Текст книги "Бунт на «Баунти»"

Джон Бойн
Бунт на «Баунти»

© Сергей Ильин, перевод, 2016

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016

© «Фантом Пресс», издание, 2016

* * *

Посвящается Кону

Часть I. Предложение

Портсмут, 23 декабря 1787

1

Жил в давние времена джентльмен – высокий, обличия самого благородного, – взявший себе за правило приходить в первое воскресенье каждого месяца на рыночную площадь Портсмута, чтобы пополнить свою библиотеку.

Когда я увидел его впервые, внимание мое привлекла карета, в которой привозил этого джентльмена слуга. Чернее черного, но осыпанная вверху серебристыми звездами, говорившими, пожалуй, что джентльмен питал интерес к миру, который лежит за пределами нашего. Бо́льшую часть утра он проводил, роясь в содержимом книжных лотков, что выставлялись перед лавками, или водя пальцами по корешкам книг, стоящих на полках внутри лавок, вытягивая одни, чтобы взглянуть на скрытые под их обложками слова, перекладывая другие из ладони в ладонь, чтобы осмотреть переплет. Клянусь, ему случалось едва ли не принюхиваться к чернилам на страницах, столь внимательно изучал он некоторые тома. Иногда джентльмен увозил с рынка несколько ящиков с книгами, и ящики эти приходилось, чтобы они не свалились, привязывать к крыше кареты пеньковым жгутом. В другие дни ему удавалось найти хорошо если один заинтересовавший его том. И пока он изыскивал возможность облегчить свой бумажник, я изыскивал возможность освободить его карманы от лишних вещей – таким было в ту пору мое ремесло. Ну если не все карманы, то хотя бы один. Время от времени мне удавалось разжиться его носовым платком, после чего моя знакомая, Флосс Маккей, за фартинг или около того спарывала с него монограмму МЗ, чтобы я мог за пенни продать платок портомойке, а та, в свой черед, подыскивала для него покупателя и получала маленькую прибыль, которую расходовала на джин и пикули. Как-то раз джентльмен оставил при входе в галантерейную лавку свою шляпу, так я прибрал и ее и обменял на мешочек стеклянных шариков да воронье перо. Я несколько раз пытался и к бумажнику его подобраться, однако бумажник он, как и подобает джентльмену, держал поближе к телу, но однажды я, увидев, как он расплачивается с книгопродавцем, понял: это человек из тех, кому нравится иметь при себе порядочные деньги, и твердо решил, что рано или поздно они перейдут в мои руки.

Я упоминаю о нем здесь, в самом начале моего повествования, чтобы поведать о происшествии, случившемся в одно из воскресных рыночных утр, когда воздух был необычайно тепл для рождественской недели, а улицы на редкость тихи. К моему разочарованию, джентльмены и леди, прибывшие на рынок за покупками, были немногочисленны, а между тем я намеревался попотчевать себя через два дня особым обедом, дабы отпраздновать рождение Спасителя, и нуждался в шиллинге для его оплаты. Впрочем, мой джентльмен на рынок пришел – приодевшимся, чуть пахнувшим одеколоном, и я вертелся близ него, ожидая удобного случая сделать свой ход. Как правило, отвлечь его от чтения могло разве что пробежавшее через рынок стадо слонов, однако в то декабрьское утро ему взбрело в голову посмотреть в мою сторону, и на миг я подумал, что он меня раскусил и мне крышка, хоть ничего преступного я еще и не совершил.

– С добрым утром, мой мальчик, – сказал он, снимая очки и вглядываясь в меня, и слегка улыбнулся, изображая беззаботность. – Хорошее нынче утро, не правда ли?

– Да, если кому нравится солнечное Рождество, однако я не из них, – грубовато ответил я.

Джентльмен обдумал мои слова, прищурился и немного склонил голову набок, оглядывая меня с головы до ног.

– Что же, ответ не хуже прочих, – сказал он, и по тону его я понял, что джентльмен не уверен, нравится ему этот ответ или не очень. – Вы, полагаю, предпочитаете снег? Мальчикам он обычно по душе.

– Мальчикам, может, и по душе, – ответил я, вытягиваясь во весь рост, по части которого мне, однако ж, не приходилось тягаться с джентльменом, хоть я и был повыше некоторых. – А мужчинам – нет.

Он снова чуть улыбнулся, продолжая разглядывать меня.

– Прошу прощения, – сказал он, и я подумал, что уловил в его речи отзвук какого-то акцента. Французского, может, хоть джентльмену почти удавалось скрывать его, как то и положено. – Я не хотел вас обидеть. Вы определенно мужчина зрелых лет.

– Да я и не обиделся, – ответил я и слегка поклонился. Два дня назад, в ночь солнцеворота, мне стукнуло четырнадцать, и я решил никому больше не позволять говорить со мной свысока.

– Я ведь видел вас здесь и прежде, не так ли? – спросил он, и я сказал себе, что лучше бы мне уйти, ничего не ответив, поскольку для болтовни у меня ни времени, ни настроения не было, однако счел, что должен держать фасон. Если он и вправду француз, то это мой город, не его. Как-никак я англичанин.

– Не исключено, – сказал я. – Я живу неподалеку отсюда.

– А могу я осведомиться, не встретился ли мне в вашем лице мой собрат, ценитель искусств? – продолжал он, и я помрачнел, пробуя его слова на вкус, точно мясо на кости, и уткнул язык в уголок рта, отчего тот вздулся, – Дженни Данстон, увидев это, называла меня уродом, только для живодерни и годным. Джентльмены, они такие: никогда пятью словами не обойдутся, если можно сказать пятьдесят. – Я полагаю, вас привела сюда любовь к литературе? – спросил он затем, и я решил: пошло оно все к дьяволу, и уж собрался обложить его последними словами и отправиться искать другого бобра, но тут он громко захохотал, как будто я – совсем уж дурак дураком, и, подняв руку с книгой, ткнул ею в меня. – Вы любите книги? – спросил он, переходя наконец к сути дела. – Нравится ли вам читать?

– Нравится, – признался я и, поразмыслив, добавил: – Хотя книги мне в руки попадают не часто.

– Да, могу себе представить, – сказал он уже тише, снова оглядев меня сверху донизу. Думаю, по виду моего разномастного тряпья ему не составляло труда заключить, что в настоящее время я избытком средств не упиваюсь. – А между тем юноша, подобный вам, должен всегда иметь под рукой книги. Они обогащают ум, понимаете? Задают вопросы о вселенной и помогают чуть лучше понять наше место в ней.

Я кивнул и отвел взгляд в сторону. Не было у меня привычки вступать в разговоры с джентльменами, и будь я проклят, если собирался начать подобным образом день.

– Я спрашиваю об этом… – продолжал он с видом архиепископа Кентерберийского, который произносит проповедь перед одним всего-навсего человеком, не желая, однако ж, прерывать ее из-за нехватки слушателей. – Я спрашиваю об этом лишь по причине моей уверенности, что видел вас здесь и раньше. На рыночной площади, хотел я сказать. И в частности, у книжных лотков. А юные читатели внушают мне большое почтение. Собственный мой племянник – увы, я не могу заставить его продвинуться в книге дальше фронтисписа.

Верно, книжные лотки были моим постоянным рабочим местом, но лишь потому, что у них легче подловить бобра, вот и все, ведь кто же покупает книги, как не те, у кого деньжата водятся? Однако его вопрос хоть и не содержал обвинения, разобидел меня, и я надумал поиграть с ним еще немного и посмотреть, в каких дураках он у меня останется.

– Что же, хорошее чтение мне по душе, – сказал я, потирая ладонь о ладонь, – ни дать ни взять благовоспитанный сын герцога Девонширского, весь такой нарядный, в лучшем своем воскресном костюме, с намытыми ушами и начищенными зубами. – О да, уверяю вас. Собственно говоря, я намереваюсь когда-нибудь посетить Китай, если смогу найти время, свободное от выполнения моих нынешних обязанностей.

– Китай? – переспросил джентльмен, глядя на меня так, точно я вдруг отрастил двадцать голов. – Прошу прощения, вы сказали «Китай»?

– Вне всяких сомнений, сказал, – и я снова отвесил ему легкий поклон и вообразив на миг, что он, если сочтет меня образованным, может взять в свой дом, как собственного сына, и обрядить в самые лучшие одежды; конечно, жизнь моя тогда переменится, но, возможно, не к худшему.

Джентльмен глядел на меня по-прежнему, и я подумал, что, пожалуй, ляпнул глупость, поскольку вид у него был здорово озадаченный. Сказать по правде, мистер Льюис, который заботился обо мне в те годы и в доме которого я жил, сколько себя помнил, за всю мою жизнь мне только две книги почитать и дал, а действие их происходило как раз в этой далекой стране. Первая рассказывала о малом, который приплыл туда в старой ржавой шлюпке, и лишь для того, чтобы тамошний император стал требовать от бедняги исполнения множества трудных дел – прежде чем отдать ему в жены свою дочь. Вторая содержала игривую историю с картинками. Мистер Льюис время от времени показывал ее мне и спрашивал, не распаляет ли она меня.

– Собственно говоря, сэр, – сказал я, подступая к нему поближе и окидывая быстрым взглядом его карманы – не торчит ли из них носовой платок, а то и два, жаждущих выбраться на свободу и обзавестись новым хозяином. – Я, если позволите сказать, собираюсь, достигнув совершеннолетия, и сам податься в писатели.

– В писатели, – усмехнулся он, и я замер на месте, и лицо мое словно окаменело.

С джентльменами вроде него всегда так. Разговаривая с тобой, они могут казаться дружелюбными, но попробуй выразить желание стать кем-то почище тебя нынешнего, может, таким же вот джентльменом, и они вмиг приходят к выводу, что ты – дурень.

– Прошу прощения, – сказал он, заметив на моем лице разочарование. – Уверяю вас, я вовсе не хотел посмеяться над вами. Я, скорее уж, приветствую ваш замысел. Просто вы взяли меня врасплох. Писателем, – повторил он, когда я промолчал, не приняв его извинений, но и не отвергнув. – Что же, желаю вам удачи, мастер…

– Тернстайл, – сказал я и опять слегка поклонился, такая у меня была привычка, – и, могу добавить, я пытался избавиться от нее, потому что спина моя нуждалась в упражнениях не больше, чем этот джентльмен в умении льстить. – Джон Джейкоб Тернстайл.

– Так вот, желаю вам удачи, мастер Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал он тоном, который был, по моим предположениям, близок к приятному. – Ибо искусство – превосходное занятие для стремящегося к успеху молодого человека. Собственно говоря, я посвятил себя изучению и поддержке разнообразных искусств. Не стану скрывать, я с младых ногтей был библиофилом, и это обогатило мою жизнь, украсив мои вечера дружеским общением с самыми прославленными из людей. Мир нуждается в хороших рассказчиках, и, возможно, вы станете одним из них, если будете упорно идти к вашей цели. Умеете ли вы писать? – спросил он и чуть склонил голову набок, точно ожидающий ответа школьный учитель.

– Могу написать любую букву, какие только есть, – сказал я со всей напыщенностью, на какую был способен.

– А почерк у вас разборчивый?

– Тот, кто присматривает за мной, говорит, что он похож на почерк его матери, а она зарабатывала на жизнь выкармливанием младенцев.

– В таком случае советую вам приобрести столько бумаги и чернил, молодой человек, сколько вы сможете себе позволить, – сказал джентльмен. – И беритесь за дело немедля, поскольку это искусство требует немалого времени, сосредоточенности и переделок. Вы, разумеется, надеетесь разбогатеть, служа ему?

– Надеюсь, сэр, – сказал я… и престранное дело! Я вдруг обнаружил, что вовсе не пытаюсь оставить его в дураках, а думаю лишь о том, какое это и вправду прекрасное занятие. Ведь сколько удовольствия я получил, читая о Китае, да и большую часть времени проводил у книжных лотков, хоть каждый знал, что бобры в гораздо больших количествах водятся у мануфактурных лавок да пивных.

Джентльмен решил, по-видимому, разговор наш на этом закончить и возвратил очки на нос, однако, прежде чем он отвернулся от меня, я набрался смелости и задал ему вопрос.

– Сэр, – сказал я, и теперь голос мой подрагивал от волнения, которое я попытался скрыть, заговорив побасистее. – Вы позволите, сэр?

– Да?

– Если бы я был писателем, – сказал я, тщательно подбирая слова, ибо хотел получить от него разумный ответ, – если бы я попытался сочинить что-нибудь, зная, что и писать умею, и почерк у меня разборчивый, с чего бы мне следовало начать?

Джентльмен усмехнулся, пожал плечами.

– Ну что же, сам я, признаться, творческой жилкой не обладаю, – наконец ответил он. – Я более покровитель искусств, чем художник. Но если бы мне пришлось рассказывать историю, думаю, я постарался бы отыскать самое первое ее мгновение, ту особую точку, в которой она началась. А найдя эту точку, прямо с нее мой рассказ и начал бы.

После чего он кивнул, словно отпуская меня, и вернулся к чтению, предоставив мне размышлять над его словами.

Самый первый момент. Точка, в которой началась вся история.

Я говорю о ней здесь и сейчас, потому что точкой, в которой началась моя история, была вот эта произошедшая за два дня до Рождества встреча с французским джентльменом, без нее я никогда не пережил бы ни светлых, ни темных дней, ожидавших меня впереди. Ведь и вправду, если бы в то утро его не было в Портсмуте, если бы он не позволил своим часам выставиться из кармашка и слишком уж искусительно выглянуть из-под пальто, я не шагнул бы вперед и не перенес их из роскошного тепла его кармана в прохладный уют моего. И вряд ли мне довелось бы осторожно отойти от него, как меня обучили – насвистывая простенький мотивчик с непринужденным видом идущего по своим честным делам беззаботного человека. И уж наверняка не направился бы я к выходу с рыночной площади, довольный тем, что успел уже заработать утренние денежки, которых хватит и на плату мистеру Льюису, и – через два дня – на рождественский обед.

Не сделай я этого, я был бы полностью лишен удовольствия услышать пронзительный свисток одетого в синюю форму полицейского ярыжки, увидеть, как рыночная толпа поворотилась ко мне – глаза у всех злющие, а кулаки в полной готовности, – и различить хруст в голове, когда она встретилась с булыжником мостовой, поскольку некий здоровенный болван из тех, что всегда готовы совершить доброе дело, наскочил на меня, оголоушил и повалил на землю.

Ничего этого не случилось бы, и у меня не нашлось бы истории, которую я могу вам рассказать.

Однако это случилось. И история у меня есть. Вот она.

2

Сбили меня, вот что со мной сделали! Сбили, как гоголь-моголь, отколошматили. Случаются мгновения, когда твоя жизнь перестает принадлежать тебе и кто-то хватает тебя, объявляет своей добычей и заставляет идти туда, куда тебе вовсе не хочется. Я, получивший за четырнадцать лет изрядную долю таких несправедливых мгновений, мог бы это предвидеть. Однако, если звучит тот самый свисток и толпа поворачивается в твою сторону и наставляет на тебя гнусные гляделки, готовая обвинить, предать суду и привести приговор в исполнение, лучше сразу плюхнуться на колени и помолиться о возможности растаять в воздухе, выбраться из нее без расквашенного носа и подбитых глаз.

– Отойдите! – крикнул кто-то. Понять, кто это, я не мог, поскольку был придавлен к земле тяжкими туловами четырех лавочников плюс женщиной из простонародья, которая уселась поверх нашей кучи-малы, визгливо хохотала и хлопала в ладоши так, точно за весь подходивший к концу год не видела лучшей потехи. – Отойдите! Вы же раздавите мальчика!

Такое случалось не часто – чтобы кто-то брал сторону юного злодея навроде меня, – и я решил признательно покивать произнесшему эти слова, если, конечно, мне доведется снова увидеть свет дня. Зная, однако ж, какие унижения маячат на моих горизонтах, я удовлетворился возможностью провести несколько спокойных мгновений – со вдавленной в ноздри апельсиновой коркой, прижатым к губам подгнившим огрызком яблока и черт знает какой толстой задницей, которая успела сдружиться с моим правым ухом.

Впрочем, довольно скоро в свалке тел, под которой я был погребен, забрезжил просвет, владельцы этих тел один за другим вставали, придавившая меня тяжесть понемногу уменьшалась, и черт знает какая задница сползла с моей головы. Я полежал еще немного, глядя вверх и пытаясь прикинуть варианты того, что меня ожидает, но тут ко мне опустилась обтянутая синей тканью рука, неучтиво сцапавшая меня за грудки.

– Поднимайся, паренек, – сказал обладатель этой руки и поставил меня на ноги, и я, к стыду моему, малость пошатнулся, а все вокруг загоготали.

– Он пьяный! – закричал кто-то. Гнусная клевета, я отродясь до ленча и капли в рот не брал.

– Юный воришка, так? – спросил, игнорируя вруна, ярыжка.

– Юный воришка тут был, – ответил я, пытаясь отряхнуть одежду и гадая, как далеко мне удастся уйти, если он на миг разожмет кулак и я смогу удариться в бегство. – Пытался смыться с карманными часами джентльмена, да, и не схвати я его и не позови полицию, он так и сделал бы. Я – герой, вот я кто, а эта здоровенная орава сдуру набросилась на меня и едва не пришибла. А настоящий вор, – прибавил я и пальцем указал направление, и все повернулись в ту сторону, а потом снова уставились на меня, – вон туда побежал.

Я обвел людей взглядом, стараясь понять, как они это восприняли, хорошо сознавая, впрочем, что они не настолько тупы, чтобы пойматься на мое вранье. Но мне нужно было побыстрее придумать что-то, а ничего другого так сразу в голову не пришло.

– Он был ирландец, – прибавил я. (Ирландцев в Портсмуте терпеть не могли за их низкие привычки, отвратительные манеры и обыкновение размножаться с помощью родных сестер, поэтому их было легко обвинить в чем угодно, выходившем за рамки добропорядочности и правопорядка.) – Бурчал что-то на непонятном языке, да, рыжий такой, с большими полоумными глазами.

– Ну, коли так, – сказал нависший надо мной ярыжка и привстал на цыпочки, высоко, я даже подумал, что он, может быть, улетит, – тогда что же это такое?

И залез в мой карман, и вытащил часы французского джентльмена, и я уставился на них, изумленно выпучив глаза.

– Ах он подлец! – воскликнул я, и в голосе моем прозвенел гнев. – Негодяй, варвар! Это что же он со мной сделал?! Подкинул их мне, клянусь, подкинул перед тем, как удрать. Понимаете, они всегда так делают, увидев, что им не отвертеться. Стараются все на других свалить. Посудите сами, ну на что мне часы? Моему времени я сам хозяин!

– Кончай врать, – сказал ярыжка и для пущей убедительности тряханул меня и обхватил так, что я поклясться готов был – я его распаляю. – Давай-ка посмотрим, что еще найдется в твоих негодяйских карманах. Ты же все утро воровал, ручаюсь.

– Да ничего подобного! Клевета. Послушайте меня!

Это я к толпе обратился – и что, по-вашему, случилось в следующее мгновение? Та самая баба из простых подскочила ко мне и сунула свой язык в мое ухо! Я отпрянул, потому что один лишь Спаситель ведал, где этот язык побывал, а я в ее гонорее ничуть не нуждался.

– Осади назад, Нэнси, – велел ярыжка, и она отступила на шаг, но грязный язык ее так и остался торчать изо рта в знак пренебрежения ко мне. Чего бы я только не дал тогда за отточенный нож, которым враз отхватил бы этот кусок мяса.

– По нему виселица плачет, – крикнул из толпы хозяин фруктового лотка, тративший, как я хорошо знал, весь свой заработок на джин и никакого права выдвигать против меня обвинения не имевший.

– Вы его нам отдайте, сэр, – крикнул другой парень, который уже отсидел пару раз в тюрьме и мог хотя бы по этой причине за меня заступиться. – Отдайте, мы научим его кой-чему, он у нас мигом поймет, что его, а что наше.

– Констебль, прошу вас… вы позволите? – произнес голос более благородный, и кто же, по-вашему, показался в толпе? – человек, имевший полное право осудить мою душу на вечные муки, но не более пяти минут назад попытавшийся, как я теперь понял, предотвратить мою гибель под грудой зловонных тел. Толпа, признав джентльмена, расступилась, как если бы он был Моисеем, а она – Красным морем. Даже ярыжка малость ослабил хватку и уставился на него. Вот какую службу могут сослужить человеку изысканный говор и хорошее пальто, и я не сходя с места решил обзавестись когда-нибудь и тем и другим.

– С добрым утром, сэр, – сказал ярыжка уже не таким, как прежде, стервозным голосом – это он, грязный пес, надумал с джентльменом сравняться. – Так это вы стали жертвой злодея?

– Я уверен, констебль, что могу поручиться за мальчика, – ответил джентльмен тоном, позволявшим заключить, что повинен во всей кутерьме был не я, а он. – Я неудачно расположил на себе мои карманные часы, и им грозила опасность упасть на землю, после чего ни один искусный мастер не смог бы выправить полученные ими повреждения. Не сомневаюсь, мальчик просто подхватил их, чтобы вернуть мне. Мы с ним беседовали о литературе.

На мгновение все примолкли, и, должен признаться, я и сам почти поверил словам джентльмена. Разве не мог я, как любой другой, стать жертвой несчастного стечения обстоятельств? Разве нельзя избавить меня от дальнейших наветов, порочащих мой нрав и доброе имя, да заодно и снабдить рекомендательным письмом, подписанным представителем власти? Я взглянул на ярыжку – тот вроде бы призадумался, – однако толпа, почуявшая, что потехе приходит конец и я могу увернуться от причитавшегося мне наказания, поспешила взять дело в свои руки.

– Вранье, констебль, – закричал один из мужчин, выплевывая слова с такой силой, что мне пришлось уворачиваться от шматков его слюны. – Я своими глазами видел, как мальчишка прятал часы в карман.

– Видел, говоришь?

– Ему это не впервой, – взревел еще один. – Четыре дня назад увел у меня пять яблок и ни пенни не заплатил.

– Не стал бы я есть твои яблоки! – заорал я в ответ, ибо слова его были ужасной ложью. Яблок я увел только четыре, ну еще гранат прихватил для украшения пудинга. – Они у тебя червивые, все до единого.

– Не позволяйте ему говорить такое! – завопила стоявшая рядом с ним женщина, его супружница, старая карга с такой рожей, что один раз взглянешь и навсегда окосеешь. – У нас честное дело, – добавила она, раскинув руки и обращаясь к людскому скоплению. – Честное!

– Это дрянной мальчишка! – воскликнул кто-то. Толпа учуяла запах крови, и это был конец; в такие минуты настраивать ее против себя – последнее дело. Я, можно сказать, был даже рад присутствию ярыжки, без него они оторвали бы мне руки-ноги одну за другой и французский джентльмен им помешать не смог бы.

– Констебль, прошу вас, – сказал последний, подступая к нам ближе и отбирая свои часы у ярыжки, который наверняка прикарманил бы их, никто и моргнуть не успел бы. – Я уверен, мальчика можно отпустить под подписку о невыезде. Вы сожалеете о ваших поступках, дитя? – спросил он, и на сей раз я не стал его поправлять, но сказал:

– Сожалею ли я? Бог мне свидетель, сожалею обо всех до единого. Уж и не знаю, что на меня нашло. Дьявол расстарался, и сомневаться нечего. Но я раскаиваюсь – хвала Рождеству. Раскаиваюсь во всех моих прегрешениях и клянусь, уйдя отсюда, больше не грешить. Что Бог сочетал, того человек да не разрывает[1]1
  Что Бог сочетал, того человек да не разлучает (Матф., 19:6; Марк, 10:9). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть], – добавил я, припомнив те немногие Святые Слова, какие мне доводилось слышать, и соединяя их, дабы показать всем мою набожность.

– Он раскаивается, констебль, – произнес французский джентльмен, разводя руки как бы в жесте благостыни.

– Но он же признался в краже! – взревел в толпе мужчина с таким огромным пузом, что на нем кошка могла бы выспаться. – Забрать его! Посадить! Да горячих всыпать побольше! Он сознался в преступлении!

Ярыжка покачал головой, взглянул на меня. Между его резцами застряли остатки чего-то тушеного, и меня аж скрючило от омерзения.

– Ты арестован, – сурово уведомил он меня. – И должен понести наказание за твое отвратительное преступление.

Толпа закричала «ура» своему новому герою, а затем повернулась как один человек на стук повозки, подъехавшей и остановившейся за экипажем французского джентльмена, – то была одноконная каретка ярыжек. Сердце мое упало, когда я увидел правившего ею второго ярыжку, который мигом спрыгнул с козел и, сделав пару шагов, распахнул задние дверцы каретки.

– Ну, топай, – рокочущим голосом, таким, чтобы все его слышали, сказал первый. – В конце дороги тебя будет ждать судья, так что начинай трепетать в предчувствии его величия.

Такому бы на сцене выкаблучиваться, самое для него подходящее место.

Игра была кончена, я это понимал, но все же покрепче уперся каблуками в щели между булыжниками. Впервые в жизни я искренне пожалел о том, что сделал, но не потому, что совершил в моем нравственном, так сказать, поведении ошибку. Скорее потому, что совершил в моем прошлом слишком много точно таких же, и, даже если вот этот отдельный ярыжка меня не знал, там, куда мне предстояло отправиться, имелись другие, и я очень хорошо понимал, что кара, которая меня ожидает, может оказаться не вполне соразмерной моему преступлению. Спасения мне оставалось ожидать только с одной стороны.

– Сэр, – вскричал я, обращаясь к французу, когда ярыжка принялся подталкивать меня к моему катафалку. – Сэр, помогите, прошу вас. Сжальтесь. Это была случайность, клянусь. Я нынче за завтраком сахара переел, вот у меня в голове и помутилось.

Французский джентльмен посмотрел на меня, и я понял, что он обдумывает мои слова. С одной стороны, он мог вспоминать приятный разговор, который мы вели не далее как десять минут назад, и мои обширные познания относительно Китая, не говоря уж о стремлении стать писателем, к коему он отнесся с таким одобрением. С другой же – его все-таки обокрали, не больше и не меньше, а прегрешение есть прегрешение.

– Я отказываюсь выдвигать обвинение, констебль, – в конце концов воскликнул он, и я радостно завопил, как мог бы вопить древний христианин, когда грязный варвар Калигула показывал ему в Колизее большой палец, дозволяя дожить до следующей драки.

– Спасен! – взвыл я и вырвался из лап ярыжки, однако тот быстренько ухватил меня снова.

– Как бы не так, – сказал он. – Ты попался на преступлении и должен заплатить за него, а оставь я тебя здесь, ты опять чего-нибудь сопрешь.

– Но, констебль, – вскричал французский джентльмен, – я прощаю ему этот проступок!

– А вы кто, Господь наш Иисус Христос? – спросил ярыжка, и толпа разразилась хохотом, и он повернулся к ней, удивленный ее одобрением, но глаза его тут же вспыхнули от гордости за себя, за то, что люди сочли его таким молодчагой, да еще и забавником в придачу. – Мы отвезем мальчишку к мировому судье, а оттуда, я полагаю, в тюрягу, пусть ответит за свой омерзительный поступок, маленький недоумок.

– Это чудовищное… – попытался возразить джентльмен, однако ярыжка уже и слушать ничего не желал.

– Если у вас есть что сказать, скажите мировому судье, – заявил он на прощанье и направился к карете, волоча меня за собой.

Я повалился на землю, чтобы затруднить ему это дело, однако он продолжал волочь меня по мокрой мостовой, я и сейчас живо представляю себе эту сцену: меня тащат рывками к дверцам кареты, а моя задница барабанит по камням – пам-ба-бам, пам-ба-бам, бам. Было больно, я не знал, ради какого дьявола делаю это, но знал, что не встану и труды ярыжки не облегчу. Я бы скорее пчелу проглотил.

– Помогите мне, сэр! – закричал я, когда меня запихнули в карету и захлопнули дверцы перед моей физиономией, да так резко, что едва нос мне не отхватили. Я вцепился в прутья решетки, постарался соорудить на лице молящее выражение удрученной недоверием невинности. – Помогите, и я сделаю все, что вы попросите. Буду целый месяц ежедневно начищать до блеска ваши сапоги! Буду шлифовать ваши пуговицы, пока они не засияют!

– Увози его отсюда! – заорала толпа, и кое-кто осмелился даже швыряться в меня гнилыми овощами, скоты.

Лошадь ударила о мостовую копытами, и мы тронулись в наш развеселый путь, а я принялся гадать, какой судьбы мне следует ждать после встречи с мировым судьей, слишком хорошо знавшим меня по нашим прежним свиданиям, чтобы проявить хоть какое-то снисхождение.

Последним, кого я увидел, сворачивая за угол, был французский джентльмен, который стоял, задумчиво поглаживая подбородок, словно бы размышляя, как ему лучше поступить – теперь, когда я оказался в руках правосудия. Желая узнать время, он поднял к глазам часы… И что тут, по-вашему, произошло? Часы выскользнули из его пальцев и упали на землю. Я увидел, как от удара разлетелось стекло, и горестно всплеснул руками, и обернулся, чтобы посмотреть, нельзя ли мне устроиться на время путешествия хотя бы с малым удобством, однако в таких каретках удобств не бывает.

Их не для ублажения нашего констролят.