Текст книги "Путь святого"

Глава IX

За завтраком Эдвард Пирсон, рассеянно доедая яйцо, распечатал письмо, написанное почерком, которого он не узнал.

«Госпиталь В. А. Д.

Молберри-род, Сент-Джонс-Вуд.

Дорогой кузен Эдвард!

Помнишь ли ты меня или я ушла слишком далеко под сень ночи? Когда-то я была Лилой Пирсон; я часто о тебе думаю и все спрашиваю себя: каков-то он сейчас, какие у него дочери? Я здесь уже около года, ухаживаю за нашими ранеными, а до этого была сестрой милосердия в Южной Африке. Пять лет назад умер мой муж. Хотя мы не встречались – страшно даже подумать, как давно, – мне очень хотелось бы увидеть тебя снова. Не зайдешь ли ты как-нибудь ко мне посмотреть мой госпиталь? Под моим началом две палаты; наши солдатики – просто чудо.

Забытая тобой, но все еще любящая тебя кузина

Лила Линч.

P. S. Мне попалось коротенькое письмецо, которое ты мне когда-то написал; оно напомнило мне о прежних днях».

Нет! Он не забыл. В его доме было живое напоминание о ней. Он посмотрел на сидящую напротив Ноэль. Как похожи у них глаза! И он подумал: «Интересно, какая сейчас Лила? Надо быть милосердным. Тот человек умер; два года она работает сестрой в госпитале. Она, наверно, очень изменилась. Конечно, я рад был бы повидать ее. Я пойду к ней».

Он еще раз взглянул на Ноэль. Только вчера она снова просила позволить ей начать готовиться в сестры милосердия.

– Сегодня я решил посмотреть один госпиталь, Нолли, – сказал он. – Если хочешь, я наведу справки. Но боюсь, что тебе придется начать с мытья полов.

– Ну что ж, мне все равно. Лишь бы начать.

– Очень хорошо; я узнаю. – Пирсон снова принялся за яйцо.

Потом он очнулся от задумчивости, услышав голос Ноэль:

– Ты очень чувствуешь войну, папа? Из-за нее у тебя не болит здесь? – Она положила руку на сердце. – А может, и не болит, потому что ты живешь наполовину в потустороннем мире. Правда?

У Пирсона чуть не сорвались слова: «Боже упаси!» – но он не произнес их, а только положил на стол ложку, обиженный и ошеломленный. Что она хотела сказать? Как можно не чувствовать войны?

– Мне кажется, Нолли, что я в силах еще иногда помочь людям, – возразил он.

Сознавая, что отвечает скорее на собственные мысли, чем на ее вопрос, он докончил завтрак и ушел.

Пирсон пересек площадь и направился через две многолюдные улицы к своей церкви. На этих улицах, запущенных и грязных, его фигура в черном одеянии и серьезное лицо с вандейковской бородкой производили странное впечатление чего-то устарелого, какого-то пережитка прежней цивилизации. Он вошел в церковь через боковую дверь. Всего пять дней он не был здесь, но эти дни были наполнены такими переживаниями, что знакомое пустое здание показалось ему чужим. Он пришел сюда бессознательно, в поисках пристанища и наставления, в которых так нуждался теперь, когда его отношения с дочерьми вдруг изменились. Он стоял у потертого медного орла и смотрел на алтарь. Для хора нужны новые сборники песнопений – не забыть бы заказать! Глаза его остановились на цветном витраже, который он поставил здесь в память жены. Солнце стояло высоко и озаряло низ витража, пылавший густым вишневым цветом.

«В потустороннем мире»… Что за странные слова! Он посмотрел на блестевшие трубы органа. Поднявшись на хоры, он сел и начал играть, беря мягкие, сливающиеся друг с другом аккорды. Потом постоял немного, глядя вниз. Это пространство между высокими стенами и сводчатым потолком, где дневной свет всегда казался сумерками, сквозь которые лишь кое-где выступали яркие пятна стекол, цветов, металла или полированного дерева, – это пространство было его домом, его заботой, его прибежищем. Ни шороха там, внизу…. И все-таки разве эта пустота не жила своей таинственной жизнью, разве сам воздух, заключенный в этих стенах, не хранил в себе странным образом и звуки музыки и голоса людей, читающих молитвы и воссылающих хвалу Богу? Разве не живет здесь святость? На улице шарманщик накручивал какую-то мелодию; по мостовой громыхала телега и возчик покрикивал на лошадь; откуда-то издалека доносились учебные залпы орудий, а перестук догоняющих друг друга колес сплетался в какую-то паутину звуков. Но весь этот вторгающийся с улицы шум превращался здесь в некое подобие приглушенного жужжания; только тишина да этот сумеречный свет были реальны для Пирсона – маленькой черной фигурки, застывшей в огромном, пустом пространстве.

Когда он покинул церковь, было еще рано идти в госпиталь к Лиле; заказав новые сборники песнопений, он отправился к одной из своих прихожанок, у которой сын был убит во Франции. Он нашел ее в кухне; пожилая женщина жила поденной работой. Она вытерла табуретку для викария.

– Я как раз собиралась выпить чашку чая, сэр.

– А! Приятно выпить чаю, миссис Солз.

И он сел, чтобы она чувствовала себя свободнее.

– Да. Только от чая у меня изжога. Я выпиваю теперь восемь или десять чашек в день, к тому же крепкого. Без этого я бы не могла жить. Надеюсь, ваши дочки в добром здравии, сэр?

– Да, благодарю вас. Мисс Ноэль собирается стать сестрой милосердия.

– Подумать только, она ведь так молода! Но теперь все молодые девушки что-то делают. У меня племянница на военном заводе, неплохо зарабатывает… Мне все хотелось сказать вам – я ведь теперь не хожу в церковь; с тех пор как убит сын, мне никуда не хочется идти. Я и в кино не была три месяца. Как поволнуюсь, так сразу в слезы.

– Я знаю. Но в церкви вы найдете утешение.

Миссис Солз покачала головой, и маленький узелок ее бесцветных волос тоже качнулся.

– Я не могу быть без дела, – сказала она. – Я лучше похлопочу по дому или задержусь на работе. Мой мальчик был мне хорошим сыном. Вот чай – единственная вещь, которая мне на пользу. Если хотите, я мигом приготовлю вам чашечку свежего.

– Благодарю вас, миссис Солз, но мне пора идти. Всем нам нужно жить в ожидании встречи с нашими любимыми, ибо Бог милосерден. Надеюсь, что в один из ближайших дней я увижу вас в церкви, не правда ли?

Миссис Солз переступала с ноги на ногу.

– Ну что ж, может быть и так, – сказала она. – Но я не знаю, когда соберусь пойти в церковь. До свидания, сэр, и спасибо вам, что зашли.

Пирсон уходил со слабой улыбкой. «Странная, бедная старушка! – Она была не старше его самого, но он почему-то считал ее глубокой старушкой. – Лишилась сына, как многие и многие! И как добра и терпелива!»

В его ушах зазвучала мелодия хорала. Пальцы его задвигались; он стоял неподвижно, ожидая автобуса, который должен был отвезти его в Сент-Джонс-Вуд. Тысячи людей проходили мимо остановки, но он не замечал их, думая об этом хорале, о своих дочерях, о Божьем милосердии; когда наконец подошел автобус и Пирсон забрался на империал, он казался одиноким и заброшенным, хотя рядом с ним сидел пассажир, до того толстый, что трудно было примоститься возле него на скамейке. Сойдя у Лордс-Крикет-Граунд, он спросил дорогу у женщины в одежде сестры милосердия.

– Если хотите, могу вас проводить, – сказала она. – Я как раз туда и иду.

– О, так, может быть, вы случайно знаете миссис Линч, которая работает там сестрой?..

– Я и есть миссис Линч. Ах, да вы – Эдвард Пирсон!

Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– Лила! – сказал он.

– Да, Лила. Как это славно, что ты пришел, Эдвард!

Они продолжали стоять, и каждый искал в другом свою юность. Наконец она пробормотала:

– Несмотря на твою бороду, я бы узнала тебя всюду.

Но подумала она другое: «Бедный Эдвард, он сильно постарел и похож на монаха!»

Пирсон, в свою очередь, сказал:

– Ты очень мало изменилась, Лила. Мы не виделись с того времени, когда родилась моя младшая дочка. Она немного похожа на тебя.

Про себя он подумал: «Моя Нолли! Насколько она красивее! Бедная Лила!»

Они двинулись вперед и, разговаривая о его дочерях, дошли до госпиталя.

– Если ты подождешь минуту, я проведу тебя по моим палатам.

Она оставила его в пустой приемной. Он стоял, держа шляпу в одной руке, другой теребил золотой крестик. Лила тут же вернулась, и сердце его сразу оттаяло. Как красит женщину милосердие! В белой косынке и белом переднике, надетом поверх голубого платья, она казалась совсем иной – мягкой и доброй.

Она заметила перемену в выражении его лица, и на душе у нее тоже стало теплее; пока они шли через бывшую бильярдную, она все время смотрела на него.

– Мои солдатики – прелесть, – сказала она. – Они любят, когда с ними беседуют.

Верхний свет падал на шесть коек, выстроившихся вдоль зеленой стены; напротив, вдоль другой, стояло еще шесть; с каждой койки к ним поворачивались молодые равнодушные лица. Сиделка в дальнем конце комнаты оглянулась на них и занялась своим делом. Вид палаты был столь же привычным для Пирсона, как и для всякого другого в эти дни. Все было до мелочей знакомо и давно утеряло новизну. Пирсон остановился у первой койки, Лила стала рядом с ним. Пока она говорила, солдат улыбался; но, когда начал говорить Пирсон, улыбка сошла с лица раненого. Это тоже было ему знакомо. Они переходили от одного раненого к другому, и все было так же, пока Лилу куда-то не вызвали. Он уселся возле молодого солдата с длинной головой, узким лицом и туго забинтованным плечом. Бережно прикоснувшись к повязке, Пирсон спросил:

– Ну как, мой милый мальчик, все еще плохо?

– А! – ответил солдат. – Шрапнельная рана. Шрапнель здорово рвет мясо.

– Но не убивает дух, я вижу?

Молодой солдат посмотрел на него как-то странно, словно хотел сказать: «Это бы еще полбеды!»

Возле крайней кровати заиграл граммофон: «Боже, храни папу на войне!»

– Вы любите музыку?

– Да так себе. Помогает убивать время.

– Наверное, в госпитале время долго тянется?

– Конечно, долго; такова уж тут жизнь. Я не первый раз ранен, знаете ли. Но лучше лежать в госпитале, чем быть там. Должно быть, я уже не смогу действовать этой рукой. Но я не горюю. По крайней мере демобилизуют.

– У вас здесь хорошие сестры?

– Да, мне нравится миссис Линч, славная женщина.

– Она моя кузина.

– Я видел, что вы пришли вместе. Я все вижу. И очень много думаю. Быстрее проходит время.

– Вам разрешают курить?

– О да. Нам разрешают курить.

– Хотите сигарету?

Молодой солдат впервые улыбнулся.

– Благодарю вас. У меня их полно.

Мимо проходила сиделка, она с улыбкой сказала Пирсону:

– Он у нас старичок; уже побывал здесь однажды. Правда, Симсон?

Пирсон посмотрел на молодого солдата: длинное, узкое лицо, одно веко с рыжеватыми ресницами немного опущено. Этот юноша, казалось, был закован в некую броню всезнайства. Граммофон зашипел и начал исполнять «Си́ди-Ибраим».

– «Сиди Абрам», – сказал молодой солдат. – Французы поют ее. Они ставят эту пластинку сотни раз, знаете ли.

– А, – пробормотал Пирсон, – хорошая песенка! – И его пальцы забарабанили по одеялу, он не знал этой мелодии.

Что-то словно дрогнуло в лице молодого солдата, он как будто стал оттаивать.

– Франция мне нипочем, – сказал он отрывисто. – Мне нипочем снаряды и все прочее. Но я терпеть не могу болот. Так много раненых гибнет в болотах; они не в силах выбраться: их засасывает. – Его здоровая рука беспокойно задвигалась. – Меня и самого чуть не затянуло, но как-то удалось высунуть оттуда нос.

Пирсон содрогнулся.

– Слава богу, что удалось!

– Да. Я не люблю болот. Я рассказывал об этом миссис Линч, когда у меня был жар. Она хорошая женщина. Она много перевидала таких, как я. Эти болота – скверная штука, знаете ли. – И снова его здоровая рука беспокойно задвигалась, а граммофон заиграл «Ребята в хаки».

Этот жест страшно подействовал на Пирсона; он поднялся, коснулся забинтованного плеча солдата и сказал:

– Прощайте. Надеюсь, вы скоро поправитесь.

Губы молодого солдата задергались, – это было подобие улыбки, опущенное веко словно пыталось подняться.

– До свидания, сэр, – сказал он. – Благодарю вас.

Пирсон вернулся в приемную. Солнечный свет падал из открытой двери. Повинуясь какому-то бессознательному порыву, Пирсон подошел и встал в полосу света, и у него как-то стало спокойнее на душе. Болота! Как безобразна жизнь! Жизнь и смерть. И то и другое безобразно. Бедные мальчики! Бедные мальчики!

Он услышал сзади голос:

– О, ты уже здесь, Эдвард? Хочешь, я проведу тебя по другой палате, или показать тебе кухню?

Пирсон судорожно сжал ей руку.

– Ты делаешь благородное дело, Лила. Я хотел спросить тебя: не могла бы ты устроить, чтобы Нолли ходила сюда обучаться? Она хочет начать сейчас же. Дело в том, что юноша, в которого она влюблена, только что уехал на фронт.

– Ах, – прошептала Лила, и глаза ее стали грустными. – Бедное дитя! На будущей неделе нам потребуется человек. Я посмотрю, может быть, ее возьмут. Поговорю с сестрой-экономкой и сегодня же сообщу тебе.

Она крепко пожала ему руку.

– Милый Эдвард, я так рада, что снова встретилась с тобой. Ты первый из нашей семьи, кого я увидела за эти шестнадцать лет. Может быть, ты приведешь Ноэль ко мне поужинать сегодня вечером? Так, легкий ужин. У меня маленькая квартирка. Будет капитан Форт, очень приятный человек.

Пирсон принял приглашение и, уходя, подумал: «Милая Лила! Я верю, что это рука провидения. Лила нуждается в сострадании. Ей хочется почувствовать, что прошлое есть прошлое. Как добры женщины!»

Солнце, вдруг сверкнувшее из-за туч в ту минуту, когда он проходил по середине Портленд-плэйс, залило светом его черную фигуру и маленький золотой крестик.

Глава X

Люди, часто бывавшие на чужбине и повидавшие свет, даже если они и не обладают художественной жилкой, привыкают смотреть на мир как на некую театральную сцену и становятся очень восприимчивыми ко всему живописному. Так Джимми Форт впоследствии вспоминал и свой первый ужин у Лилы Линч: как некую картину или серию картин. Случилось, что весь тот день он пробыл на воздухе, разъезжал в машине под жарким солнцем по конским заводам, а рейнвейн, выпитый за ужином, обладал скрытой крепостью; ощущение театральности происходящего еще больше усиливало присутствие какой-то высокой девочки, которая ничего не пила; отец ее тоже только пригубил вина; так что они с Лилой выпили все остальное. В его сознании все это слилось в одну сцену, теплую, яркую и в то же время странно мрачную – может быть, из-за черных стен комнаты.

Квартирка эта принадлежала какому-то художнику, который уехал на фронт. Собственно, это была мансарда на четвертом этаже. Два окна маленькой квадратной гостиной глядели на группу деревьев и церковь. Но Лила, которая не любила обедать при дневном свете, сразу же задернула шторы из темно-голубой материи. Картина, которая припоминалась потом Форту, была такая: маленький квадратный стол темного дерева, посреди него на ярко-синей китайской подставке – серебряная ваза с садовой гвоздикой; несколько зеленоватых бокалов с рейнвейном; слева от него – Лила в сиреневом платье, открывавшем очень белую шею и плечи, лицо немножко напудрено, глаза сверкают, губы улыбаются; напротив – священник в темном одеянии с маленьким золотым крестиком; у него тонкое смуглое лицо с благообразной острой бородкой, он мягко улыбается, но в его глубоко запавших серых глазах светится огонь; справа – девушка в закрытом сером платье, очень бледная, с тонкой шеей, пышные рукава до локтей открывают ее тонкие руки; короткие волосы слегка растрепаны; большие серые глаза глядят серьезно; полные губы изящно складываются, когда она говорит, но говорит она мало; красные отблески камина смешиваются с золотыми бликами света, пляшущими на черных стенах; голубой диван, маленькое черное пианино у стены, черная полированная дверь; четыре японских гравюры; белый потолок. Он чувствовал, что его хаки портит это странное и редкое сочетание красок, встречающееся разве что на старинном китайском фарфоре. Он даже помнил, что они ели: омаров, холодный пирог с голубем, спаржу, сент-ивельский сыр, малину со сливками. О чем они разговаривали, он наполовину забыл; помнил только собственные рассказы о Бурской войне, в которой он участвовал в полку добровольческой кавалерии; пока он говорил, девушка, словно ребенок, слушающий сказку, не сводила с него глаз. После ужина они все курили сигареты, даже эта высокая девочка – и священник сказал ей мягко: «Моя дорогая!» – а она ответила: «Мне просто необходимо, папа. Только одну». Он помнил, как Лила наливала всем кофе по-турецки, очень хорошее, и как красивы были ее белые руки, словно порхающие над чашками. Он помнил также, что она усадила священника за пианино, а сама села рядом с девушкой на диване, плечом к плечу – странный контраст! – хотя они были так же странно похожи. Он помнил, как изумительно звучала музыка в маленькой комнате, наполняя все его существо мечтательным блаженством. А потом, вспоминал он, Лила пела, а священник стоял рядом; высокая девочка сидела на диване, подавшись вперед, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком. Он довольно отчетливо помнил, как Лила повернула голову и посмотрела на него, потом на священника, потом снова на него; и весь вечер его не покидало восхитительное ощущение света, тепла и какого-то волшебного обаяния; и это долгое рукопожатие Лилы, когда он прощался! Все вышли вместе, потому что им было по дороге. Он помнил, что в машине очень долго разговаривал о чем-то со священником, кажется, о школе, в которой оба они учились, и думал: «Это хороший священник». Помнил он, как такси доставило их на какую-то площадь, которой он не знал, где деревья казались непроницаемо черными в свете звезд. Он помнил, что какой-то человек, стоявший у дома, завел со священником серьезный разговор, а высокая девушка и он стояли у открытой двери, за которой была темная передняя. Он очень хорошо помнил короткий разговор, который завязался между ним и девушкой, когда они поджидали ее отца.

– Очень страшно в окопах, капитан Форт?

– Да, мисс Пирсон, почти всегда очень страшно.

– И все время опасно?

– Да, почти всегда.

– А офицеры рискуют больше, чем солдаты?

– Нет. Если только не бывает атаки.

– А атаки часто бывают?

Ему показались странными и примитивными эти вопросы, и он улыбнулся. И хотя было очень темно, она увидела эту улыбку, потому что лицо ее сразу стало очень гордым и замкнутым. Он мысленно выругал себя и спросил мягко:

– У вас брат там?

Она покачала головой.

– Но кто-нибудь есть?

– Да.

Кто-нибудь! Этот ответ его поразил. Ребенок, принцесса из сказки, – а у нее уже есть там кто-то. Он понял, что она задавала все эти вопросы не зря, а все время думая о том человеке. Бедное дитя! И он поспешно сказал:

– В конце концов, посмотрите на меня. Я там пробыл год, и вот я здесь, только нога покалечена; а ведь тогда времена были похуже. Я часто мечтаю вернуться туда. Все лучше, чем Лондон и военное министерство!

Он увидел приближающегося священника и протянул ей руку:

– Спокойной ночи, мисс Пирсон. Не беспокойтесь: это ведь не помогает. Там и вполовину не так опасно, как вы думаете.

Она благодарно сжала его руку. Так мог бы сжать руку ребенок.

– Спокойной ночи, – прошептала она. – Большое вам спасибо.

Сидя в темной машине, он подумал: «Что за странный ребенок! А он счастливец, тот мальчик, что сейчас на фронте. Как все скверно! Бедная маленькая принцесса из сказки!»

Часть вторая

Глава I

Мытье посуды – не очень вдохновляющее занятие. А в августе оно превратилось для Ноэль в подлинное испытание ее сил и энтузиазма. К тому же, готовясь к роли сестры милосердия, она выполняла и другие работы. У нее было очень мало свободного времени, и по вечерам она дома часто засыпала, свернувшись калачиком в большом, обитом ситцем кресле.

Джордж и Грэтиана давно уже уехали в свои госпитали, и Ноэль с отцом были сейчас в доме одни. Она получала от Сирила много писем, носила их с собой и часто перечитывала по дороге в госпиталь и домой. Сама она писала ему через день. Он еще не был на передовой. В письмах он рассказывал ей, какие у него солдаты, каков военный паек, что за люди живут в тех местах, вспоминал о Кестреле. А Ноэль писала, что моет посуду в госпитале, и тоже вспоминала Кестрель. Но в каждом их письме всегда было словечко-другое о том, как они тоскуют друг о друге.

В конце августа он написал ей, что его часть передвинули на передовую. Отныне он постоянно будет в опасности! В этот вечер Ноэль не заснула после обеда в кресле, а села, сцепив руки, у открытого окна; пыталась читать «Гордость и предрассудок»[6]6
  Роман известной английской писательницы Джейн Остин (1775–1817).


[Закрыть], но не понимала ни одного слова. Когда к ней заглянул отец, она была целиком поглощена своими мыслями.

– Капитан Форт пришел, Нолли. Угости его кофе. А мне надо отлучиться.

Отец ушел. Ноэль смотрела на гостя, отхлебывающего кофе. Капитан был на фронте и вернулся живым, вот только слегка прихрамывает. Форт сказал с улыбкой:

– О чем вы думали после того, как мы виделись с вами?

– Я все время думаю только о войне.

– Есть какие-нибудь новости от него?

Ноэль нахмурилась.

– Да. Он теперь на передовой. Не хотите ли сигарету?

– Спасибо. А вы закурите?

– Да, непременно. Мне кажется, что сидеть тихо и ждать – ужаснее всего на свете.

– Еще ужаснее – знать, что другие тебя ждут. Когда я был на фронте, меня страшно мучили мысли о матери. Она все время болела. Самое жестокое в войне – это беспокойство друг о друге – ни с чем нельзя сравнить!

Эта фраза словно подытожила то, о чем постоянно думала Ноэль. Он утешал ее, этот человек с длинными ногами и худым, загорелым, шишковатым лицом.

– Я хотела бы быть мужчиной, – сказала она. – Мне кажется, больше всего страдают во время войны женщины. Ваша мать старая? – «Ну, конечно же, старая, ведь и сам он не молод», – подумала она.

– Она умерла в прошлое Рождество.

– О, простите!

– А вы потеряли мать еще в детстве, не правда ли?

– Да. Вот ее портрет.

В углу комнаты на куске черного бархата висел исполненный пастелью, в очень бледных тонах, да и выцветший уже, портрет молодой женщины со страстным и нежным лицом и темными глазами; она сидела, слегка подавшись вперед, словно о чем-то спрашивая художника. Форт подошел к портрету.

– Вы нисколько не похожи на нее, но она, наверно, была прелестной женщиной.

– Она как будто живет в этой комнате. Мне хотелось бы быть похожей на нее.

– Нет, – сказал Форт, вернувшись к столу. – Нет. Лучше оставайтесь такой, какая вы есть. Это бы только нарушило цельность вашего облика.

– Она была хорошая.

– А вы?

– О нет! Иногда в меня вселяется бес.

– В вас? Да вы же прямо принцесса из сказки!

– Беса я унаследовала от отца; только он этого не знает, потому что он – настоящий святой. Но я-то знаю, что в нем когда-то сидел бес. Иначе отец не мог бы быть святым.

– Гм! – пробормотал Форт. – Что-то очень сложно! Но одно, я думаю, верно: в каждом святом действительно когда-то сидел бес.

– Бес бедного папочки уже давно умер. Или он морил его голодом, и тот удрал.

– А вашему бесу есть еще чем поживиться?

Ноэль почувствовала, как вспыхнули ее щеки под его взглядом, и отвернулась к окну.

– Нет. Но это настоящий бес.

И вдруг перед нею живо предстало темное Аббатство и луна, повисшая над полуразрушенной стеной, и белая сова, плывущая над ними. И, словно в пространство, она прошептала:

– Бес заставляет человека делать то, что ему нравится.

Она подумала, что он засмеется, – это прозвучало так глупо. Но он не засмеялся.

– И – наплевать на последствия? Понимаю. Наверно, занятно, когда в тебе живет бес?

Ноэль покачала головой.

– Вот папа возвращается, – сказала она.

Форт протянул ей руку:

– Мне пора идти. Спокойной ночи; и не слишком тревожьтесь, хорошо?

Он держал ее руку довольно долго, потом крепко пожал.

«Не тревожьтесь»! Что за совет! О Сирил!

В сентябре 1916 года, несмотря на войну, суббота наступила перед воскресеньем. Для Эдварда Пирсона эта суббота была очень напряженным днем, и даже сейчас, чуть не в полночь, он продолжал трудиться, заканчивая почти готовую проповедь.

Он был патриотом, и у него часто появлялось страстное желание отказаться от своего прихода и отправиться, как и его помощник, на фронт войсковым священником. Ему казалось, что люди считают его жизнь праздной, бесполезной и слишком уж беззаботной. Даже в мирное время его очень уязвляли отчужденность и равнодушие, с которыми приходится встречаться церкви в этот век материализма. Он знал, что девять человек из десяти видят в нем чуть ли не паразита, не занятого никаким полезным делом. И так как основной чертой его характера была необычайная добросовестность, он работал до полного изнеможения.

Сегодня он встал в половине седьмого и после ванны и гимнастики уселся за свою проповедь – даже теперь он раз в месяц составлял новую, хотя всегда мог легко выбрать что-нибудь из запаса, накопившегося за двадцать шесть лет. Впрочем, сочиняя проповедь наново, он широко использовал старые; с отъездом помощника на фронт у него уже не хватало времени для новых размышлений на старые темы. В восемь он позавтракал с Ноэль; потом она ушла в госпиталь, откуда возвращалась в восемь вечера. С девяти до десяти он принимал прихожан; они являлись к нему со своими бедами, за помощью или советом; сегодня он принял троих, все они просили помощи, и он оказал ее. С десяти до одиннадцати он снова работал над проповедью, а с одиннадцати до часу был в церкви, занимаясь всякими мелочами: писал объявления, намечал порядок песнопений, отслужил ежедневную получасовую службу, установленную для военного времени, хотя мало кто посещал это моление. Потом он поспешил домой ко второму завтраку и съел его второпях, чтобы осталось время посидеть у рояля, забыться хотя бы на час. В три он крестил очень крикливого ребенка, и его еще задержали родители расспросами о самых разнообразных вещах. В половине пятого он наскоро проглотил чашку чая и просмотрел газету. Между пятью и семью побывал в двух приходских клубах, поговорил с несколькими прихожанами, для которых он хлопотал о военных пенсиях – заполнял формы, подлежащие хранению в соответствующих учреждениях до тех пор, пока не будут выпущены новые формы. От семи до восьми он снова был дома – на случай, если понадобится своей пастве; сегодня явились побеседовать с ним четверо – он не был уверен, стали ли они мудрее от этой беседы или нет. С половины девятого до половины десятого он присутствовал на репетиции хора, так как органист был в отпуску. Потом медленно в вечерней прохладе добрался до дома и там уснул в кресле. В одиннадцать проснулся, как от толчка, и скрепя сердце снова засел за проповедь. И вот теперь почти полночь, а вся проповедь займет не больше чем двадцать минут. Он закурил сигарету, что позволял себе очень редко, и предался размышлениям. Как красивы эти светло-алые розы в старой серебряной вазе, словно удивительная маленькая поэма! А как хороша та музыкальная пьеса Дебюсси или картина Мариса[7]7
  М а р и с, М а т т е й с (1839–1917) – голландский художник.


[Закрыть], которая странным образом напоминала ему слово «Лила». Не ошибка ли это, что он позволяет Ноэль так много времени проводить в обществе Лилы? Но она стала намного лучше, эта славная Лила!.. А розы уже готовы осыпаться! И все-таки они прекрасны!.. Сегодня спокойный вечер… Он почувствовал, что начинает дремать… А Нолли все еще думает об этом юноше или ее чувство уже прошло? Она с тех пор ни разу не поверяла ему своих тайн! Хорошо бы после войны увезти ее в Италию, показать все эти маленькие городки. Они могли бы поехать в Ассизи, где жил святой Франциск. «Цветочки Франциска Ассизского»[8]8
  Сборник проповедей, приписываемых Франциску Ассизскому (1182–1226), основателю монашеского ордена францисканцев.


[Закрыть]. Цветочки! Рука его упала, сигарета погасла. Он спал. Лицо его было в тени.

Но постепенно в его глубокую дремоту вторглись какие-то едва слышные, зловещие звуки, какие-то легкие постукивания – они звали его, выводили из этого тяжелого оцепенения. Он вскочил. В дверях стояла Ноэль в длинном пальто. Она сказала спокойным голосом:

– Цеппелины, папа!

– Да, моя милая. Где девушки?

Кто-то с ирландским акцентом ответил из передней:

– Мы здесь, сэр; уповаем на Господа; но лучше бы спуститься в подвальный этаж.

Он увидел на ступеньках лестницы три жавшиеся друг к другу фигуры в довольно странных одеяниях.

– Да, да, Бриджи. Там безопаснее. – Но тут он заметил, что Нолли исчезла. Он пошел за ней следом на площадь, уже заполненную людьми, лица которых были едва различимы в темноте. Ноэль он нашел возле ограды сквера.

– Пойдем домой, Нолли.

– Ну нет! У Сирила это бывает каждый день.

Он покорно стал рядом с ней; его и самого охватывало какое-то возбуждение. Несколько минут они напрягали зрение, стараясь разглядеть что-нибудь в небе, но видели только зигзагообразные вспышки рвущейся шрапнели да слышали гул голосов вокруг и выкрики: «Смотри, там, там! Вот он – там!»

Но, должно быть, эти люди обладали более острым зрением, чем Пирсон: он не видел ничего. Наконец он взял Ноэль за руку и повел в дом; в прихожей она вырвалась.

– Пойдем на крышу, папочка! – И побежала вверх по лестнице. И опять он последовал за ней, поднялся по лестнице и через люк вылез на крышу.

– Здесь так хорошо видно! – крикнула она.

Он заметил, как сверкают ее глаза, и подумал: «Откуда у моего ребенка такое пристрастие ко всему возбуждающему – это просто невероятно!»

На необъятном темном, усеянном звездами небе метались лучи прожекторов, освещая маленькие облака; среди множества крыш вздымались вверх купола и шпили, величественные и призрачные. Зенитные пушки вдруг прекратили огонь, словно чем-то озадаченные; вдали раздался взрыв.

– Бомба! Ах! Вот бы сбить хоть один из цеппелинов!

Снова яростно загрохотали пушки, канонада продолжалась с минуту, потом снова умолкла, словно по волшебству. Они увидели, как два луча прожекторов скрестились и встретились прямо у них над головой.

– Это над нами, – прошептала Ноэль.

Пирсон обнял ее. «Она совсем не боится», – подумал он. Лучи прожекторов опять разделились; и вдруг откуда-то издалека донесся неясный гул.

– Что это?! Кричат «ура»! О! Папочка, смотри!

На восточной стороне неба висело что-то тускло-красное, оно словно удлинялось прямо на глазах.

– Они попали в него! Он горит! Ура!

Пылающий оранжевый предмет начал опускаться книзу, крики «ура» все нарастали, доходя до какой-то неистовой ярости. Пирсон сжал плечо дочери.

– Хвала Богу, – пробормотал он.

Яркий овал, казалось, надломился и, распластавшись, поплыл боком, опускаясь за крыши; и вдруг все небо вспыхнуло, словно опрокинулся гигантский сосуд, наполненный красным светом. Что-то перевернулось в сердце Пирсона; он порывистым жестом прикрыл глаза рукой.

– Бедные люди – те, которые там! – сказал он. – Как ужасно!

Он услышал голос Ноэль, жесткий и безжалостный:

– Нечего было лететь сюда! Они убийцы!

Верно, они убийцы. Но как это страшно! Он продолжал стоять неподвижно, содрогаясь, закрыв лицо руками, пока наконец не замерли крики «ура» и не наступила тишина.

– Помолимся, Нолли, – прошептал он. – О Боже! Ты, по великой милости своей спасший нас от гибели! Прими в лоно Твое души врагов наших, испепеленных гневом Твоим на наших глазах; дай нам силы сожалеть о них, – ведь они такие же люди, как и мы сами!