Текст книги "Запретный лес"

Пришло время поста, и мистер Праудфут выступил с выдающейся проповедью. Темой он избрал неугасимое адское пламя, кое пожрет всякого, кто поднимет руку против Ковенанта и Церкви, и закончил службу кратким описанием ужасов вечной муки:

– И сложат их, как камни, в огненном жерле. Страшно то ложе! Нет там покрывал, лишь жар; нет друзей, лишь гонители; нет свободы, лишь путы; нет света, лишь тьма; и застыло там время, и тянется вечность; и пламя жжет, не угасая.

Заключение вышло особенно сильным.

– О други мои, – вскричал он, – я только вкратце описал вам муки Ада. Вообразите огромный амбар, до крыши полный зерном; вообразите, что каждую тысячу лет прилетает туда птаха малая и уносит одно зернышко. Придет время – и амбар опустеет, но муки адовы никогда не кончатся. Пройдут десять тысяч раз по десять миллионов лет, и не будет завершения страданиям проклятых.

В переполненной кирке повисла мертвая тишина. Вдруг завопила и забилась в истерике женщина, многие заплакали. После службы старейшины столпились вокруг мистера Праудфута, благодаря за такое уместное и вдохновенное поучение. Но Дэвид не проронил ни слова, душа его болела. Что значат эти громы пред грехом всей общины, когда одни нечестивцы закрывают глаза на возмутительные безобразия других? И на какое-то мгновение ему показалось, что еретик Монтроз, творящий зло огнем и мечом, менее отвратителен Господу, чем здешний Приходской совет.

* * *

Морозы ушли в середине марта, и две недели с крыш капало, хотя по-прежнему дули пронизывающие восточные ветра, в одну ночь сменившиеся южными, и вот тогда в горные долины принесло весну.

Изобел гнала священника из кабинета:

– Ну-ка в холмы, как настоящий мужчина, нечего сиднем сидеть. Зимушка выдалася тяжкая, сами-то бледней полотна сделалися. Давайте-ка, пора просвежиться.

Дэвид прогулялся по пустошам и полюбовался округой с вершины Оленьего холма: в чистом апрельском воздухе четко прорисовывались контуры, но цвета до поры не радовали глаз. Лес Меланудригилл опять казался густым и темным, но его тени не успели обрести таинственность. Желтизна косогоров напоминала порыжевший от времени бархат, но берега ручьев и речек начали покрываться зеленью. Березы стояли словно в блеклой дымке, на ивах и лещинах набухли почки. В тени каменных оград виднелись остатки сугробов, а с поля в Ламмерло снег так и не сошел, но ветер был мягок, к тому же кроншнепы и ржанки криками прославляли весну. В Виндивэйз и за Риверсло жгли вереск, и спирали синего дыма возносились к бледным небесам.

Весна в холмах стала откровением для человека, приехавшего из тесных улочек Эдинбурга. Ему представилось, что сама жизнь бьет ключом из-под бурой земли и он лицезрит настоящее чудо. Молодая кровь, заледеневшая долгой зимой, забурлила, всё его существо оттаяло. Он со стыдом осознал, что и его охватило весеннее ликование. В дыме горящих верещатников он увидел дым курящихся языческих алтарей, на которых возлежат невинные жертвы с алтарей богоугодных.

Вечером в кабинете он вдруг понял, что не может сосредоточиться на собственных комментариях к Книге пророка Исайи. Мысли блуждали где-то далеко, его так и тянуло открыть Вергилия. Но, помня, что вечерние часы выделены для богословских занятий, он взял с полки Климента Александрийского и перечитал страницы, на которых этот Учитель Церкви становится особенно поэтичным, смешивая классическую древность с христианством: «Это – гора, любезная Богу, не дававшая сюжеты трагедиям, как Киферон, но предназначенная для действ истины; гора, где нет вина, гора, покрытая тенью священных лесов. А ликуют на ней не сестры пораженной громом Семелы, менады, в нечестивой мистерии хватающие куски мяса, но дочери Бога, милые овечки, провозглашающие священные действия Слова и созывающие непорочный хоровод»[60]60
  Климент Александрийский, «Увещевание к язычникам», XII. Перевод А. Братухина.


[Закрыть].

Его проповеди изменились в те дни. Он больше не пытался выковать тонкие цепи догматов, а вернулся к традиционному богослужению, взывая к сердцам прихожан. Все в Вудили, в свою очередь, удивились этому, немало обеспокоившись. Однажды в солнечный полдень он вещал о благодарении и вознесении хвалы Господу.

– Славьте Его, – возглашал он, – даже если у вас ничего нет, ибо это есть благодать и свет солнечный для агнцев.

– Слыхали когда подобное? – сказал Майрхоуп, остановившись в дверях кирки. – Какое дело Иегове до наших овец?

– Он страстный проповедник, – сказал Чейсхоуп, – однако с истинным «сыном громовым», Праудфутом из Боулда, не сравнить.

Собеседник согласился, и хотя в словах звучало сожаление, они довольно переглянулись, словно радовались, что нет в Вудили Воанергеса[61]61
  …нарекши им имена Воанергес, то есть сыны Громовы (Мк. 3:17).


[Закрыть].

Глава 5
Черный лес при свете дня

Двадцать второго апреля священник вышел прогуляться на Олений холм. Случилось это, после того как Изобел принесла новости, пробудившие забытые им страхи. Всю долгую мрачную зиму Вудили был отрезан от мира, и Дэвид жил, словно в клетке, не думая ни о чем, кроме своего прихода. Он редко вспоминал о Калидоне и его обитателях, как если бы замок стоял на другой планете. Но весна ослабила зимние оковы, и в деревню начали приходить вести о соседях.

– Джонни Дау заглядывал, – сообщила Изобел, когда Дэвид сел за трапезу. – Он по речке из Калидона вертался, сказывает, чудные тама перемены. Лэрд сызнова на войну подался… Неа, Джонни не ведает, куды он поскакал. Отбыл спозаранку, с собой Тэма Пёрвза прихватил, оба на добрых конях, больше про них ничего не слыхать. Сказывают, нонче заместо лэрда его свестья, госпожа Сэйнтсёрф из Эмбро[62]62
  Эмбро – просторечное название Эдинбурга.


[Закрыть], она ужо полмесяца как тама – за Калидоном да за девчушкой приглядывает, тама же девушка обитает, может, слыхивали, сэр, даром что никто в Вудили ее оком не зрил, будто горемыка в Карнватском болоте сгинула. Джонни сказывает, что свестья – старая карга, прямая, как палка, и с поганым языком. Прогнала Джонни прям с порога, покуда он с прислужницами любезничал.

Поднимаясь на холм, Дэвид думал о Калидоне. Николас Хокшоухоть и хромой, а отправился на войну. На какую войну? Памятуя разговор той темной ночью, молодой человек боялся, что лэрд воюет не за тех, кого одобряет Церковь. Неужели он уехал помогать Монтрозу в его нечестивых деяниях? А солдаты со стремянным? Вернулись ли они к Ливену под знамена Ковенанта или подвергают опасности свои души, присоединившись к мятежникам-роялистам? Последнее казалось наиболее правдоподобным, и, к собственному удивлению, Дэвид не нашел в себе желания их упрекать. Весна ослабила не только зимние оковы.

День был солнечный и теплый, словно апрель одолжил его у июня. Приблудный западный ветерок трепал проклюнувшиеся листочки. Дэвид задержался на вершине холма, любуясь горами, освещенными весенними лучами так, что можно было рассмотреть мельчайшие подробности, но по-прежнему очень далекими. В ущельях величественных Хёрстейнских утесов лежал снег, и пастор представил, что на самом деле гряда сделана из мрамора, просвечивающего сквозь бурую скорлупу. Зеленая Груда оправдала название: над каменными насыпями с верещатником по краям поднимался купол изумрудной зелени. Пойма Ашера, залитая солнцем, казалась квинтэссенцией света, и даже Рудское ущелье, подобно мечу пронзившее гору, не выглядело мрачным. Но ничего золотого в пейзаже не было: отмели, озаренные солнцем, искрились серебром, излучина мерцала бледно-зеленым, небеса устремлялись в лишенную цвета бесконечность. И всё же весна вступила в свои права. Дэвид чувствовал ее телом и душой.

Пастух Прентис из Риверсло выгонял стадо. Это был угрюмый парень, в детстве потерявший ногу. Несмотря на увечье, он довольно резво передвигался на одном костыле, а его голоса и языка боялся весь приход. Он славился как боголюбец и истовый молельщик, и селяне величали его Хромым Вещуном и Колченогим Пророком. Но сегодня даже Прентис оттаял под весенним солнышком. Он дружески приветствовал пастора.

– И голос горлицы слыхать в краях наших[63]63
  Искаженная цитата из Песни Песней (2:12): «…и голос горлицы слышен в стране нашей».


[Закрыть], – крикнул он и поковылял по выжженной в прошлом году траве, поднимая клубы серой пыли. Прентис сам выглядел частью пасторальной благодати.

Дэвид пребывал в необычайно незлобивом настроении. Он успел начисто забыть о зимних страданиях и открылся огромному гостеприимному миру. Эпикурейски наслаждаясь каждым шагом, он пил благоуханный воздух холмов, восхищаясь бурной игривостью синих горных речушек, свежей зеленью торфяников, бутонами на боярышнике и оляпками, весело барахтающимися у перекатов. На пустошах голосили кроншнепы с чибисами, а когда Дэвид спускался в Рудскую долину, из-под ног выпорхнул жаворонок – первый в этом году – и ринулся ввысь, вознося хвалу весне.

Пастор так засмотрелся на холмы и долины, что позабыл о Меланудригилле. И вдруг он увидел его – темный и огромный, единственное мутное пятно посреди прозрачного пейзажа. Но Лес не подавлял своей мрачностью, ибо мраку не место там, где всё полнится простором, и светом, и песней. Дэвиду захотелось прямо сейчас забрести в чащу, пройти через Риверсло, а затем вниз по берегу Вудили. Но взгляд на Рудское густолесье остановил его. В такой день тянет не к соснам, а к березняку и орешнику, с чистых полянок которых всегда видны небо и холмы. Поэтому пастор свернул направо к редкому подлеску, намереваясь спуститься в долину у начала тропы, ведущей в Гриншил.

Подлесок оказался плотнее, чем ему представлялось. Там был не просто кустарник, а настоящая роща с полянами и овражками, миниатюрными ложбинами и ручьями. На зеленеющих ветвях весело щебетали птахи, деловито копошились вяхири, заросли кишели дружелюбным зверьем. Он заметил желтовато-коричневую спину оленя, убегающего прочь, мелькнула рыжая лисица, ну а кроликов было просто не счесть. Первоцветы усыпали всё вокруг: их бледные звезды разукрасили склоны оврагов и чисти, обступили деревья и полезли вверх по растрескавшейся серой скале. Они росли так густо, что блеклая желтизна отливала золотом, и это был единственный яркий цвет, увиденный Дэвидом за целый день. Пастор был молод и впечатлителен: не сдержавшись, он набрал целую охапку первоцвета, чтобы украсить свой дом, а малые букетики красовались у него на лацкане и на берете. Он собирался снять цветы с кафтана и головного убора, когда будет подходить к большаку, иначе прихожане примут его за полоумного. Но здесь, под покровом леса, он мог отбросить условности и вести себя как ребенок.

В конце концов он позабыл, куда направлялся. Оказавшись посреди елани, уводящей налево от Гриншила вниз, к очень живописной бурливой речке, он поддался порыву и свернул туда. Память подсказала ему, что у этой реки стоит Рудфутская мельница. Он хорошо знал ту местность и частенько ловил форель в нижних затонах, но никогда не ходил вверх по течению. В Дэвиде проснулся страстный исследователь… Лощина превратилась в узкое ущелье с пенным водопадом. Дэвид пробрался вниз, скользя по камням, и промочил ноги до колен. Он радовался, как сбежавший с уроков мальчишка, и, обнаружив в корнях гнездо оляпки, посчитал его трофеем. Чуть дальше рельеф выровнялся, и пастор вышел на полянку, заросшую первоцветом и ветреницей, затем, миновав еще один водопад, пошлепал по обросшему лещиной торфянику с лужами, блестящими между кочек… Взглянув вверх, он увидел, что на противоположной стороне выстроились черные сосны.