Текст книги "Башня из черного дерева"

Он встал и оделся. Он расскажет Бет – он всегда все ей рассказывает рано или поздно, но сначала он должен снова разделить с ней постель.

Потом они долго шли лесом назад, к дому, слегка изменив маршрут: девушки захотели показать ему живописные руины заброшенной фермы посреди заросшей кустами поляны; и тут вдруг ими овладело неодолимое желание набрать ежевики – испечь классический английский пирог с ежевикой и яблоками. Старик заявил, что терпеть не может «эти их чертовы выдумки», но воркотня его была вполне дружелюбной, и он даже принял участие в сборе ягод, пригибая особенно высокие ветви рукоятью трости. Минут пятнадцать они были по-детски увлечены своим занятием. Вот и еще повод для будущей ностальгии, ведь Дэвиду не придется полакомиться пирогом; но тут он оказался не прав, именно поэтому девушки и исчезли на кухне. Мышь готовила тесто, Энн – начинку. «Специально для вас», – пояснили они, как бы стараясь загладить какую-то вину перед ним, какую-то несправедливость, урон, нанесенный его мужскому самолюбию. Дэвид был растроган.

Часть дороги домой с ежевичной поляны Дэвид шел рядом с Мышью, чуть впереди второй девицы со стариком. Мышь отчего-то вдруг засмущалась, словно знала, о чем говорила с ним Уродка: она и хотела поговорить с ним – он это чувствовал, – и опасалась сказать слишком многое. Они говорили о Королевском колледже, о том, почему она оттуда ушла, но разговор был какой-то безличный, так, вообще. Казалось, она испытывала там нечто вроде клаустрофобии: слишком много талантов собрано в слишком тесном пространстве, она постоянно ощущала собственную неполноценность среди избранных, постоянно присматривалась к работам других… сама во всем виновата. Дэвид вдруг увидел за ней – нынешней – совсем другое существо – девушку с напряженной внутренней жизнью, нервную, слишком самокритичную, сверхдобросовестную и старательную, как, впрочем, и можно было предположить по той единственной ее работе, что он видел. И кроме того, она очень старалась не придавать слишком большого значения своему будущему – будущему художницы, или, во всяком случае, не докучать ему, Дэвиду, рассуждениями об этом. Незаметно для себя они перешли к теме художественного образования вообще. Теперь Дэвид уже знал, что наедине с ним эта девушка становится совсем иной, более жесткой, без Уродки в роли катализатора ее гораздо труднее «размягчить», заставить раскрыться. Она даже приостановилась и обернулась, поджидая, чтобы другие двое поравнялись с ними. Дэвид был почти уверен – дело не только в том, чтобы не дать Генри повода для ревности. Просто оказалось, что беседа не получается. Но от этого Мышь нимало не утратила для него привлекательности.

Пожалуй, пока они возвращались, точнее всего его настроение определялось отношением к телеграмме от Бет – может, уже полученной или все-таки нет? – во время их отсутствия. Притворяться не имело смысла. Он всей душой надеялся – нет, разумеется, не на то, что болезнь Сэнди серьезно осложнилась, но что какое-то иное препятствие заставило Бет отложить поездку в Париж. Они ведь заранее обсудили такую возможность, предвидели, что ей вдруг придется задержаться на день-два. А ему больше и не нужно – всего-то еще один день. Однако желание его не исполнилось: телеграммы не было.

В порядке компенсации Дэвиду удалось напоследок еще раз побыть с Бресли наедине – этот прощальный тет-а-тет оказался весьма полезным. Старик ответил на все остававшиеся неясными вопросы о его биографии – разумеется, в своей обычной манере, но Дэвид понимал, что на этот раз его не так уж всерьез водят за нос. Порой ответы старого художника были на удивление искренними. Дэвид спросил, например, как разрешить один из необъяснимых парадоксов старого мастера: его пацифизм в 1916 году и службу санитаром в Интербригаде во время гражданской войны в Испании.

– Да труса праздновал тогда, милый юноша. В буквальном смысле, знаете ли. И неоднократно. И плевал на все – считал, все это гроша ломаного не стоит. Меня Рассел[96]96
  Рассел Бертран А. У. (1873–1970) – выдающийся английский философ, математик, автор фундаментальных трудов. Известен своими радикальными взглядами. Автор публицистических статей в защиту науки как основы прогресса, за равноправие женщин и т. п. Выступал против Первой мировой войны, против фашизма, за ядерное разоружение.


[Закрыть] переубедил. Услышал его как-то. Он публичную лекцию читал. Высочайший ум, высочайшая душа! Уникальный человек. Больше таких не встречал.

Они стояли в спальне Бресли, у большого стола перед окном, спиной к кроватям. Дэвид перед этим попросил разрешения посмотреть Брака – услышал рассказ о другом его полотне, которое Бресли пришлось продать, чтобы купить и привести в порядок Котминэ. Старик улыбнулся, взглянув на Дэвида:

– Годы идут. Все думаю, знаете ли. Может, все это на самом деле и не было трусостью. Должен в конце концов сам разобраться. Чтоб больше в голове не держать. Понимаете, что я имею в виду?

– Могу себе представить.

Старый художник смотрел в окно. Солнце заходило, его лучи золотили деревья в саду.

– Перепуган был до смерти. Все время. Терпеть сил не хватало. Должен был рисовать. Иначе не выжил бы. – Он опять улыбнулся. – Умереть не боялся. В такое время даже молишь о смерти. До сих пор ту боль слышу. Заново ее переживаю. Хотел ее пригвоздить. Утихомирить. Не вышло. Плохие рисунки.

– Может быть, для вас и не вышло. Зато – вышло для нас всех.

Старик покачал головой:

– Это – как соль на хвост ласточке сыпать. Мартышкин труд.

Дэвид увел беседу от этой больной темы, задавая вопросы о более благополучных периодах жизни художника; он даже рискнул к концу разговора поймать старика на слове. Если Генри утверждает, что ему неизвестны художники, параллели с творчеством которых Дэвид пытался выявить в своей статье, почему Мышь и Уродка восхищаются тем, как поразительно ясно он помнит множество полотен? Бресли искоса взглянул на Дэвида и потянул себя за кончик носа:

– Вот паршивые сучонки, все карты мои раскрыли, а? Нет?

– Вы спали, а я в это время выкручивал им руки.

Старый художник потупился и погладил ладонью угол стола.

– Ни одной хорошей картины в жизни не забыл, Дэвид. – Он снова устремил взгляд на сад за окном. – Имена – да, забываю. Но что такое имя? Закорючка в уголке. Всего-навсего. – Он выразительно ткнул большим пальцем в ту сторону, где висело полотно Брака, и подмигнул: – Образ живет, вот что важно.

– Так что мне не следует исключать собственное имя из библиографии?

– Повешенный. Не веронская фреска. Фокс[97]97
  Фокс Джон (1516–1587) – английский писатель-теолог, не пожелавший подчиняться католическим церковным установлениям и бежавший из страны в Страсбург после восшествия на престол Марии I Кровавой (правила 1553–1558). Там опубликовал ранний вариант своего труда «Деяния и памятники» («Acts and Monuments»), широко известного под иным названием – «Жития мучеников», вышедшего в Англии в 1563 г.


[Закрыть]. Кажется. Точно не помню.

Теперь он говорил о детали на заднем плане фрески Пизанелло «Святой Георгий и принцесса» и о том, как воспоминание о ней отозвалось на одном из самых мрачных полотен серии Котминэ, пока еще не имеющем названия, но его вполне можно было бы назвать «Безысходность»: лес, фигуры повешенных и рядом – живые люди с такими лицами, что им, кажется, жаль, что не они болтаются на этих веревках.

– При чем тут Фокс?

– «Жития мучеников». Гравюры на дереве. Старинное издание. У нас дома. Меня в ужас приводили. Мальчишкой был. Шести лет, семи… Еще хуже, чем реальность. Чем Испания.

Дэвид рискнул пойти еще дальше:

– А почему вы так неохотно раскрываете свои источники?

Вопрос явно понравился старому художнику; казалось, Дэвид угодил в расставленную ему ловушку.

– Милый юноша, я писал, чтобы писать. Всю свою жизнь. Вовсе не затем, чтобы дать молодым щелкоперам вроде вас шанс похвастать интеллектом. Как естественную надобность отправлял. Разве задаешься вопросом, зачем ты испражняешься, а? Или – как ты это делаешь? Если тебе зад заткнуть – подохнешь, и все тут. Да я кладу с прибором на то, откуда мои замыслы берутся! И так всегда. Получается – и ладно. Вот и все. Я даже не могу объяснить, как это начинается. Наполовину и не представляю, что это может означать. И знать этого не хочу. – Он кивком головы снова указал на Брака. – Старина Жорж любил повторять: «Trop de racine». А? Слишком много корней. Первоначала. Прошлого. А цветка нет. Сегодняшнего. Того, что тут, на стене. «Faut couper la racine». Надо обрезать корни. Он часто это говорил.

– Выходит, художник не может быть интеллектуалом?

Старик усмехнулся:

– Притворщики. Ни одного хорошего живописца за всю жизнь не встретил, кто бы не притворялся. Нет таких. Пикассун тоже. Ужасающий тип. Так и сверкает на тебя зубищами своими. Скорее акуле-людоеду поверил бы, чем ему.

– Но он вполне доходчиво говорил о том, что он пишет, разве нет?

Старик возмущенно фыркнул, выражая несогласие:

– Пыль в глаза. Мой милый мальчик! Fumisterie[98]98
  Мистификация (фр.).


[Закрыть]. Всю дорогу. – И добавил: – Слишком быстро он работал. Всю жизнь – сплошное перепроизводство. Приходилось морочить людям голову.

– А «Герника»?

– Прекрасный памятник. Теперь любой подонок, который в то время плевать хотел на Испанию, может выражать свои благородные чувства.

В его голосе послышалась горечь: словно вспыхнул красный огонек тревоги, дала о себе знать старая боль. Дэвид понял: они возвращаются к спору об абстракции и реализме, к воспоминаниям старика о его собственном испанском опыте. Неприязнь к Пикассо получила объяснение. Но Бресли сам отступил от края пропасти.

– Si jeunesse savait…[99]99
  Если бы юность знала… – часть пословицы «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait» – Если бы юность знала, если бы старость могла (фр.).


[Закрыть] Знаете это?

– Разумеется.

– Вот и все. Просто пишите картины. Мой вам совет. А заумь всякую оставьте несчастным импотентам, которые их писать не могут.

Дэвид улыбнулся и опустил глаза. Через некоторое время он поднялся, чтобы пойти к себе, но старый художник его остановил:

– Рад, что вы подружились с девчурками, Дэвид. Собирался вам сказать. Все-таки им развлечение.

– Они – хорошие девочки.

– Вроде бы довольны, а? Нет?

– Жалоб я не слышал.

– Не очень-то много могу им предложить. Теперь. Разве что на карманные расходы. Немного. – Он явно искал подтверждения каким-то своим мыслям. – Не умею зарплату назначать. Никогда не умел. Такая вот вещь.

– Уверен, что они здесь вовсе не из-за денег.

– Нужно что-то регулярно платить. Лучше было бы, а? Как вы думаете?

– Почему бы вам с самой Мышью не поговорить?

Старик не отрываясь смотрел в окно.

– Очень щепетильная девочка. Если речь о деньгах – особенно.

– Хотите, я сам прощупаю почву?

Бресли поднял ладонь:

– Нет-нет, дорогой мой. Только советуюсь. Как мужчина с мужчиной, вы же понимаете. – Тут он вдруг взглянул на Дэвида. – А знаете, почему я прозвал ее Мышь?

– Нет. Но хотел бы знать.

– Не зверька имел в виду.

Старик явно колебался. Потом протянул руку и взял из ближнего ящика стола лист бумаги. Стоя за его плечом, Дэвид видел, как Бресли внимательно разглядывал бумагу, словно держал в руках официальный документ, но лист был чистый, и он, взяв карандаш, изобразил на нем большое печатное «М», а затем, на некотором расстоянии – «ы», «ш», «ь» – размером поменьше. Строкой ниже – снова большое «М», затем – «у», «з», «а».

– С одной и той же буквы начинаются.

Потом он издал сухой смешок, оглянулся и подмигнул Дэвиду:

– Впрочем, и это – тоже. И тоже на «М»…

Он снова изобразил большое «М», а рядом его морщинистая рука пятью-шестью штрихами набросала крохотный рисунок: женские гениталии, заключенные в миниатюрный овал. Быстро, словно ящерица, старик облизал губы острым кончиком языка. И прежде чем Дэвиду стал ясен двойной смысл изображенного, лист бумаги был скомкан и рисунок исчез.

– Не говорите ей, ладно?

– Разумеется.

– Очень боюсь потерять ее. Не хочу, чтоб заметила.

– Мне думается, она это понимает.

Старик кивнул, потом слегка пожал плечами: мол, возраст и судьба в конце концов возьмут свое; говорить больше было не о чем.

Некоторое время спустя, лежа в ванне, Дэвид размышлял о том, как крепко все же держатся эти взаимоотношения, несмотря на существующую дистанцию, на различия в возрасте и положении, при всех недоразумениях и непонимании, скрытности под внешней открытостью… Если бы в этом современном союзе, этом ménage à trois[100]100
  Тройственный семейный союз (фр.).


[Закрыть], участвовали только красивые, лишенные предрассудков молодые люди, он, скорее всего, был бы обречен на провал. Возникли бы ревность, зависть, предпочтение одного другому, разлад… и как все это замкнуто, как удалено – словно остров посреди океана – от его, Дэвида, собственного реального, каждодневного быта, от Блэкхита с его переполненными в часы пик автобусами, вечеринками, компаниями друзей, выставками; от детей, от субботних хождений по магазинам, от родителей… Лондон. Заработок. Траты. Как отчаянно стремится душа к… к чему-то вот такому же, должным образом приспособленному к их с Бет интересам. Надо обязательно попробовать найти что-нибудь подходящее; в Уэльсе или, может быть, на юго-западе, есть же там что-нибудь кроме Сент-Айвза[101]101
  Сент-Айвз – деревня на полуострове Корнуолл в Великобритании, являющемся крупным центром отдыха и туризма.


[Закрыть], где на два-три серьезных таланта приходится целая туча воображал.

«Несчастные импотенты, которые картин писать не могут». Да…

В конце концов, главное, что будет вспоминаться о старике, это его необузданность, первозданность – в естественнонаучном смысле. Внешняя необузданность – речь, манера вести себя – все это лишь вводит в заблуждение… Как проявление агрессивности у некоторых животных есть лишь результат их внутреннего стремления охранить покой, некое пространство, какую-то свою территорию, а не просто – без всякого повода – продемонстрировать мужество и силу. Гротескные личины, которые старик демонстрировал всему свету, были лишь защитным камуфляжем, позволявшим сохранить в неприкосновенности его истинную суть. На самом деле он жил вовсе не в своем manoir: он жил в лесу, заполонившем все вокруг. Похоже, он всю жизнь мечтал отыскать такое прибежище, где мог бы укрыться от посторонних глаз, скрыть глубочайшую робость, застенчивость, – и заставлял себя поступать прямо наоборот. Это неминуемо должно было с самого начала привести к изгнанию из Англии; но во Франции он, разумеется, не мог не воспользоваться тем, что он – англичанин (все-таки потрясающе, как много английского, если подумать, сохранилось в его личности, несмотря на все годы, проведенные в изгнании), чтобы охранить себя от такого влияния французской культуры, какое угрожало бы его потаенной сути. В одном из параграфов чернового наброска введения Дэвиду уже удалось выявить подлинно английский характер всех картин серии Котминэ, но теперь он твердо решил значительно развить и усилить эту линию рассуждений. Теперь именно такой ход представлялся ему главным ключом к пониманию художника: лукавый старый изгой, укрывшийся за ярко расцвеченной ширмой возмутительной манеры вести себя, за маской космополитизма, на поверку оказывался столь же глубоко и неотъемлемо английским явлением, как Робин Гуд.

В тот вечер за обедом четко выявилась возрастная дистанция. Хотя перед едой Генри выпил свою обычную порцию виски, за обедом он ограничился всего двумя бокалами вина, да и то сильно разбавленного водой. Выглядел он усталым, ушедшим в себя и, казалось, страдал от несколько запоздалого похмелья. Теперь ему нельзя было бы дать ни на год меньше его реального возраста, и Дэвид чувствовал, что и сам он, и обе девушки как бы согласились даже несколько подчеркивать существующую между ними пропасть. Уродка была в разговорчивом настроении и принялась рассказывать Дэвиду о муках, какие ей пришлось испытать во время педагогической практики; говорила она на свойственном ей языке, неправильно строя фразы и пересыпая речь жаргонными словечками. Старик присматривался к ней, как бы поражаясь ее неожиданной оживленности… он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Большую часть времени он не совсем понимал, о чем идет речь: микропедагогика, системное искусство, психотерапия – все это для него как бы явилось с иных планет. Дэвид понимал, какой загадкой это могло представляться человеку, все еще живущему в гуще титанических битв, где рождалось искусство начала двадцатого века; как обидно ему, что полные страсти теории и революционное их воплощение на практике теперь, при массовом обучении живописи, сводятся всего лишь к методике, к техническим приемам, к некоей «активной деятельности», втиснутой для разнообразия между уроками английского языка и математики. «Les Demoiselles d’Avignon»[102]102
  «Les Demoiselles d’Avignon» – «Авиньонские девушки» – картина Пикассо.


[Закрыть] и миллиарды банок плакатной краски.

Выпили кофе; старик почти совсем умолк. Мышь стала уговаривать его пойти спать.

– Ерунда. Хочу послушать, о чем молодые разговаривают.

Она ответила:

– Не надо притворяться. Вы же очень устали.

Он поворчал еще немного, ища у Дэвида поддержки, мужской солидарности, но тот смолчал. В конце концов Мышь увела старого художника наверх. Как только они исчезли с глаз долой, Уродка пересела в кресло Бресли – во главе стола. Налила Дэвиду еще чашечку кофе. Сегодня она была уже не так экзотично одета – в черное платье с мелкими розовыми и зелеными цветочками, в стиле Кейт Гринуэй. Его деревенская простота шла ей гораздо больше, а может быть, просто больше подходила тем ее чертам, что нравились Дэвиду.

– Когда Ди вернется, пойдем все вместе наверх, – сказала она. – Вам стоит посмотреть ее работы.

– С удовольствием.

– Она стесняется по-глупому. Недооценивает себя.

Дэвид помешал ложечкой кофе.

– А что стряслось с этим ее другом?

– С Томом? Да все как обычно. Не мог примириться. С тем, что ее в Королевский колледж приняли. В этом все дело. Счел, что он этого заслуживает, а не она.

– Бывает.

– Он из тех, кто думает, что все знает, все умеет. Частная школа за спиной и всякое такое. Я-то лично терпеть его не могла. Такой до чертиков самоуверенный всегда был. Только Ди этого так и не разглядела.

– Она тяжело это перенесла?

Уродка кивнула.

– Я же говорила. Она такая наивная. Кое в чем. – Она помолчала, потом перестала вертеть в пальцах кофейную ложечку и теперь внимательно разглядывала Дэвида при свете керосиновой лампы; взгляд – прямой и искренний, искреннее не бывает. – Могу я доверить вам ужасную тайну, а, Дэвид?

Он улыбнулся:

– Ну, разумеется.

– Я это и пыталась вам объяснить сегодня днем.

Она бросила взгляд в противоположный конец комнаты, в сторону лестницы, потом снова посмотрела на Дэвида и понизила голос:

– Он хочет, чтобы она вышла за него замуж.

– Бог ты мой!

– Черт, прямо с ума сойти… Я…

– Вы хотите сказать… Она что?..

Уродка отрицательно помотала головой.

– Но вы ее не знаете. Во многом она настолько умнее меня, способнее, но вот, честное слово, она такие глупые решения иногда принимает. Вот вся эта история, например. – Она безрадостно усмехнулась. – Такие две потрясающие девчонки. Да мы просто последние памолки тут порастеряли. – И добавила: – Мы уж и шутить на эту тему перестали. Ну, ладно, хоть с вами немного пошутили – сегодня днем. Но это – впервые за много недель.

– Она ему отказала?

– Говорит, отказала. Но ведь она все еще тут, верно ведь? Ну, я хочу сказать, у нее вроде отцовский комплекс или как его там? – Она снова взглянула ему прямо в глаза. – Она потрясающая, Дэвид. Честно. Вы даже представить себе не можете. Мои родители – и мама и отец – они «свидетели Иеговы»[103]103
  «Свидетели Иеговы» – религиозная секта, впервые основанная в 1879 г. в Питтсбурге (штат Пенсильвания, США), отрицающая государственные установления и законы, если они противоречат принципам и уставу секты.


[Закрыть]. Психи абсолютные. У меня дома проблем этих гребаных было – навалом. Ну, я хочу сказать, дома у меня настоящего просто не было. Я бы не выжила, если бы не Ди. Даже в этом году. Если б писем ей не писала. – Он не успел ничего сказать, так как она продолжала: – И она такая непоследовательная. Она даже это все, – Уродка взмахом руки обвела гостиную, – приводит как причину отказа. С ума сойти. Вся жизнь – к гребаной матери. Если ничего с этого не иметь.

– Она ведь здесь никого из ровесников никогда и не встретит.

– Что я и говорю! – Уродка положила голову на локоть и смотрела на Дэвида над поверхностью стола. Они по-прежнему разговаривали вполголоса. – Она и не смотрит ни на кого, если даже возможность есть. К примеру, на прошлой неделе мы в Ренн ездили, за покупками. Двое парней – французы, конечно, – к нам приклеились. В кафе. Студенты. Ну, знаете, просто треп такой пошел. Веселый. Нормальные ребята. Ну, поболтали. Ди говорит, мы на каникулы приехали, к другу семьи. – Она состроила гримаску. – А они и говорят: мол, мы к вам заедем как-нибудь. – Уродка запустила пальцы обеих рук в волосы. – Ну, фантастика. Вы не поверите. Наша Ди вдруг превращается в службу безопасности, телохранителя или как там еще. Вы бы видели, как она их отшила. Такой отлуп им дала! И – домой на всех парах, одежки долой, бедненький Генри, ему так тут одиноко, его надо пригреть… – Она пояснила: – Я только это и имею в виду. Вы сами понимаете, что… Это никакая не физиология. Да он почти и не может уже ничего, это просто… знаете, Дэвид, секс – ну, честное слово, я такого в жизни насмотрелась. В сто раз отвратительней, чем тут. Но с Ди все совсем по-другому. У нее и был-то всего один роман, тот, в Лидсе. По-серьезному. Оттого-то дружба со мной ей только во вред. Она думает, это либо так, как тут, с Генри, либо – как у меня все шло. Она даже не понимает, что это такое, по-настоящему. Как это может быть.

– А вы не…

Но ему так и не пришлось узнать, собирается она одна уехать отсюда или нет. Наверху тихо закрылась дверь. Уродка выпрямилась в кресле и отодвинулась подальше, а Дэвид, обернувшись, обнаружил, что та, о ком шел разговор, спускается к ним по окутанной тенями лестнице. Она помахала рукой – озерцу света, в котором они помещались, и прошла к ним через комнату – тоненькая, спокойная, прекрасно владеющая собой, опровергая все, что о ней только что говорилось. Снова села напротив Дэвида и с облегчением вздохнула:

– Сегодня он хорошо себя вел.

– Как вы и предсказывали.

Она подняла два скрещенных пальца: не сглазить бы.

– И о чем же мы тут разговариваем?

– О тебе.

– О том, согласитесь ли вы показать мне ваши работы, – добавил Дэвид.

Она потупилась.

– Там и смотреть-то почти не на что.

– Ну, то, что есть.

– В основном – рисунки. Почти не писала картин.

Уродка поднялась из-за стола:

– Я сама покажу все Дэвиду. Ты можешь остаться здесь, если тебе так больше нравится.

Девушки несколько мгновений молча взирали друг на друга: одна – с вызовом, другая – сопротивляясь нажиму, словно призрак какого-то их давнего спора снова встал между ними. Однако вскоре та, что сопротивлялась, с улыбкой поднялась со стула.

Дэвид последовал за девушками наверх по лестнице и дальше по коридору, мимо своей комнаты, к двери в восточном торце дома. Это было просторное помещение, здесь стояла кровать, но напоминало оно скорее гостиную, чем спальню; можно было бы подумать, что это комната студентки, если бы картины на стенах были не оригинальными работами выдающихся мастеров, а кустарными поделками или репродукциями. Уродка прошла в угол комнаты, к проигрывателю, и принялась перебирать пластинки. Мышь сказала:

– Они у меня здесь.

Вместе они подошли к длинному рабочему столу: баночки с тушью, акварельные краски, наклонная чертежная доска с приколотым к ней неоконченным рисунком. На столе царил строгий порядок – полный контраст с тем, что Дэвид видел в студии старого художника… Скорее, этот стол напоминал ему «верстак» у него дома, в его собственной мастерской. Мышь достала снизу папку и водрузила ее на стол, но раскрыла не сразу – с минуту постояла, глядя на нее.

– К концу занятий в Лидсе я почти полностью переключилась на нефигуративную живопись. Тогда-то меня и приняли в Королевский колледж. Так что эти работы – возврат к прошлому в каком-то смысле. – Она взглянула на Дэвида и смущенно улыбнулась. – Почувствовала, что как раз это-то я и пропустила.

Техника ее рисунка впечатляла, хотя работам несколько недоставало индивидуальности. Свойственная девушке невозмутимость, что так приятно поразила Дэвида, на бумаге обернулась холодностью, излишней старательностью и voulu[104]104
  Здесь: нарочитость, надуманность (фр.).


[Закрыть]. Удивляло абсолютное отсутствие свободы, стремительности линии, столь характерной для старого художника, его уверенности и силы: Дэвиду не пришлось ничего сравнивать по памяти – рисунок, о котором ему говорили, тот, выброшенный стариком шуточный набросок, пародийный портрет Уродки в стиле Лотрека, – оказался в этой же папке. Художник спешил – это было видно, но чувствовалось и присущее ему инстинктивное мастерство: линия здесь жила. Дэвид, разумеется, рассыпался в комплиментах, задавал стандартные вопросы – чего она старалась добиться, где, как ей думалось, она приблизилась к желаемому результату? Уродка теперь стояла с другого его бока. Он ожидал, что она поставит пластинку с какой-нибудь поп-музыкой, но звучал Шопен, очень тихо, лишь создавая фон разговору.

Они перешли к группе рисунков тушью – размывка с добавлением пятен акварелью, – это была не предметная живопись, а пометы в цвете, очень похожие на те, к каким часто прибегал и сам Дэвид. Они понравились ему гораздо больше. Один-два тона, цветовые контрасты – чувство продвижения к мастерству ощупью – гораздо лучше, чем сверхстарательные упражнения в искусстве чистого рисунка. Мышь отошла к шкафу напротив и вернулась с четырьмя небольшими полотнами.

– Приходится прятать их от Генри. И прошу прощения, если они покажутся вам просто неудачными работами Дэвида Уильямса.

Она поискала места на стене, где бы их повесить, потом сняла один из висевших там рисунков и протянула его Дэвиду. Гвен Джон[105]105
  Джон Гвен (1876–1939) – английская художница, сестра известного художника Джона Огастуса (1888–1961). С 1904 г. была близким другом и натурщицей Родена.


[Закрыть]. Дэвид только сейчас понял, кто ей позировал – Генри; ему тогда, вероятно, было не больше лет, чем сейчас Дэвиду. Сидит на деревянном стуле прямо, словно аршин проглотил, чуть театрально, полон сознания собственной значительности, несмотря на неформальность костюма: яростный молодой модернист конца двадцатых годов. Мышь подняла вверх лампу на гибком штативе – осветить выбранный ею участок стены. Дэвид опустил выселенный рисунок на стол.

Картины, которые она теперь показывала, не так уж явно походили на его собственные, просто они были изящными и точными абстракциями и меньшего размера (того самого, что предпочитал и он), чем обычно бывают полотна этого жанра. Он, скорее всего, и не заметил бы своего влияния, если бы она сама не подсказала. Но чтобы оценить качество этих работ, постановку проблемы, жизнеспособность решений – а эту область он знал как свои пять пальцев, – не требовалось никакого притворства.

– Теперь я понимаю, почему вас приняли в Королевский колледж.

– Порой получается. Порой – ничего не выходит.

– Все нормально. У вас получается.

– Ну же, валяйте, – произнесла Уродка. – Скажите ей, что у нее чертовски здорово получается.

– Не могу. От зависти погибаю.

– Да она и просит-то всего по пять сотен за штуку.

– Энн, перестань валять дурака.

– Давайте посмотрим то последнее полотно, что рядом с эскизом, – сказал Дэвид.

Эскиз – вьющаяся по стене роза, а на картине – сплетение розовых, серых и кремовых полос – рискованная палитра, но художнице удалось счастливо избежать опасности. Он и сам опасался бы, берясь за такое: излишняя сентиментальность, заложенная в сочетании тонов, отсутствие цветовых контрастов. Он предпочитал другие цвета, те, в которые сегодня была одета Мышь, другие две четверти зодиака – зиму и осень.

Минут двадцать, а то и дольше они говорили о живописи, о его собственных методах работы, о средствах их воплощения, о его возродившемся интересе к литографии, о том, как он «выращивает» свои замыслы… он говорил так, как, бывало, говорил на занятиях со студентами, хоть в последнее время и утратил этот навык. Бет была слишком близка к нему, чтобы нуждаться в объяснениях, принимала все это как само собой разумеющееся; впрочем, в их работах не было ни стилистического сходства, ни единства задач. Он понимал – и на профессиональном уровне, и интуитивно, – к чему стремится эта девушка. Разумеется, можно углядеть здесь аналогию с развитием его собственных идей, но ее творчество носило более женственный, более декоративный характер; ее больше заботила текстура и соответствия тонов, чем форма; ее абстракции шли от натурального цвета, а не от искусственно выбранной цветовой гаммы. Она сказала, что Генри повлиял на нее совершенно определенным образом: он утверждал, что цвет можно создать, и она многому научилась, силясь доказать, что это невозможно.

Они сели – Дэвид в кресло, девушки напротив него – на диван. Он узнал о них чуть больше – об их родителях, о том, как они подружились. О Генри и их теперешней жизни, с молчаливого согласия, никто уже не заговаривал. И опять больше всего рассказывала Уродка: она комично изображала своих родителей, от фанатизма которых волосы вставали дыбом; бунтовавших против семейного гнета братьев и младшую сестру; себя – ребенком и подростком, в кошмарных закоулках Актона. Мышь говорила о своих родителях гораздо более сдержанно. Похоже, она была единственным ребенком в семье; отец ее владел небольшим машиностроительным заводом в Суиндоне, которым сам и управлял. Мать – женщина с «артистическими» вкусами, держала антикварную лавку в Хангерфорде, не для прибыли, а в качестве хобби.

– У них там дом потрясный, – вставила Уродка походя, – в георгианском стиле. Ух, до чего шикарный!

Дэвид заключил, что родители Мыши – вполне состоятельные люди, достаточно интеллектуальные, чтобы не быть замшелыми провинциалами, и что она не очень-то хочет о них распространяться.

Помолчали. Дэвид уже подыскивал слова, чтобы снова вернуться к разговору об их настоящем и будущем, когда Уродка поднялась на ноги и мигом очутилась у его кресла:

– Я отправляюсь спать, Дэвид. А вам не обязательно. Ди у нас птичка ночная.

Послала ему воздушный поцелуй и исчезла. Это было сделано слишком неожиданно, слишком неприкрыто, так что он был выбит из колеи. И девушка, с которой его так нарочито оставили наедине, не могла поднять на него глаз: она, разумеется, понимала, что это подстроено.

– Вы не устали? – спросил он.

– Я – нет. А вы? – Наступило неловкое молчание. Потом она пробормотала: – У Генри бывают кошмары. Кто-нибудь из нас двоих всегда ночует у него в спальне.

Дэвид откинулся в кресле.

– Бог ты мой, да как же он существовал тут без вас?

– Его последняя дама сердца покинула его два года назад. Шведка. Вроде бы она его предала. Из-за денег. Я не знаю, он никогда о ней не говорит. Матильда сказала – деньги виноваты.

– Так что ему как-то удавалось обходиться без вас некоторое время?

Она поняла, к чему он клонит, и ответила с едва заметной улыбкой:

– Он не очень много работал в прошлом году. Ему в студии и в самом деле теперь нужна помощь.

– Как я понял, он намерен и дальше эту помощь использовать?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение, и она опустила взгляд.

– Энн много успела вам порассказать.

– Не очень много. Но если…

– Да нет. Просто…

Она повернулась боком и подняла на диван босые ноги, опершись спиной о подлокотник. Пальцы ее теребили пуговичку на черной блузке. Блузка из натурального шелка отливала легким блеском, по краю манжет и воротника шла тонкая золотая полоса.

– И что же она успела вам сказать?

– Только то, что обеспокоена.

Она довольно долго молчала; потом заговорила, понизив голос:

– Из-за того, что Генри хочет на мне жениться?

– Да.

– Это вас шокирует?

Он поколебался. Потом сказал: