. Я собирался вернуться к железнодорожной линии на одну-две станции раньше того места, где я сошел с поезда, и двинуться назад по собственным следам. С моей точки зрения, это было вполне разумно, поскольку полиция, естественно, должна была предположить, что я постоянно удаляюсь от Лондона, держа курс на какой-нибудь западный порт. Времени у меня было достаточно: у полиции наверняка ушло несколько часов на то, чтобы установить личность подозреваемого, и еще несколько часов на то, чтобы получить описание внешности человека, впопыхах севшего на поезд в Сент-Панкрасе.

Стояла все та же светлая и радостная весенняя погода, и я, как ни старался, так и не смог заставить себя ощутить бремя забот и тревог. Мало того: у меня уже несколько месяцев не было так легко на душе, как сейчас. Решив пересечь длинную гряду вересковых возвышенностей, я двинулся по дороге, огибавшей холм, который пастух назвал Кэрнсмор-оф-Флит. Повсюду раздавались крики вьющих гнезда кроншнепов и ржанок; на зеленых полосках пастбищ вдоль берегов рек и ручьев светлыми точками виднелись ягнята. Апатия, владевшая мной в последние месяцы, быстро улетучивалась, и я вышагивал бодро, как четырехлетний мальчишка. Мало-помалу я пересек возвышенности, которые сменились лощиной с небольшой речушкой, и тут – далеко впереди, на расстоянии мили – я увидел над зарослями вереска дым паровоза.

Поравнявшись со станцией, я убедился, что она идеально подходит для моих целей. Вокруг высились вересковые холмы, оставлявшие место только для одной главной колеи, зала ожидания, кассы, коттеджа станционного начальника и миниатюрного дворика, обсаженного крыжовником и турецкой гвоздикой. Дорог, ведущих к этому месту, нигде не было видно, а общее ощущение заброшенности усиливали волны небольшого горного озера, плескавшиеся о серый гранитный берег в полумиле от станции. Я подождал в зарослях, пока на горизонте не показался дымок поезда, идущего на восток. После этого я подошел к крохотной кассе и купил билет до Дамфриса.

Единственными пассажирами в вагоне оказались старый пастух и его собака – косоглазая тварь, всю дорогу поглядывавшая на меня с подозрением. Старик спал, уронив на сиденье рядом с собой утренний выпуск «Скотсмен». Я жадно схватил газету, рассчитывая найти там что-нибудь о моем деле.

В газете действительно оказалась статья в две колонки, сообщавшая об «убийстве на Портленд-Плейс». Мой верный Паддок вызвал полицию и сдал молочника констеблям. Бедняге дорого обошелся его соверен – но как по мне, он явно продешевил, потому что полиция, похоже, провозилась с ним чуть ли не до вечера. В отделе последних новостей нашлось продолжение истории. Молочника отпустили, прочитал я, а настоящий преступник, о личности которого полиция помалкивала, предположительно скрылся из Лондона, сев на поезд одной из северных линий. Заметка сопровождалась коротким примечанием, сообщавшим обо мне как о хозяине квартиры. Я понял, что примечание это добавлено в последний момент по настоянию полиции и представляет собой неуклюжую попытку убедить меня в том, что я вне подозрений.

Больше в газете ничего не было – ни слова о внешней политике, о Каролидесе или о том, что интересовало Скаддера. Я вернул газету на место и обнаружил, что мы подъезжаем к станции, на которой я вышел вчера. Начальник станции, накануне сажавший картофель, теперь был занят деятельностью иного рода: на разъездном пути, пережидая наш состав, стоял поезд, прибывший с востока, из которого на платформу сошли трое мужчин, задававших старику вопросы. Я предположил, что это чины местной полиции, поднятой по тревоге Скотланд-Ярдом и выследившей меня вплоть до этого заштатного полустанка. Сидя в вагоне, я внимательно наблюдал за собеседниками. У одного из них в руках была тетрадь, в которой он делал записи. Старый любитель картофеля хмурился, явно раздраженный очередным вопросом; зато мальчик, принявший у меня билет, болтал за двоих. Вся компания поглядывала вдаль через пустошь – туда, куда вела белая дорога. Я искренне понадеялся, что они начнут искать мои следы именно там.

Когда мы отъезжали от станции, мой попутчик проснулся. Он уставился на меня блуждающим взглядом, злобно пнул собаку и осведомился, где он. Без сомнения, он был пьян в стельку.

– Вот что бывает с трезвенниками! – заметил он с горечью.

Я выразил удивление по поводу того, что нашел в его лице ревностного поборника морали.

– Да, я стойкий трезвенник, – огрызнулся он. – Как завязал на Мартынов день[23]23
  День святого Мартина – празднуется католической и англиканской церквями 11 ноября. В Шотландии – традиционный день уплаты аренды.


[Закрыть], так все, ни-ни, ни капли виски в рот. Даже в хогманей[24]24
  Новогодняя ночь (шотл.).


[Закрыть]. Хотя и подвергался жестоким искушениям.

Он закинул ноги на противоположное сиденье и откинул давно не мытую голову на спинку.

– И вот что я за это получил, – простонал он. – Горю, как геенна огненная. Еще и окосел на все выходные.

– В чем же причина? – спросил я.

– В напитке. Называется бренди. Как я есть трезвенник, от виски держусь подальше. Зато бренди – весь день по чуть-чуть. И на тебе – теперь, поди, за две недели не окле… – Его речь перешла в невнятное бормотание, и сон снова наложил на него свою тяжкую десницу.

Я планировал сойти на какой-нибудь станции ближе к концу маршрута, но поезд неожиданно подарил мне гораздо лучший шанс, остановившись у начала дренажной трубы, переброшенной через бурную реку цвета портера. Я выглянул в окно и увидел, что окна всех вагонов закрыты, а вокруг, насколько хватает глаз, нет ни души. Тогда я открыл дверь вагона и поспешно спрыгнул в заросли орешника, тянувшиеся вдоль путей.

Все прошло бы как нельзя лучше, если бы не гнусная псина. Сочтя, что я обокрал его хозяина и теперь пытаюсь удрать, пес залаял и чуть не вцепился мне в брюки. От его лая проснулся пастух-трезвенник, выполз к двери вагона и заорал во всю глотку в полной уверенности, что я покончил с собой. Я пополз через кустарник, добрался до берега реки и преодолел еще сотню ярдов под прикрытием прибрежных зарослей. Обернувшись и посмотрев назад, я увидел, что у открытой двери вагона толпятся проводник и несколько пассажиров. Все они глядели в мою сторону. Я не смог бы удалиться с большим шумом, даже если б покинул вагон в сопровождении духового оркестра.

К счастью, их внимание отвлек пьяный пастух. Он и его собака, привязанная веревкой к его поясу, неожиданно вывалились из вагона, грохнулись вниз на рельсы и кубарем скатились по насыпи к самой воде. В ходе последовавшей за этим спасательной операции пес кого-то тяпнул – я услышал забористую брань. На какое-то время обо мне забыли, и когда я, преодолев ползком еще с четверть мили, рискнул оглянуться, поезд уже тронулся и почти исчез между холмами.

Я стоял посреди обширного полукруглого пространства пустошей, рассеченного коричневой рекой, изображавшей радиус, и ограниченного длинной дугой высоких северных холмов. Вокруг не было ни одного человеческого существа; тишину нарушал только плеск речной воды и нескончаемый писк куликов. И тут, как ни странно, я впервые испытал тот ужас, который ощущает загнанная жертва. При этом думал я не о полиции, а о тех людях, которым было известно, что я знаю тайну Скаддера. О тех, кто твердо решил лишить меня жизни. Я был уверен, что уж они-то будут преследовать меня с проницательностью и бдительностью, недоступными британскому закону, и как только их клыки сомкнутся у меня на горле, пощады не будет.

Я оглянулся, но в окружающем пейзаже ничего не изменилось. Солнце блестело на рельсах вдали и на мокрых камнях у реки, и во всем мире не было более мирной картины. И все-таки я бросился бежать. Я бежал, по колено увязая в болотной грязи, пока пот не начал слепить мне глаза. Страх не покидал меня до тех пор, пока я не достиг склона ближайшей горы, поднялся по нему и уселся, тяжело дыша, на каменном гребне высоко над водами коричневой реки.

С этой господствующей высоты открывалась как на ладони вся пустошь вплоть до железнодорожной линии и дальше на юг, где вереск уступал место зеленым лугам. У меня отличное зрение, но на всем пространстве равнины я не заметил никаких признаков человеческого присутствия. После этого я взглянул на восток и увидел там, за цепью холмов, совсем другой ландшафт: плоские зеленые долины с хвойными рощами и бледными облачками пыли, выдававшими наличие шоссейных дорог. Наконец, я посмотрел в синее майское небо – и увидел там то, от чего мое сердце учащенно забилось.

Далеко на юге в небеса карабкался одинокий аэроплан. Я сразу понял – да так, словно кто-то официально сообщил мне об этом, – что этот аэроплан разыскивает меня, и принадлежит он отнюдь не полиции. В течение часа или двух я наблюдал за ним из своего верескового укрытия. Аэроплан пролетел над вершинами холмов и стал описывать круги над долиной, по которой я совсем недавно пробирался к холму. Затем, словно разочаровавшись, он снова набрал высоту и улетел обратно на юг.

Мне не понравился этот воздушный шпионаж, и я начал разочаровываться в местности, которую считал надежным приютом. Эти вересковые холмы оказались неважным укрытием, если враги могли выслеживать меня с неба; мне срочно требовалось другое убежище. Я уже с большей благосклонностью поглядывал на пейзаж по ту сторону хребта – там зеленели рощи и кое-где виднелись каменные дома.

Около шести вечера я покинул пустошь и вышел к дороге, тянувшейся вдоль узкой речной долины. По мере моего продвижения поля сменились лугами, горная долина превратилась в плато, и вскоре я достиг перевала, где в сумерках дымил трубой уединенный дом. Дорога шла через мост. Там, опираясь на парапет, стоял юноша.

Он курил длинную глиняную трубку и глядел на воду через линзы очков. В левой руке у юноши была небольшая книга, заложенная пальцем на только что прочитанном месте. Я слышал, как он медленно повторил:

 
…Так пересекал
Болота, горы и пустыни Гриф,
Преследуя упорно Аримаспов.[25]25
  Отрывок из поэмы Дж. Мильтона «Потерянный рай» (пер. А. А. Штейнберга).


[Закрыть]
 

Заслышав под каменной аркой моста эхо моих шагов, юноша вздрогнул и обернулся. Я увидел приятное загорелое лицо, почти мальчишеское.

– Приветствую вас, – серьезно произнес он. – Прекрасный вечер для путешествия.

Из дома донесся запах торфяного дыма, смешанный с ароматом жаркого.

– Это постоялый двор? – спросил я.