Текст книги "Тридцать девять ступеней"

Джон Бакен
Тридцать девять ступеней

© К. А. Беляев, перевод с англ., примечания, 2016

© «Фабула», макет, 2016

© Издательство «Ранок», 2016

Об авторе

Имя Джона Бакена (1875–1940) практически не известно украинскому читателю, а ведь он был не только первоклассным писателем, автором блестящих «шпионских» романов и романов-биографий, но и одним из самых умных, проницательных и дальновидных политических деятелей Великобритании и Канады.

Выходец из семьи шотландского пастора-кальвиниста, Бакен в 1892 году поступил на юридический факультет университета в Глазго, и тогда же начал пробовать силы в литературе. Его статьи, очерки и рассказы охотно печатали популярные английские журналы и газеты. По окончании университета Бакен переехал в Лондон, но вскоре сменил карьеру адвоката на должность секретаря лорда Альфреда Милнера – верховного комиссара империи по делам африканских колоний. В течение двух с половиной лет он сопровождал своего патрона в Южной Африке, в самый разгар Англо-бурской войны (1899–1902), а затем попытал счастья в качестве издателя.

Перед Первой мировой войной Джон Бакен вернулся к журналистике и все военные годы был европейским корреспондентом британской «Таймс».

В это же время он стал секретным сотрудником британской разведывательной службы в чине лейтенанта, и опыт этой работы не прошел для него даром – в 1915 году на свет появился его первый «шпионский» роман «Тридцать девять ступеней», имевший шумный успех. Именно здесь впервые возник обаятельный образ героя, впоследствии кочевавшего по страницам романов Джона Бакена, – Ричарда Ханнея. Среди них и вышедший в 1924 году роман «Три заложника» – один из самых захватывающих сюжетов о похищениях с политической подоплекой и одновременно – впечатляющая панорама нравов и политической жизни Англии до и после кровавой мировой бойни.

В послевоенные годы Джон Бакен занялся политикой, но не оставлял литературу – в это время были опубликованы написанные им несколько романов, биографии Вальтера Скотта, Оливера Кромвеля и Юлия Цезаря, а также очерки о британских колониях в Африке.

В 1927 году писатель был избран в Палату общин. Впоследствии он прославился блестящими речами в защиту шотландской церкви, против антисемитской политики Гитлера и в пользу создания еврейского государства на землях Палестины. Парламентская деятельность принесла Джону Бакену ряд высших наград и титул лорда Твидмурского, а в 1935 году король назначил его генерал-губернатором Канады. В этой должности писатель и оставался вплоть до своей кончины в 1940 году.

«Тридцать девять ступеней» впервые были экранизированы в 1935 году великим Альфредом Хичкоком, затем последовали экранизации в 1959 и 1978 годах, а в 2008 году режиссер Джеймс Хоуз снял современный римейк этой волнующей истории. По мотивам романа создана популярная компьютерная игра.

И в наши дни книги Джона Бакена продолжают выходить на многих европейских языках, внимание читателей к этим замечательным образцам жанра не ослабевает.

Глава 1
Покойник

В тот майский день я вернулся из Сити около трех, испытывая неодолимое отвращение к жизни. Прошло три месяца с тех пор, как я прибыл в старую добрую Англию, и за это время она успела мне до смерти надоесть. Если бы год назад кто-нибудь рассказал мне о моем нынешнем настроении, я, скорее всего, рассмеялся бы ему в лицо – но дело обстояло именно так. Погода меня раздражала, обывательская болтовня опостылела до тошноты; мне недоставало физических нагрузок, а все лондонские развлечения казались пресными, как перестоявшая на солнце содовая. «Ричард Ханней, – повторял я сам себе, – ты явно попал не в ту колею, дружище. Выбирайся, пока не поздно!»

При мысли о планах, которые я строил под конец своего пребывания в Булавайо[1]1
  Город на территории владений Британской Южно-Африканской компании, основанный в 1893 году. Второй по величине город современного Зимбабве.


[Закрыть], мне хотелось кусать губы от досады. Я скопил некоторую сумму – не огромную, но по моим меркам вполне приличную – и заранее предвкушал разнообразные удовольствия, которым собирался предаться в Лондоне. Мой отец увез меня из Шотландии, когда мне было всего шесть лет, и с тех пор я ни разу не бывал на родине; неудивительно, что Англия казалась мне чем-то вроде сказки из «Тысячи и одной ночи», и я рассчитывал осесть там до конца своих дней.

Но жизнь в Англии быстро меня разочаровала. Всего за неделю я устал от созерцания достопримечательностей; меньше чем за месяц пресытился ресторанами, театрами и скачками. Возможно, моя хандра объяснялась тем, что я так и не обзавелся добрым приятелем, готовым разделить со мной досуг. Многие приглашали меня в гости – но, кажется, только затем, чтобы задать два-три ничего не значивших вопроса о Южной Африке и тут же перейти к обсуждению собственных дел. Дамы – поборницы имперской идеи – то и дело звали меня на чаепития со школьными директорами из Новой Зеландии или газетчиками из Ванкувера; такие собрания бывали особенно несносны. Здоровый телом и душой тридцатисемилетний мужчина со средствами, вполне достаточными для беззаботного времяпрепровождения, я только и делал, что дни напролет зевал от скуки. Дошло до того, что я почти решился бежать и вернуться в свой вельд[2]2
  Травянисто-кустарниковая саванна в Южной Африке.


[Закрыть], полагая себя самым скучающим подданным Соединенного Королевства.

В тот день, возвращаясь домой после разноса маклерам по поводу моих вложений, который я устроил просто для того, чтобы чем-нибудь занять мозги, я заглянул в свой клуб или, вернее сказать, кабачок, обслуживавший выходцев из колоний. Я потягивал пиво и читал вечерние газеты. Все они наперебой сообщали о конфликте на юго-востоке Европы; в одной из них мне попалась на глаза статья о греческом премьере Каролидесе. Пожалуй, мне нравился этот парень. Судя по тому, что о нем говорилось, он был единственной по-настоящему значительной фигурой во всем балканском спектакле. Кроме того, он вел честную игру, чего нельзя было сказать о большинстве остальных. Насколько я понял, в Берлине и Вене его ненавидели черной ненавистью, тогда как мы, наоборот, собирались поддержать – одна из газет даже объявила Каролидеса «последним барьером на пути Европы к Армагеддону».

Я вспомнил, как раздумывал о том, смогу ли получить работу на Балканах. А еще мне пришло в голову, что Албания – явно не то место, где пришлось бы зевать и скучать.

Около шести вечера я зашел домой и переоделся, после чего поужинал в кафе «Ройял» и заглянул в мюзик-холл. Представление с участием женщин, резво скакавших по сцене, и мужчин с обезьяньими физиономиями было донельзя глупым, и я поспешил уйти. Безмятежным ясным вечером я пешком возвращался на Портленд-Плейс[3]3
  Улица в районе Мэрилебон в Центральном Лондоне. В начале XX века здесь был сосредоточен целый ряд посольств, главных офисов крупных компаний и фешенебельных особняков британской знати. В доме номер 76 (ныне снесен) с 1912 по 1919 год проживал сам Джон Бакен, и здесь же он «поселил» своего героя Ричарда Ханнея.


[Закрыть], где снимал квартиру. По тротуарам мимо меня сновали взад-вперед погруженные в свои заботы, болтавшие о своих делах люди, и я завидовал им, потому что все были чем-нибудь заняты. У всех продавщиц, клерков, денди и полисменов был некий интерес в жизни, поддерживавший их на житейской стезе. Я подал полкроны уличному попрошайке, увидев, как тот зевнул: он был моим собратом по несчастью. Выйдя на Оксфорд-Серкус[4]4
  Площадь в центре Лондона, образованная перекрестком Оксфорд-стрит и Риджент-стрит. С 1900 года – также одноименная станция Лондонского метро.


[Закрыть], я поднял глаза к весенним небесам и поклялся самому себе, что если в течение следующих суток старая добрая Англия не найдет, наконец, чем меня развлечь, я куплю билет на ближайший пароход в Кейптаун.

Моя квартира находилась на втором этаже дома в новом квартале за Лангам-Плейс. В доме была общая парадная лестница с портье и лифтером при входе, но не было ни ресторана, ни других подобных заведений, а на каждую лестничную площадку выходила только одна квартира. Я терпеть не могу домашней прислуги, поэтому за квартирой в мое отсутствие присматривал мой знакомый, приходивший ежедневно к восьми утра и уходивший в семь вечера: сам я никогда не обедал дома.

Не успел я вставить ключ в дверной замок, как увидел рядом с собой человека. Я не заметил, как он подошел – его неожиданное появление заставило меня вздрогнуть. Он был худощав, с каштановой бородкой и буравящим взглядом маленьких голубых глаз. Я узнал в нем жильца квартиры, располагавшейся этажом выше: до этого мы раз или два обменялись приветствиями, случайно встретившись на лестнице.

– Могу я с вами поговорить? – спросил он. – Вы позволите войти?

Ему стоило заметных усилий подавить волнение в голосе, а его рука вцепилась в мое запястье.

Я открыл дверь и жестом пригласил его. Едва переступив порог, он бросился к задней комнате, служившей мне курительной и кабинетом, и тут же метнулся обратно.

– Дверь заперта? – лихорадочно спросил он, сам закрывая ее на цепочку. – Простите мою бесцеремонность, но именно вы показались мне человеком, который сможет меня понять. Я думал о вас всю неделю – с тех пор, как все понеслось под откос. Скажите, не могли бы вы оказать мне одну услугу?

– Я готов вас выслушать, – сказал я. – Это все, что я могу вам обещать. – Меня начинало раздражать нелепое поведение этого дерганого коротышки.

На столике рядом с ним стоял поднос с напитками. Мой посетитель схватил одну из бутылок, налил себе виски, добавил содовой, осушил стакан в три глотка и стукнул им о стол с такой силой, что стекло треснуло.

– Простите, – сказал он, – нервы ни к черту. Видите ли, вышло так, что в этот самый момент меня уже нет в живых.

Я сел в кресло закурил трубку.

– И каково это? – спросил я его. Я был почти уверен, что имею дело с сумасшедшим.

На его измученном лице мелькнула тень улыбки.

– Я не спятил… Пока что. Говорю вам, сэр, я наблюдал за вами и считаю вас здравомыслящим человеком. Кроме того, я уверен, что вы порядочны и не боитесь рисковать. Я готов вам довериться. Мне отчаянно нужна помощь, и я хочу точно знать, могу ли я на вас положиться.

– Выкладывайте, – сказал я, – там видно будет.

Собравшись с духом, он начал свой рассказ – настолько странный и несуразный, что поначалу я мало что понимал и был вынужден то и дело перебивать рассказчика. Впрочем, вот суть его монолога в двух словах.

Мой гость был американцем из Кентукки. По окончании колледжа, не испытывая недостатка в средствах, он решил повидать свет. Пытался писать, работал военным корреспондентом одной из чикагских газет, прожил несколько лет в Юго-Восточной Европе. Я решил, что он хороший лингвист и неплохо изучил тамошнее общество: он говорил как о близких знакомых о множестве людей, чьи имена я встречал в газетах.

Он увлекся политикой: сначала из чистого любопытства, а потом уже не мог остановиться. Я понял, что имею дело с въедливым и неугомонным типом – из тех, что всегда хотят докопаться до самых корней. И он явно копнул несколько глубже, чем собирался.

Я делюсь с вами тем, что смог уяснить из его сбивчивого рассказа.

Наряду с законными правительствами и армиями существует обширное тайное движение, возглавляемое крайне опасными людьми. Мой собеседник узнал о нем случайно. Расследование увлекло его; он зашел дальше, чем следовало, и угодил в западню. Если я правильно понял, основную массу подполья составляли образованные анархисты-революционеры, но были и дельцы, игравшие в эту игру только ради денег. Умный человек, играя на понижение, может заработать огромные барыши; и неудивительно, что перессорить между собой народы Европы входило в интересы и тех и других.

Вместе с тем странный рассказ незваного гостя открыл мне глаза на многое из того, что до сих пор ставило меня в тупик: почему события на Балканах приняли столь трагический оборот, каким образом одно государство неожиданно возвысилось над другими, почему возникали и распадались военные союзы, почему исчезали некоторые люди и откуда поступали средства на содержание подпольных структур. Конечной целью заговора было натравить друг на друга Россию и Германию.

На мой вопрос «зачем?» он ответил, что, по мнению представителей анархического крыла, это дало бы им долгожданный шанс. Европа превратилась бы в клокочущий котел, из которого, как они надеялись, мир вышел бы полностью обновленным. Дельцы – те просто загребали бы золото лопатой и сколачивали состояния на оптовой скупке обломков. У капитала, сказал он, нет ни совести, ни отечества. Кроме того, сообщил он, за всем этим стоит человек, до зубовного скрежета ненавидящий Россию.

– Вас это удивляет? – воскликнул он. – Он из тех, кого преследовали триста лет: и теперь, по его мнению, пришло время отомстить за погромы. Да, это еврей, но чтобы увидеть его, вам придется спуститься по длинной потайной лестнице в глубокое подземелье. Вот вам пример: возьмите любой крупный немецкий концерн. Если вы вздумаете заключить с ним сделку, первым, кто вас встретит, будет князь фонцу-такой-то – элегантный молодой человек, говорящий по-английски как выпускник Итона и Харроу. Но это всего лишь ширма. Если дело у вас серьезное, вы идете дальше и попадаете к какому-нибудь вестфальцу с черепом питекантропа, челюстью бульдога и манерами борова. Это немецкий коммерсант – тот, что вечно нагоняет страху на ваши английские газеты. Но если вы сами владелец фирмы и намерены потолковать с настоящим боссом, ставлю десять против одного, что вас проведут к бледному еврейскому джентльмену, передвигающемуся в кресле-каталке и обладающему взглядом гремучей змеи. Да, сэр, именно подобный человек правит современным миром, и именно он вот-вот всадит нож в спину Российской империи за то, что его тетку обесчестили, а отца высекли в каком-нибудь захолустном городке на Волге.

Я не смог удержаться и скептически заметил, что в таком случае упомянутые им анархисты, похоже, останутся не у дел.

– И да и нет, – сказал он. – Они уже одержали частичную победу, но их целью было нечто гораздо большее, чем деньги: пробудить древние, самые примитивные воинственные инстинкты человека. Когда тебя хотят уничтожить, ты выбираешь флаг и страну, за которые стоит сражаться, и, если выживешь, действительно начинаешь их любить. Тупая солдатня нашла то, что могла бы беречь и защищать, и это расстроило сложнейший план, составленный в Берлине и Вене. Но мои заклятые друзья еще не разыграли свою последнюю карту. Они припрятали туз в рукаве, и если мне не суждено умереть в ближайший месяц, намерены зайти с этого туза – и выиграть партию!

– А я-то думал, что вы уже умерли, – вставил я.

– Mors janua vitae[5]5
  Смерть – врата жизни (лат.).


[Закрыть],– усмехнулся он, и я узнал цитату: пожалуй, ею и ограничивалось мое знакомство с латынью. – За тем, чтобы умереть, дело не станет, но сначала я должен вам многое рассказать. Если вы заглядываете в газеты, то вам, вероятно, знакомо имя Константиноса Каролидеса?

Я насторожился, потому что читал о Каролидесе всего несколькими часами раньше.

– Это тот, кто постоянно портит им игру. Каролидес – единственный светлый ум во всем этом балагане и, кроме того, просто порядочный человек. Именно поэтому его взяли на мушку еще год назад. Я выяснил это, в общем, без особого труда; об этом мог бы догадаться любой дурак. Но я узнал к тому же, как именно они собираются его убить, и это знание оказалось смертельно опасным для меня. Вот почему мне пришлось умереть.

Он опять налил себе виски, и я сам добавил ему содовой – меня начинал занимать этот малый.

– Они не могут достать его в Греции, потому что там его охраняет эпирская стража[6]6
  Эпир – область на северо-западе Греции. В ходе Первой мировой войны провозглашалась автономной республикой.


[Закрыть], готовая спустить шкуру хоть с самого черта. Но пятнадцатого июня Каролидес прибывает в Лондон. Британское министерство иностранных дел завело обычай устраивать международные чаепития, и крупнейшее из таких чаепитий намечено как раз на этот день. Каролидес считается главным гостем, и если моим «друзьям» удастся задуманное, ему не суждено будет вернуться домой.

– Нет ничего проще, – заметил я. – Можно предупредить его, чтобы не приезжал.

– И сыграть на руку врагам? – спросил он резко. – Если Каролидес не приедет, они окажутся в выигрыше, потому что он единственный, кто может распутать этот клубок. А если предупредить его правительство, он опять-таки не приедет, потому что не знает, как высоки будут ставки пятнадцатого июня.

– А как насчет британского правительства? – спросил я. – Не допустит же оно, чтобы его гостей убивали средь бела дня! Намекните ему, и оно усилит меры безопасности.

– Нет смысла. Даже если они наводнят Лондон сыщиками в штатском и удвоят количество патрульных, Каролидес все равно обречен. Мои «друзья» играют по-крупному. Им нужен масштабный повод, спектакль на глазах у всей Европы. Каролидеса убьет австриец, и все улики укажут на то, что убийство было совершено с одобрения первых лиц в Берлине и Вене. Все это, разумеется, чудовищная ложь, но тем охотнее в нее поверит весь мир. Это не пустая болтовня, друг мой. Случилось так, что мне стал известен весь их дьявольский план в мельчайших подробностях, и уверяю вас – затевается самое гнусное злодейство со времен Борджиа[7]7
  Семья Борджиа, подарившая католическому миру в XV–XVI вв. двух пап и более десятка кардиналов, осталась в истории олицетворением алчной жестокости, превратившей церковную политику этого времени в череду подлых убийств.


[Закрыть]. Но у них ничего не выйдет, если пятнадцатого июня здесь, в Лондоне, будет находиться человек, осведомленный об истинной подоплеке происходящего, и этот человек – ваш покорный слуга Франклин П. Скаддер.

Мне положительно начинал нравиться этот коротышка. Его челюсть захлопнулась, как крысоловка; глаза-буравчики горели воинственным огнем. Если он меня и разыгрывал, то исполнял свою роль мастерски.

– Откуда вы все это узнали? – спросил я.

– На первые подозрения меня натолкнул разговор, случайно подслушанный в тирольской гостинице на Ахензее[8]8
  Горное озеро в Австрийском Тироле.


[Закрыть]. Это побудило меня потянуть за ниточку, и следующие доказательства я добыл в меховом магазинчике в галицийском квартале Буды[9]9
  Западная часть Будапешта (до 1873 года – самостоятельный город).


[Закрыть], в венском Клубе скитальцев и в книжной лавке в окрестностях Раквицштрассе в Лейпциге. Последние улики были найдены и приобщены к делу десять дней назад в Париже. Сейчас я не могу посвятить вас в подробности – оставим их будущим историкам. Трезво оценив обстоятельства, я решил, что сейчас мне следует исчезнуть, и добрался до Лондона, предварительно совершив непростой отвлекающий маневр. Я выехал из Парижа молодым франтоватым франко-американцем, затем отплыл из Гамбурга под видом еврейского торговца бриллиантами. В Норвегии я стал английским специалистом по Ибсену, собиравшим материал для лекций; покидая Берген, превратился в постановщика документальных фильмов о лыжном спорте. А сюда я прибыл из Лита[10]10
  Город в Шотландии на берегу залива Ферт-оф-Форт (с 1920 года – северный район и порт Эдинбурга).


[Закрыть] с полными карманами предложений о поставках балансовой древесины для бумажных фабрик. До вчерашнего дня я был уверен, что неплохо замел следы, и чувствовал себя вполне беспечно. Но вдруг.

Воспоминание явно расстроило его, и он отхлебнул еще виски.

– Вдруг я увидел человека, стоявшего на улице рядом с этим домом. Я целые дни проводил взаперти, выходил тайком, после наступления темноты, и проводил вне дома не больше одного-двух часов. Я понаблюдал за этим человеком из окна, и, кажется, узнал его. Он вошел в подъезд и заговорил с портье. А возвращаясь домой вчера вечером, я обнаружил у себя в почтовом ящике визитную карточку. На ней значилось имя господина, встретиться с которым я хочу меньше всего на свете.

Взгляд моего собеседника и неподдельный страх на его лице окончательно убедили меня в том, что он не лжет. Мой собственный голос слегка дрогнул, когда я спросил Скаддера, как он поступил дальше.

– Я понял, что влип, как муха в клейстер. Поэтому у меня оставался один выход: я должен был умереть. Только тогда мои преследователи успокоятся.

– И как вам это удалось?

– Я сказал слуге, который чистит мою одежду, что мне совсем худо, и сделал вид, будто вот-вот отдам концы. Это было нетрудно: мне прекрасно удается такого рода маскарад. Затем я раздобыл труп – этого добра в Лондоне всегда хватает, если точно знаешь, где искать. Я привез его с собой в ящике на крыше извозчичьей кареты; мне пришлось прибегнуть к посторонней помощи, чтобы занести ящик наверх, в мою комнату. Сами понимаете, я должен был обеспечить следствие надлежащими уликами. Я улегся в постель и велел слуге подать мне снотворное, после чего отпустил его на все четыре стороны. Он хотел сбегать за доктором, но я прикрикнул на него, заявив, что терпеть не могу медиков. Чистильщик ушел, и я принялся готовить труп к предназначенной ему роли. Мертвец был моего роста и отправился на тот свет, насколько я мог судить, от злоупотребления алкоголем, поэтому я расставил вокруг кровати на расстоянии вытянутой руки несколько бутылок со спиртным. Челюсть портила сходство – пришлось отстрелить ее из револьвера. На следующий день кто-нибудь обязательно станет клясться, что слышал выстрел, но на этаже у меня соседей нет, и я счел возможным пойти на такой риск. Итак, я оставил тело на кровати – одетым в мою пижаму, с револьвером, валяющимся поверх одеяла, посреди комнаты, приведенной в крайний беспорядок. Затем я надел костюм, заранее приготовленный на такой случай. Я не стал бриться из опасения наследить; кроме того – теперь и речи не могло быть о том, чтобы появиться на улице. До этого я весь день думал о вас, и пришел к выводу, что у меня, похоже, просто не оставалось другого выхода, кроме как обратиться к вам. Сидя у окна на лестничной площадке, я дождался вашего возвращения и спустился вниз, чтобы столкнуться с вами на лестнице. Вот и все, сэр. Думаю, теперь вы знаете обо всем этом столько же, сколько и я.

Он сидел передо мной – мигающий, как сова, вздрагивающий от волнения и, несмотря ни на что, полный отчаянной решимости. Все это звучало совершенно дико, но мне не раз приходилось слышать невероятные истории, впоследствии оказывавшиеся чистой правдой, и я взял за правило судить не столько о рассказе, сколько о самом рассказчике. Если б он хотел обосноваться в моей квартире, а потом перерезать мне глотку, он придумал бы что-нибудь более правдоподобное.

– Дайте мне ключ, – сказал я, – я хочу взглянуть на труп. Прошу прощения, но должен же я как-то проверить ваши слова.

Он горестно покачал головой.

– Я знал, что вы об этом попросите, но ключа у меня нет. Он на моем брелоке на туалетном столике. Я должен был оставить его там, чтобы не дать ни малейшего повода для подозрений. У тех джентльменов, что идут по моему следу, очень внимательный взгляд. Вам придется поверить мне на слово до утра, после чего, уверяю вас, вы получите самые убедительные доказательства того, что труп и в самом деле лежит наверху.

Я задумался на несколько секунд.

– Хорошо. До утра так до утра. Я запру вас в этой комнате и оставлю ключ у себя. И вот еще что, мистер Скаддер: я верю, что вы говорите правду, но если окажется, что это не так, лучше бы вам помнить, что я весьма умело обращаюсь с пистолетом.

– Разумеется, – сказал он, вскакивая. – Не имею чести знать, как вас зовут, сэр, но вы благородный человек. Буду признателен, если вы ненадолго одолжите мне бритву.

Я отвел его в спальню и оставил одного. Через каких-нибудь полчаса из дверей спальни показалась фигура, которую я едва узнал. От прежней внешности Скаддера остались только колючие, голодные глаза. Он чисто выбрил подбородок, разделил волосы на прямой пробор и подстриг брови. Держался он так, будто только что вернулся со строевых учений на плацу, и вообще выглядел как самый настоящий – вплоть до характерного тропического загара – британский офицер, полжизни прослуживший в Индии. В довершение всего он вставил в глаз монокль, а когда снова заговорил, из его речи исчезли даже ничтожные следы американского акцента.

– Бог ты мой! Мистер Скаддер. – запинаясь, пробормотал я.

– Не мистер Скаддер, – поправил он, – а капитан Теофил Дигби, сороковой полк гуркхских стрелков[11]11
  Гуркхи – британские колониальные войска, сформированные из непальских добровольцев.


[Закрыть], на побывке в Лондоне. Буду признателен, если вы это запомните, сэр.

Я постелил ему в курительной, а сам улегся на диване – в гораздо более бодром расположении духа, чем в течение всего этого месяца. Что ни говори, а даже в этом богом забытом мегаполисе иногда случаются удивительные вещи.

На следующее утро я проснулся оттого, что старина Паддок, явившийся ни свет ни заря, разоряется во весь голос, стоя у двери курительной. Когда-то я спас ему жизнь на Себакве[12]12
  Река в Зимбабве.


[Закрыть], и с тех пор, как я вернулся в Англию, ему взбрело в голову сделаться моим добровольным слугой. Способностей к обходительной беседе у него было не больше, чем у гиппопотама, особого толку от его стирки и утюжки тоже не наблюдалось, зато я знал, что могу рассчитывать на его абсолютную преданность.

– Хватит шуметь, Паддок, – сказал я. – Там мой друг, капитан. Капитан. – Я так и не смог вспомнить имя моего гостя. – Он временно остановился у меня. Приготовь завтрак на двоих и зайди ко мне, я хочу с тобой поговорить.

Затем я поведал Паддоку дивную историю о том, что мой друг – важная персона, имеющая отношение к правительству, что его нервы расстроены от переутомления и ему требуются абсолютный покой и тишина. Никто не должен знать, что он здесь, иначе его немедленно завалят сообщениями из министерства по делам Индии и канцелярии премьер-министра, и его лечение будет безнадежно погублено.

Надо сказать, что Скаддер, выйдя к завтраку, блестяще подыграл этой импровизации. Он, как заправский британский офицер, вперил в Паддока свой монокль, задал ему пару вопросов об англо-бурской войне[13]13
  Англо-бурская война (1899–1902) – война бурских республик (Южно-Африканской республики и Оранжевого Свободного государства) против Британской империи, закончившаяся победой последней.


[Закрыть] и тут же стал сыпать градом фамилий наших вымышленных приятелей. Паддок так и не выучился называть меня «сэр», зато Скаддера стал именовать «сэром» с таким усердием, будто от этого зависела его жизнь.

Я оставил Скаддера с газетой и коробкой сигар и до обеда отправился в Сити. Когда я вернулся, лифтер сообщил мне с многозначительным лицом:

– Выходит так, что у нас тут с утра неважные дела, сэр. Джентльмен из пятнадцатой – того. возьми и застрелись. Только что свезли в покойницкую. Полиция уже там, наверху.

Я поднялся к квартире номер пятнадцать. Там я обнаружил двух полисменов и инспектора, занятых осмотром места происшествия. Я задал им пару дурацких вопросов, и вскоре меня прогнали. Тогда я нашел слугу, чистившего одежду Скаддера, и попытался выжать из него все, что тот мог знать, хотя с первого взгляда было ясно, что он ни о чем понятия не имел. Это был жалкий человечек с плаксивым голосом и кладбищенским выражением лица; чтобы его утешить, вполне хватило полукроны[14]14
  Крона – монета в 5 шиллингов (1/20 фунта стерлингов, или 12 пенсов).


[Закрыть].

На следующий день я посетил судебное дознание. Партнер какой-то издательской фирмы дал показания, согласно которым покойный явился к нему с деловым предложением о продаже партии балансовой древесины и был, как он считал, агентом какого-то американского коммерческого предприятия. Присяжные сочли причиной смерти самоубийство в состоянии душевного помрачения; все имущество покойного было передано американскому консулу. Я предоставил Скаддеру полный отчет о ходе дела, и мой рассказ его весьма заинтересовал. Он пожалел, что не смог лично побывать на дознании, потому что такой опыт, по его мнению, взбадривает даже сильнее, чем чтение собственного некролога.

В первые два дня, проведенные в моем жилище, Скаддер вел себя очень спокойно. Он читал, покуривал, беспрестанно делал заметки в своей записной книжке, а по вечерам играл со мной в шахматы, неизменно громя меня в пух и прах. Думаю, таким образом он успокаивал свои нервы, ведь ему и в самом деле пришлось нелегко. На третий день, однако, им опять начало овладевать беспокойство. Он повесил на стене лист бумаги, на котором были обозначены все дни, оставшиеся до пятнадцатого июня, и вычеркивал прошедшие дни красным карандашом, сопровождая их короткими пометками. Я несколько раз заставал его погруженным в глубокую задумчивость – в такие минуты его острые глаза отрешенно глядели в одну точку. Приступы такой задумчивости, как правило, сменялись глубоким унынием.

Потом я увидел, что он снова начинает нервничать. Он прислушивался к малейшему шуму и постоянно спрашивал у меня, можно ли доверять Паддоку. Раз или два он впадал в раздражительность, граничившую с истерикой, хотя потом и просил за это прощения. Я не винил его. Я все понимал: он взвалил на себя тяжкий, смертельно опасный труд.

Его беспокоила не собственная безопасность, а успех разработанного им плана. Этот человек был весь, с головы до пят, выкован из чистой стали. В один из вечеров он принял особенно торжественный вид.

– Послушайте, Ханней, – сказал он. – Я решил, что должен обстоятельнее посвятить вас в эту историю. Было бы жаль уйти, не оставив после себя кого-то, кто смог бы продолжить борьбу.

И Скаддер принялся подробно рассказывать мне о том, о чем раньше упоминал лишь вскользь.

Я слушал вполуха. Честно говоря, его собственные приключения занимали меня куда больше, чем всякие политические материи. Про себя я решил, что Каролидес и его дела меня не касаются, поэтому многое из того, что говорил мой гость, начисто выветрилось из моей памяти. Однако он ясно дал понять, что опасность начнет угрожать Каролидесу только тогда, когда тот приедет в Лондон, причем исходить она будет из самых высоких сфер – настолько высоких, что ни у кого не возникнет ни малейших подозрений. С этой опасностью, по его словам, связана некая женщина; он назвал ее имя – Юлия Сечени. Насколько я понял, она должна была стать наживкой, с помощью которой предполагалось выманить Каролидеса из-под опеки телохранителей. Потом он упомянул о каком-то черном камне, о каком-то шепелявом господине, а также очень подробно описал того, чье имя не мог произносить без содрогания: старика с молодым голосом, обладавшего способностью затягивать глаза пленкой, как хищная птица.

Кроме того, он часто заговаривал о смерти. Больше всего он боялся не справиться со своей задачей, но ничуть не беспокоился за собственную жизнь.

– Я думаю, умереть – все равно, что уснуть после тяжких трудов и проснуться летним днем, чувствуя, как в открытое окно врывается запах свежего сена. Я много раз благодарил бога за такие утра там, у нас в Кентукки, и надеюсь поблагодарить его снова, когда проснусь на другом берегу Иордана.

На следующий день он выглядел намного бодрее и просидел почти до вечера за чтением биографии генерала Джексона[15]15
  Томас Джонатан Джексон (1824–1863) – генерал Конфедеративных Штатов Америки в годы войны между Севером и Югом, один из самых известных военачальников в истории США.


[Закрыть]. Я сходил на деловой ужин с одним горным инженером и вернулся домой около половины одиннадцатого, собираясь, как всегда перед сном, сыграть со Скаддером партию в шахматы.

Я помню, что, когда толкнул перед собой дверь курительной, во рту у меня была сигара. За дверью было темно – это показалось мне странным. Я подумал, что Скаддер, наверно, уже лег.

Я щелкнул выключателем, но в комнате никого не было. И тут я увидел нечто такое, от чего сигара выпала у меня изо рта, а на лбу выступил холодный пот.

В дальнем углу – навзничь, неуклюже раскинув руки, – лежал мой гость. В сердце Франклина П. Скаддера торчал длинный нож, намертво пригвоздивший его тело к половице.